Карпов молчал.
Мирослав чувствовал на себе его взгляд, холодный, оценивающий, но не поднимал глаз.
«Я успел. Но что, если бы я не пришёл вовремя?».
И этот вопрос — жгучий, въедливый, оставался где-то в глубине, в самой сердцевине его мыслей, будто давняя, плохо зажившая рана.
Коридор встретил их удушливым запахом антисептиков и едва уловимой сыростью стен, впитавших в себя столько боли, страха, надежды и безнадёжности, что теперь они, казалось, дышали этим скопившимся за долгие годы отчаянием. Свет ламп бросал тусклые блики на линолеум, отражая в нём их бледные лица, усталые, но полные чего-то напряжённого, непроизнесённого, будто запертого внутри и не имеющего выхода.
Мирослав шагнул первым, чувствуя, как халат липнет к спине, но даже эта неприятная влажность не могла заглушить огня, что полыхал в нём — не бушующим пламенем, но тихим, жарким, выжигающим всё вокруг, сжигающим сомнения. Он не мог молчать. Не сейчас. Не после того, как этот человек — нет, не просто врач, не просто старший коллега, а именно Карпов, со своей вечной полуулыбкой, со своей ледяной самоуверенностью, со своими методами, которые, если их можно было так назвать, принадлежали давно умершей, но ещё не похороненной эпохе, — чуть было не погубил пациента.
— Ты чуть не погубил его. — Мирослав не повышал голоса, но слова его прозвучали так, будто резанули воздух.
Карпов не ответил сразу. Он словно смаковал паузу, наслаждался этим мгновением, этим невидимым поединком, который они вели уже не первый раз, но который, чувствовал Мирослав, теперь выходил за границы профессионального спора. Он не спешил, медленно достал из кармана халата пачку папирос, привычно ударил ею о ладонь, вынул одну, зажал губами. Только тогда, когда он чиркнул спичкой, давая огню вспыхнуть на мгновение в полутьме коридора, только тогда он наконец заговорил, выпустив дым в сторону, как если бы это был не дым, а само его равнодушие.
— Не преувеличивай. Я делал всё, как положено.
Как положено. Эти два слова, эти два простых, ничего не значащих звука — они вспыхнули в сознании Мирослава, как искры, ударившие в сухую траву.
— Как положено? — он усмехнулся, но в этой усмешке не было ни капли веселья. — Как положено по твоей методике из прошлого века? Как положено тем, кто считает, что пациенты — это просто тела, а не живые люди? Как положено тем, кто закрывает глаза, потому что боится посмотреть вперёд?
Карпов молчал. Он просто смотрел. Смотрел, не отводя взгляда, как хищник, который терпеливо ждёт момента, чтобы сомкнуть зубы.
— Удивительно, — наконец сказал он, медленно, тихо, так, что в этом не было ни агрессии, ни раздражения, но было что-то, от чего у Мирослава внутри сжалось всё. — Удивительно, что ты всё ещё думаешь, что здесь можно что-то изменить.
Только теперь он усмехнулся по-настоящему. Не криво, не со злобой, но спокойно, даже с оттенком лёгкой насмешки, как человек, который много лет назад осознал, что мир не изменится, и теперь с любопытством наблюдает за теми, кто ещё верит в перемены.
И в этот момент Мирослав понял — это не было предупреждением. Это не была даже угроза.
Это было констатацией факта.
«Здесь нельзя ничего изменить».
Не потому, что не хватало знаний. Не потому, что не хватало инструментов или оборудования.
А потому, что здесь система — нечто большее, чем один врач, чем одна клиника. Потому что эта система впитывает в себя новых людей, подстраивает их под себя, пережёвывает их стремления и выплёвывает назад уже безличными, покорными, идущими в ногу. Потому что здесь выживает только тот, кто либо принимает её, либо становится настолько незаменимым, что его просто не могут сломать.
Карпов знал это.
Он жил этим.
А Мирослав?
Он смотрел в эти уверенные глаза, в этот спокойный, почти ленивый взгляд, и знал: это не просто профессиональная вражда.
Это была война.
И если он замедлится, если он не будет бдительным, если он даст Карпову шанс — в следующий раз пациент может не выжить.
И, возможно, это будет даже не случайность.
«Если я промедлю, следующий пациент может не выжить».
Он молча кивнул, развернулся и пошёл по коридору, чувствуя на себе взгляд Карпова, тяжёлый, пристальный, словно тот уже предвидел, как эта война закончится.
Коридоры больницы в этот час казались бесконечными, как шахматные клетки, выложенные стерильным светом ламп. Всё было погружено в привычное, почти механическое движение — негромкие голоса, шелест бумаги, редкие звонкие шаги дежурных врачей. Но стоило прислушаться, и за этим внешним порядком можно было уловить что-то ещё — невидимое напряжение, едва ощутимый ток недосказанности, будто воздух сам подсказывал: здесь происходит нечто большее, чем просто работа.
