Карпов сделал ход, и теперь он ждал ответного.
В тишине раздался голос Ефима Степановича Громова.
Главврач, тяжёлый, крупный, с лицом, которое не выражало ни симпатии, ни вражды, а только некую утомлённую отстранённость, перешёл на два шага ближе и, чуть понизив голос, проговорил:
— Жалобы пациентов — серьёзный вопрос. Но я уверен, что товарищ Миргородский сможет объяснить ситуацию.
Голос его звучал нейтрально, даже мягко, но Мирослав уловил подтекст.
Он не был союзником.
Но он ещё не стал врагом.
Главврач смотрел на него с той усталой внимательностью, которая была свойственна людям, много лет державшим баланс между политикой и медициной, между приказами сверху и реальной жизнью. Он не хотел вмешиваться, но не мог не вмешаться.
И всё же…
Мирослав знал, что главное слово ещё не сказано.
Голос Николая прозвучал резко, отчётливо, словно нож скользнул по натянутому канату.
— Мы только начали внедрение новых методов. Естественно, будут трудности.
Вот оно.
Слова прозвучали почти дерзко, слишком прямо, слишком резко для ситуации, но именно так, как нужно. Николай был омегой, но сейчас он говорил, как альфа.
Как союзник.
Несколько врачей пошевелились.
Кто-то украдкой взглянул на Карпова, кто-то — на главврача.
Смирнов сказал то, что не осмелились сказать другие.
И вот теперь… теперь Карпов не мог не ответить.
Он чуть склонил голову, будто размышляя, и неторопливо сложил руки на груди.
— Ах, конечно, трудности. — Голос его был почти ленивым, но в этой лености звучала сталь. — А если один из этих «трудностей» станет причиной чьего-то ухудшения здоровья? Кто тогда будет отвечать?
Тон изменился.
Теперь он уже не спрашивал — он утверждал.
«Ты рискуешь, Миргородский. Ты ведёшь людей не туда. И они это понимают».
Вот что он сказал.
Но словами — только намёк.
Теперь выбор был за ними.
Мирослав чувствовал, как его собственные пальцы впиваются в папку, оставляя невидимые следы на её картоне.
Карпов нажимал.
Он не пытался доказать, что Миргородский ошибся.
Он пытался посеять сомнение.
Ведь сомнение — страшнее, чем вина.
Сомнение заражает.
И если врач сомневается, если он хоть на миг подумает: «А вдруг?» — то всё… всё.
Потому что в следующий раз он уже не встанет на защиту.
Он опустит глаза.
Мирослав чувствовал, как этот момент растягивается.
Ещё секунда — и те, кто пока держится в стороне, решат отойти ещё дальше.
А за ними — другие.
Вот чего хотел Карпов.
Не доказать.
Разъединить.
«Если я не отвечу сейчас, то завтра мне не с кем будет работать».
И Мирослав ответил.
Он чуть приподнял голову, глядя Карпову прямо в глаза.
Спокойно.
Без агрессии.
Без крика.
Но твёрдо.
— Я отвечу.
Коридор замер.
Мирослав сказал это просто.
Но в этих словах было больше власти, чем в любом приказе.
Карпов не ожидал.
Ответ.
Чёткий.
Прямой.
Не спор.
Не оправдание.
Ответ.
И теперь, теперь уже сам Карпов должен был решить, что сказать дальше.
Теперь он был поставлен перед выбором.
Потому что его карта была разыграна.
И это был не конец, нет.
Но он только что не выиграл.
А значит, он начал проигрывать.
Коридор больницы замер в настороженной тишине. Воздух, спертый, насыщенный запахом антисептиков и пролитого чая из забытых на подоконнике кружек, давил на грудь, сковывал движения. Мирослав чувствовал, как каждый взгляд, каждое движение коллег — не просто жесты, но приговоры, вынесенные молчанием.
Он стоял, удерживая папку в руках, и делал вид, что читает. Но он не читал.
Ему было не нужно смотреть в документы, чтобы понять, что сейчас решается.
Карпов наблюдал.
Стоял в своём неизменном полурасслабленном, но по-волчьи напряжённом виде, сложив руки на груди, будто это он был судьёй, будто за ним оставалось последнее слово.
На самом деле он только что проиграл ход.
Но Мирослав знал, что тот никогда не признает этого.
— Я лично проверю этих пациентов и разберусь в ситуации. Если будут ошибки — я их исправлю. Но пока не стоит делать поспешных выводов.
Он произнёс это ровно, спокойно, но так, что слова не подлежали сомнению.
Где-то в стороне кто-то вздохнул, тихо, почти незаметно. Кто-то переглянулся. Кто-то сделал вид, что не услышал.
Но Мирослав видел.
Карпов тоже видел.
Это был маленький треск, едва заметная микроскопическая трещина в ровной, натянутой маске авторитета, которую тот строил годами.
Карпов медленно, медленно улыбнулся.
— Конечно, конечно. Мы подождём.
