Он не скажет «да».
Но и «нет» он тоже не скажет.
Мирослав сохраняет внешнее спокойствие, хотя внутри уже ясно понимает, что Карпов выжидает его промаха. Не стоит поддаваться эмоциям, не стоит показывать ни тени сомнения. Он нарочито медленно убирает в карман карандаш, с которым записывал что-то в блокноте, складывает руки перед собой и только после этого отвечает ровным голосом:
— Я не пророк, Карпов. Я врач. У меня есть аналитический ум и научный подход.
Некоторые врачи одобрительно кивают. Фраза сказана так, что кажется очевидной, логичной. Кто может поспорить с тем, что врач должен мыслить научно?
Но Карпов не собирается сдаваться. Он подаётся вперёд, взгляд его скользит по лицу Мирославу, цепляясь за каждую деталь, словно пытаясь выловить слабину.
— Тогда скажи, если бы к тебе пришёл пациент и спросил: «Доктор, стоит ли мне доверять этому методу?» Что бы ты ответил?
Мирослав выдерживает паузу.
«Он хочет, чтобы я дал прямой ответ. Чтобы сказал „да“ или „нет“. Если скажу „да“ — он спросит, откуда мне такая уверенность, и прижмёт к стенке. Если скажу „нет“ — мне же это припомнят в следующий раз».
Поэтому он наклоняет голову чуть набок, будто раздумывая, а затем говорит спокойно, но с оттенком лёгкой усталости:
— Я бы объяснил пациенту всё, что ему нужно знать. Какие у метода есть преимущества, какие недостатки. И дал бы возможность самому сделать вывод. В конце концов, наша задача — лечить, а не приказывать.
Карпов щурится.
— Значит, сам ты не уверен?
Мирослав спокойно выдерживает его взгляд.
— Я уверен в результатах, которые видел. В исследованиях, которые изучил. Но если ты, Карпов, хочешь абсолютных гарантий — это к знахарям, не к врачам.
В зале раздаётся лёгкий смешок. Кто-то отводит взгляд, кто-то переглядывается с соседями. Карпов молчит. Он понимает, что проиграл этот раунд.
Но в глазах его всё ещё горит холодное, выжидающее пламя. Он не сдаётся. Просто берёт паузу, чтобы нанести следующий удар, когда момент будет более удобным.
«Пусть ждёт. Если он хочет войны, он её получит. Но я не дам ему повода для атаки».
Мирослав молча собирает бумаги, методично складывая их в кожаную папку. Движения его неторопливы, но в них есть напряжение, которое чувствуется в каждом лёгком касании пальцев, в том, как ровно он выравнивает углы, будто хочет обрести в этой механической, привычной процедуре некое равновесие, вернуть себе контроль.
Совещание подошло к концу, но тяжесть в воздухе не рассеялась. Врачебный совет расходится медленно, словно неохотно, будто каждый чувствует, что в этой комнате осталось что-то неоговорённое, невысказанное, какая-то невидимая тень, что не желает растворяться.
Николай оказывается рядом, будто материализовавшись из воздуха, и наклоняется к нему, говоря едва слышно:
— Ты чертовски выкрутился. Но в следующий раз будь осторожнее.
Мирослав не отвечает сразу. Он заканчивает с бумагами, защёлкивает папку, с силой вдавливая металлический замок, а потом поднимает взгляд на Николая. Глаза у него усталые, но насмешливые.
— Знаю.
Уголки губ чуть дрогнули в тени улыбки, но радости в ней нет. Просто жест, просто реакция, за которой скрывается понимание: это была лишь первая схватка. И она не стала решающей.
«Это не конец. Это только начало. Они пока не поняли, но рано или поздно начнут догадываться. Мне нужно быть вдвое осторожнее».
Он делает шаг к выходу, но не успевает преодолеть и половины расстояния, как вдруг чувствует это — взгляд.
Чей-то холодный, настойчивый, безмолвный взгляд, который прожигает затылок.
Мирослав останавливается на секунду, не спеша оборачивается.
Карпов.
Тот стоит у двери, чуть в стороне, сложив руки на груди, и смотрит. Не отводит глаз, не меняет позы, не делает никаких резких движений, но от его неподвижности веет напряжением. Какой-то внутренний механизм в его голове, в его чётко выстроенной системе расчётов щёлкает, оценивает, анализирует.
А затем медленно, едва заметно, Карпов улыбается.
Не широко, не добродушно, а как хищник, которому показали новую, ещё не изученную, но уже интересную добычу.
Мирославу не нужно было слов, чтобы понять: Карпов не проиграл. Он не признал поражение, не отступил. Он просто сделал паузу.
«Я не проиграл сегодня. Но и он тоже».
Мирослав выпрямляется, бросает на Карпова долгий взгляд — не вызывающий, не агрессивный, но спокойный, выверенный, точно поставленный. Он смотрит не как подчинённый, не как врач, который должен отчитываться перед старшим коллегой, а как равный.
Потом отворачивается, делает шаг и выходит в коридор.
Спина остаётся напряжённой ещё несколько секунд.
Только когда он сворачивает за угол, когда тяжёлый воздух кабинета остаётся позади, он позволяет себе сделать медленный, полный напряжённого выдоха вдох.
Эта игра только начинается.
