— Где он? — коротко бросил он, не глядя.
— Уже в операционной. Его готовят.
Были моменты, когда ему казалось, что что-то в этой больнице не просто против него, но и против самих пациентов. И это было страшнее любого конфликта с Карповым. Потому что бороться с одним человеком можно, а как бороться с самой системой?
В операционной пахло кровью и карболкой, резким, чуть горьковатым привкусом, который впивался в слизистую, оседал на языке, будто желая напомнить, что здесь всегда что-то умирает, а что-то — лишь выживает. Свет от хирургических ламп бросал холодные блики на стерильные металлические инструменты, на белые халаты врачей, на вспотевшие лица ассистентов, на самого пациента, лежащего безвольной массой, с едва заметной дрожью ресниц, с отёкшим, болезненно покрасневшим лицом. Омега. Молодой. Кожа бледная, сероватая, влажная, будто натянутая на череп, как тонкий пергамент. Под глазами темные круги, губы пересохшие, но приоткрытые, с трудом цепляющиеся за воздух.
Еще немного — и он мог бы просто перестать дышать.
Часы на стене отстукивали короткие секунды, словно отмеряя оставшееся время. Тик. Тик. Тик. Каждый новый звук — как последний.
Мирослав вошёл быстро, но не бросился сразу к пациенту. Он не сделал резких движений, не позволил эмоциям взять над собой верх, хотя нутро уже сжалось, и горечь чего-то неизбежного проскользнула по позвоночнику. Нет, вместо этого он поднял взгляд — и первым, кого он увидел, был Карпов.
Тот стоял у стены, сложив руки на груди, высоко подняв подбородок, словно уже вынес приговор, словно уже знал, чем всё закончится. Его губы тронула тонкая, едва заметная усмешка, скользкая, похожая на лезвие, которое только что провели по коже, ещё не разрезая, но уже пугая своим холодом.
— Что произошло? — голос Мирослава прозвучал ровно, но внутри ощущалось напряжение, как у натянутой струны, готовой лопнуть от одного неверного движения.
Карпов не сразу ответил. Казалось, он смаковал этот момент, отмерял секунды, ожидая, что Мирослав сломается раньше, чем получит ответ. Наконец он чуть склонил голову набок, будто с ленивым интересом, и негромко, почти небрежно бросил:
— Обычное осложнение. — Он сделал паузу, посмотрел на пациента, затем снова на Мирослава. — Я удалил зуб, но, видимо, у пациента уже была скрытая инфекция.
«Обычное осложнение».
Вот так, просто?
Омега задыхался, воспаление шло стремительно, дыхание уже свистело, словно пробивалось через узкую щель между страхом и агонией, но Карпов лишь пожимает плечами, будто всё это — нелепая случайность, нелепый медицинский случай, а не результат его действий?
Мирослав сделал шаг вперёд, но не к Карпову — к пациенту. Ему казалось, что если он посмотрит Карпову в глаза, то сорвётся. Если встретит этот взгляд — ледяной, самоуверенный, чуть насмешливый, — то забудет обо всём, кроме желания ударить. А в этом мире ошибки были непростительными.
Он глубже вдохнул, наклонился к пациенту, скользнул взглядом по лицу, затем по шее, где нащупывался напряжённый узел лимфоузлов. Дрожащее дыхание омеги било в пустоту, врезалось в остроту воздуха.
— А что с анамнезом? — спросил он, не поднимая глаз.
— Хм? — Карпов склонил голову.
— Почему никто не обратил внимания на признаки возможного воспаления? — теперь Мирослав смотрел прямо в его лицо.
Он не давал себе поддаться эмоциям, но в голосе всё равно прорезалась жесткость, обжигающая, как спиртовая настойка на открытой ране.
Карпов, казалось, на мгновение задумался, а затем медленно пожал плечами.
— Если бы ты не лез в новые методы, никто бы не искал в этом проблемы.
Вот оно.
Вот этот момент — когда всё стало окончательно ясно.
Мирослав почувствовал, как внутри что-то холодеет. Руки, которым он доверял, которыми лечил, которыми спасал, вдруг показались ему омертвелыми, будто сделанными из чужой плоти. Он ощущал, как губы омеги слабо шевельнулись, но не смогли выдать даже стон, только неуловимый шёпот боли, растворившийся в тишине операционной. Его сердце замедлилось, а затем ударилось о рёбра с новой силой.
Он понял.
Это не просто халатность.
Это вызов.
Карпов знал, что делал. Знал, на что шёл. И теперь смотрел на него с той же холодной улыбкой, как будто испытывал его, как будто проверял, что он предпримет.
Что предпримет?
Мирослав наклонился ниже, медленно провёл пальцами по коже омеги, ощутил жар, и лишь тогда осторожно раздвинул его губы. Десна были воспалены, покрыты мутным налётом, а там, где ещё недавно был удалённый зуб, образовался гнойный абсцесс, который тянулся вглубь, в ткани щеки, грозя распространением.
Он мог бы этого избежать.
Если бы Карпов не решил, что пациент — разменная монета в их войне.
— Дренаж. Немедленно, — Мирослав выпрямился, голос его был твёрд, но холоден.