Голос его был мягок, даже вкрадчив. Но что-то в этой мягкости напоминало шелест стали, проведённой по коже.
— Но не слишком долго, товарищ Миргородский.
И вот теперь, теперь уже всё зависело от того, как ответит Мирослав.
Он чувствовал этот взгляд.
Густой, липкий, холодный.
Карпов не напирал. Не требовал.
Он делал хуже.
Он давал понять.
«Ты думаешь, что выиграл этот раунд? Но в шахматах всегда есть следующий ход».
Коридор снова наполнился жизнью. Врачи, до этого затаившиеся в наблюдении, будто решили, что теперь можно двигаться, говорить, жить.
Кто-то отвернулся, кто-то поспешил в палаты.
Кто-то продолжил наблюдать, но уже исподтишка.
Мирослав же продолжал держать папку, как будто она была щитом.
Он не улыбнулся, не изменился в лице, не позволил себе ни малейшей слабости.
Но внутри что-то закололо.
«Карпов собирает компромат. Но я не дам ему шанса уничтожить всё, над чем я работаю».
Да, Карпов ждал.
Ждал ошибки.
Ждал, когда кто-то оступится.
И, может быть, в этот момент он уже знал, что этот кто-то будет не Мирослав.
Но кто-то другой.
И этого другого он найдёт.
Мирослав медленно вернулся в свой кабинет. Дверь за спиной закрылась, отрезая его от приглушённых голосов в коридоре, от Карпова, от этих испытующих взглядов, от всего.
Только теперь, оказавшись один, он позволил себе выдохнуть.
Руки привычно потянулись к кипе документов на столе. Бесчисленные отчёты, истории болезней, сводки по внедрённым методам — всё это было его защитой, его оружием. Бумага не лгала. Бумага, в отличие от людей, говорила только то, что в неё вложили.
Но сейчас ему казалось, что даже она осуждает.
Пальцы скользнули по пожелтевшему углу одной из папок, задержались. Он смотрел на отчёты, но видел не их.
Карпов не остановится.
Это было ясно как день.
Он не отступит, не забудет, не согласится. В его мире не было компромиссов, только жёсткие линии, только правила, только порядок, который он защищал так, словно он ему принадлежал.
И теперь эта война только начиналась.
Мирослав сжал пальцы, едва заметно постучал костяшками по столу. Где-то внутри поднималась знакомая тревога — но не страх.
Нет.
Это было чувство предчувствия.
Это было понимание, что он вступил в долгую игру, где ставка — его
работа, его пациенты, его будущее.
Где ошибка — это не просто ошибка, но возможность, которой воспользуется Карпов.
Мирослав провёл ладонью по лицу, сжал глаза на мгновение, словно надеясь стереть усталость, но внутри уже звучал этот голос.
«Это только начало. Если я хочу доказать свою правоту, мне нужно не только внедрять реформы, но и уметь защищать их. В следующий раз я должен быть готов».
И он будет. Вэтот раз он не допустит удара в спину.
Глава 80Тени сомнений
Мирослав шел медленно, почти волоча ноги по узкому коридору общежития, где стены давно напитались сыростью, а деревянный пол скрипел под каждым шагом. Слабый свет ламп с мутными плафонами бросал тусклые пятна на облупившуюся краску, но даже он не мог скрыть следов времени: где-то на стенах темнели разводы от неудачно замазанной плесени, в углу у лестницы кто-то давно оставил пустую бутылку из-под лекарства, и она так и стояла там, будто памятник вечной усталости всех, кто здесь жил.
Запахи — вязкие, густые — цеплялись за одежду: кипячёное молоко, мыло с примесью карболки, капустный отвар, который, казалось, был единственным неизменным атрибутом здешней кухни. Мирослав провёл ладонью по лицу, пытаясь прогнать нарастающую головную боль, но лишь ощутил, насколько напряжены его скулы. В кармане брюк шуршали сложенные вчетверо записи — дневные осмотры пациентов. Он уже знал их наизусть, знал каждую фамилию, каждое заболевание, каждую жалобу, которая сегодня звучала в больничных стенах. И всё же он держал эти листки, словно они могли дать ему какую-то ещё не открытую истину, некий скрытый смысл, которого он пока не замечал.
Он остановился перед дверью своей комнаты, прислонился лбом к холодной поверхности. Как давно он позволял себе просто выключить мысли? Дать голове отдохнуть, забыться, хотя бы на несколько часов? Но ведь он знал: это невозможно. Усталость, сжавшаяся внутри, не отпускала — она была как затянувшаяся болезнь, которая не убивает сразу, но постепенно разрушает изнутри. Не физическая боль, не переутомление — нет, это было что-то иное, что-то большее, глубокое, подспудное, как постоянный гул в сознании, не дающий возможности расслабиться даже на секунду.
«Сутки, двое — и всё повторится снова. Новые пациенты, новые осложнения, новые вопросы. Но что-то же должно измениться? Когда начнётся та точка отсчёта, после которой станет легче? Или легче не будет никогда?».