Коридор тянется бесконечно длинным, серым, чуть освещённым полосами электрического света, мерцающими под потолком. Кажется, что стены здесь чуть сужаются, будто давят на плечи, будто хотят вытолкнуть его обратно в ту комнату, где остался Карпов, где остались врачи со своими сомнениями и подозрениями, где он только что прошёл по самому краю.
Шаги гулко отдаются в пустоте.
Мысли не умолкают.
Он держался. Он выкрутился. Он сказал ровно столько, сколько было нужно, но ни на слово больше. Он переиграл их в этот раз, но в следующий? В следующий момент хватит ли ему ловкости?
Он чувствует, как тяжело бьётся сердце, как внутри растёт усталость, почти физическая.
«Как долго я смогу скрывать правду?».
Это вопрос, который возвращается к нему снова и снова, как дрожащая стрелка на циферблате часов, как метроном, отсчитывающий секунды.
Как долго он сможет говорить о будущем, не выдавая, что он из него пришёл?
Как долго он сможет сохранять эту хрупкую иллюзию, выстраивать стены, которые в любой момент могут рухнуть?
Он останавливается на секунду,
кладёт руку на холодную перила лестницы. Чувствует металл под пальцами, словно ищет в этом опору, якорь.
Потом делает глубокий вдох.
Медленно выдыхает.
«Столько, сколько потребуется».
И идёт дальше.
Глава 78Новый удар
Мирослав вошёл в кабинет, ощущая тяжесть сегодняшнего дня на своих плечах. Он с трудом опустился в кресло, провёл рукой по уставшему лицу, потер переносицу. В висках отдавалось монотонным пульсом, будто внутри билось два сердца: одно — живое, беспокойное, его собственное, а другое — некое невидимое, тёмное, требующее ответа. Он только было потянулся за историей пациента, намереваясь окунуться в привычный порядок работы, когда в коридоре, резким надрывом сквозь низкий гул больничного дня, прозвучал голос.
— Товарищ Миргородский! — отчётливо, тревожно, почти срываясь, выкрикнул кто-то.
Мирослав поднял голову. Дверь распахнулась, и в кабинет ворвался медбрат — бледный, тяжело дышащий, сжимающий в руке смятый лоскут марли, на котором виднелись бурые пятна крови.
— Срочно в третью операционную! — выпалил он. — Тяжёлое осложнение после удаления. Пациент… очень плохо.
Мирослав мгновенно поднялся, но не бросился в коридор слепо, а, выпрямившись, задержался на секунду, пристально вглядываясь в лицо пришедшего. Тот весь подался вперёд, дышал прерывисто, и по едва заметному вздрагиванию губ можно было догадаться, что он не просто торопился, не просто испугался за пациента — за этим кроется что-то большее. Мирослав ощутил странное, холодное подозрение.
— Кто его лечил? — спросил он ровным, но острым голосом, как скальпель, вскрывающий плоть.
Медбрат заметно передёрнулся, словно внутренне борясь с необходимостью отвечать. Потом пожал плечами, будто между делом, но было в этом жесте небрежное, болезненное напряжение.
— Карпов, — наконец, сказал он.
И тишина.
Где-то вдали, за окном, проехал трамвай, вибрацией отозвавшийся в стенах больницы. В коридоре кто-то прокашлялся, листая страницы медицинской карты. Мирослав почувствовал, как его руки, сжимающиеся в кулаки, стали предательски холодны.
Карпов. Конечно, Карпов.
— Но он не признаёт вины, — быстро добавил медбрат, будто оправдываясь, будто уже предчувствуя, что сейчас произойдёт столкновение двух неизбежностей. — Говорит, что всё сделано по протоколу.
По протоколу. Эти слова казались ему особенно гнусными, особенно лживыми в этом месте, где каждый вдох, каждый шорох ткани на плечах пациентов мог стать вопросом жизни или смерти. По протоколу. Разве смерть не может быть по протоколу? Разве халатность не может быть обоснована инструкцией? Разве отсутствие помощи — не самая узаконенная форма убийства?
«Интересно, действительно ли это случайность или снова чей-то хитрый ход?».
Мысли пересеклись, сцепились между собой, загоняя его в безмолвный тупик. Он не знал. Нет, знал. Почти знал. Или догадывался. Но как узнать наверняка? Как различить ошибку и преднамеренность, невнимательность и расчёт? Что, если Карпов просто не увидел признаков воспаления? Что, если рана действительно скрывала инфекцию, и это роковая случайность? Но что, если нет? Что, если он знал? Что, если он допустил это специально, зная, что пациент попадёт к нему в руки, и надеясь, что в один момент он окажется не на своём месте, промедлит, ошибётся?
И что, если он был прав?
Но размышлять было некогда.
Мирослав шагнул в коридор, а затем ускорил шаг, будто прочь от собственных мыслей, прочь от этого голоса сомнения внутри. Он слышал, как за ним, не отставая, спешит медбрат. Коридоры были забиты врачами, омегами, сидящими на скамьях, ожидающими приёма. Где-то переговаривались хирурги, кто-то вполголоса обсуждал поставки новых обезболивающих, чей-то голос за стеной звучал сбивчиво, как у человека, которого только что одёрнули. Но Мирослав шёл, почти не видя этих лиц, ни одного, кроме того, которое ему предстояло увидеть — лица пациента, оказавшегося на грани между болью и её концом.