Медбрат среагировал сразу. Но Карпов даже не шелохнулся.
Операционная была тиха, как могильная плита. Только равномерное дыхание ассистентов и ритмичный писк часов на стене нарушали вязкую, удушающую тишину, которая нависла над комнатой, окутала её, заполнила каждый угол. Омега на столе дышал слабо, едва слышно, будто сам воздух был для него слишком тяжёлым. Лицо его оставалось бледным, даже губы, даже веки, даже ресницы казались тоньше, слабее, едва различимее в стерильном свете ламп. Казалось, он уже не здесь. Казалось, что ещё немного, ещё один вдох — и он не сделает следующего.
А Карпов всё ещё улыбался.
Мирослав знал: он медлит намеренно. Он ждёт. Ждёт, чтобы Мирослав дрогнул, чтобы тот усомнился, чтобы на секунду замешкался и дал повод, дал слабину, дал доказательство того, что его методы — это лишь теории, а не практика. Но Мирослав не собирался давать ему эту возможность. Не сейчас.
— Готовьте инструменты, будем проводить срочное вскрытие.
Голос его прозвучал ровно, без надлома, но с такой холодной уверенностью, что даже ассистенты, привыкшие к строгим распоряжениям, переглянулись.
Карпов же только насмешливо фыркнул, сложил руки на груди, неторопливо качнул головой, словно в легком сомнении, как человек, размышляющий о мелочи, но вовсе не о жизни, которая зависела от одного неверного решения.
— Ты уверен? Может, подождём? Вдруг пациент сам справится?
Наглость, самодовольная, почти театральная.
Как будто речь шла не о живом человеке, который задыхался в агонии, а о каком-то бесформенном эксперименте, о неживом материале, который можно было оставить, чтобы посмотреть — будет ли он тлеть, разлагаться, или всё же каким-то чудом восстановится.
Мирослав медленно поднял голову. Их взгляды встретились.
— Это не обсуждается.
Карпов всё ещё улыбался.
— Если сейчас не вмешаемся, он может не дожить до утра.
Тишина. Вязкая, удушающая.
Карпов не отводил глаз. Казалось, что в эти мгновения решается не только судьба пациента, но и что-то большее — то, о чём они оба не говорили вслух, но оба знали, оба чувствовали нутром: борьба не просто за методику, за право лечить, а борьба за власть. За контроль. За то, кто здесь будет решать, а кто только исполнять.
И Карпов знал это. И Мирослав знал.
Карпов смотрел на него долго. Казалось, что в этот момент он взвешивает каждое слово, каждое движение, оценивает его, ждёт, испытывает.
А потом — хмурится. Едва-едва, незаметно, но всё же.
— Ну что ж, Миргородский. Посмотрим, что у тебя получится.
И развернулся, ушёл, оставив за собой лишь холодок и ощущение, что эта битва ещё далеко не окончена.
Операционная будто застыла во времени. Мирослав чувствовал эту неподвижность, это безмолвное напряжение, натянувшее воздух, как струну. В углу, у стены, равнодушно тикали часы, но этот ритм казался издевательским, он не отсчитывал время — он насмешливо напоминал о том, что время не на их стороне. Каждое движение казалось слишком резким, слишком громким. Металл инструментов тихо звякал в руках ассистентов, блестел в свете операционной лампы, скользил по латексным перчаткам, оставляя на них тонкие, влажные следы.
Пациент на столе — молодой омега, с бледным, покрытым испариной лбом, с припухшим лицом, с дыханием рваным, будто разодранным чем-то невидимым внутри. Казалось, ещё немного, и он утонет в собственной слабости, исчезнет, растворится, оставив после себя лишь след — пустую, ненужную в этом мире память.
Но Мирослав не собирался допускать этого.
Его руки двигались быстро, чётко, без колебаний — не позволить страху, не позволить сомнению. Он видел, как медсёстры следили за ним напряжённо, даже дыхание задержав, видел, как один из молодых хирургов замер у стены, не отрывая взгляда, ожидая, надеясь, не веря.
Лезвие скальпеля прошло по воспалённой ткани ровно, уверенно, и вдруг — словно прокололась завязка, словно прорвался нарыв не только в теле пациента, но и во всей этой проклятой ситуации. Вспыхнуло мгновение, когда рана открылась, когда гной хлынул наружу, когда плоть словно отдала из себя всю накопившуюся боль, всю отраву, которая медленно, незаметно убивала её изнутри.
Мирослав молчал. Он только работал.
Раствор фурацилина стекал по его пальцам, каплями падал на простыни, оставляя на белой ткани грязноватые разводы, размывая границы между стерильностью и реальностью.
Кто-то вздохнул. Кто-то вытер лоб, оставив на коже липкий след от перчатки.
Омега зашевелился. Слабый, но всё же глубокий вдох — первый после долгих минут борьбы. Казалось, что его тело наконец признало жизнь внутри себя, приняло, решило не сдаваться.
— Дренаж. — Голос Мирослава был тих, но в этой тишине его услышали все.
Ассистенты молча передавали инструменты, работая слаженно, быстро. Каждый знал своё место, свою роль, но всё же они ждали его слов, его решений, они смотрели на него, как смотрят на того, кто способен спасти, кто не сомневается.