Мирослав шёл быстро, целеустремлённо, не позволяя себе лишних мыслей. В груди ещё билось постоперационное напряжение, в висках звучали голоса — эхом, рваными фразами:
«Обычное осложнение… У пациента уже была скрытая инфекция…», — Карпов стоял там, сложив руки на груди, и улыбался так, будто вся ситуация была не более чем мелким досадным недоразумением.
«Я должен найти доказательства. Если не смогу защитить пациентов — кому тогда доверять?».
Он остановился перед дверью главного врача. Массивная, деревянная, отполированная до блеска — словно за ней скрывалось нечто неизменное, неподвластное времени. Вдох, выдох — короткий момент, когда всё внутри напряглось, прежде чем он постучал дважды и без колебаний нажал на ручку.
В кабинете было тихо.
Тусклый свет настольной лампы отбрасывал длинные тени на стол, заваленный кипами бумаг, пожелтевшими папками, с которых облупилась типографская краска. В воздухе чувствовался слабый аромат остывшего чая — жидкость в стакане потемнела, заварка осела на дне, оставляя мутную пленку.
За столом сидел Ефим Степанович. Главный врач.
Лицо его было скрыто в полумраке, но при этом казалось невероятно чётким — резкие черты, строгий взгляд, глубоко залегшие морщины на лбу, будто сама больница оставила на нём свой неизгладимый отпечаток. В пальцах он медленно поворачивал авторучку, словно взвешивая каждое слово, которое ещё не было сказано.
Мирослав вошёл, чувствуя, как тихо щёлкнул дверной замок у него за спиной.
Главврач медленно поднял глаза.
— Миргородский.
Его голос прозвучал ровно, без тени удивления, но в этом спокойствии таилось что-то большее — нечто, чего нельзя было понять с первого взгляда.
Мирослав застыл на мгновение, ловя этот взгляд, потом твёрдо шагнул к столу.
— Я пришёл обсудить случай в третьей операционной.
Ефим Степанович медленно отложил ручку в сторону, сцепил пальцы в замок. В этот момент было невозможно разобрать, о чём он думает.
— Этот случай уже разрешён, насколько мне известно.
— Разрешён? — в голосе Мирослава мелькнула горечь. — Только потому, что я оказался там вовремя.
Главврач промолчал.
На секунду показалось, что он даже не удивлён. Нет, скорее, он выглядел так, будто ждал этого разговора.
— Ты хочешь сказать, что Карпов нарушил протокол?
— Я хочу сказать, что он едва не убил пациента.
Ефим Степанович чуть склонил голову, его взгляд стал внимательнее — не гневный, не осуждающий, но проницательный, будто он изучал что-то невидимое, скрытое между строк.
— Серьёзное обвинение.
— Я знаю.
Мирослав не отводил глаз.
Тишина затянулась.
Где-то вдалеке, за закрытыми окнами, раздался приглушённый шум — может, машина, проехавшая по ночной улице, может, чей-то приглушённый голос. Мирослав чувствовал, как внутри всё напряжено до предела, будто невидимая струна готова порваться.
Ефим Степанович молча развернул на столе одну из папок, вынул из неё тонкую карточку, пробежал по ней глазами.
— Ты считаешь, что Карпов сделал это намеренно?
— Я не знаю.
Мирослав стиснул пальцы.
— Но я знаю одно: если мы оставим это без внимания, то в следующий раз пациент может не выжить.
Эти слова повисли в воздухе.
Ефим Степанович снова посмотрел на него.
— Ты пришёл требовать наказания?
Мирослав сделал короткий вдох.
— Я пришёл требовать разбирательства.
Главврач медленно кивнул.
— Я рассмотрю этот случай.
Слова были сказаны ровно, без лишних эмоций. Он не выразил ни одобрения, ни возмущения — но Мирослав знал, что этот разговор ещё не окончен.
Он вышел из кабинета, чувствуя, как за спиной вновь щёлкнул замок двери.
В коридоре было темно.
Всё внутри у него было напряжено, мысли ещё пульсировали, обгоняя друг друга. Он не знал, что предпримет Ефим Степанович. Он не знал, как далеко готов пойти главный врач.
Но он знал одно:
Карпов не остановится.
И если он хочет защитить пациентов, то ему придётся быть на шаг впереди.
Глава 79Первые трудности
Мирослав медленно вошёл в кабинет, едва притворив за собой дверь, словно опасался, что вместе с ним в помещение ворвётся весь тот груз, что давил на него с момента завершения врачебного совещания. Комната встретила его полутьмой — тяжёлые шторы не пропускали дневной свет, а лампа на столе давала лишь тусклый, болезненный оттенок. В углу, на подлокотнике старого кресла, громоздились неразобранные документы, сдвинутые наспех, будто кто-то рыскал в бумагах, ища улики.
Мирослав провёл пальцами по лбу, будто хотел стереть с себя усталость, но она уже впиталась в него, осела внутри, сделалась частью него самого. В воздухе стоял запах чернил, старой бумаги и чего-то металлического, почти незаметного, но тревожного. Это был запах работы, нервного труда, непрерывной борьбы, в которой он, кажется, ещё не сделал ни единого уверенного шага, но уже ощущал, как почва уходит из-под ног.