Он не поднимал глаз.
Кто сказал?
Мирослав почувствовал, как его плечи напряглись. Он не выдал этого, конечно же, не выдал, но внутри всё сжалось в одно мгновение, одним резким толчком, болезненно, точно что-то острое скользнуло под рёбрами, как ледяное лезвие.
«Мне сказали?».
«Кто?».
«Что сказали?».
«Когда? Как? Каким голосом? В каком коридоре? В каком тоне? Был ли там смех?».
Омега не врал. Это было видно сразу. Но и правды здесь не было. Бывает ли так, что человек говорит только чужими словами? Словами, которые кто-то вложил в него, как яд каплями, и теперь он произносит их, но своих в них нет, нет ничего, кроме запуганного эха?
«Кто именно тебе это сказал, пациент?».
«Чьё дыхание ты почувствовал на своей шее, когда тебе говорили, что что-то не так?».
Но он не мог спросить этого вслух.
Он только смотрел на пациента — ровно, спокойно, пронизывающе, но не давя, удерживая ту самую грань, на которой омега не должен был сломаться. Он не был врагом. Но он и не был другом.
— Мне сказали… — повторил пациент.
Мирослав молчал.
И он ждал.
Ждал, какое имя прозвучит дальше.
Мирослав молчал, чуть склоняясь к пациенту, не отводя глаз. Он не давил, но и не отпускал. Это было что-то почти физическое — ощущение взгляда, в котором не было ничего угрожающего, ничего явного, но от которого невозможно было спрятаться. В воздухе повисло напряжение, не грубое, не нарочитое, но настойчивое.
Омега перед ним снова теребил простыню, будто это могло его защитить, будто этот кусок ткани, уже напитанный чужими ночными страхами, был крепче, чем он сам. Мирослав видел, как по его шее пробежала едва заметная дрожь, как дыхание сбилось, стало чуть короче, будто он сам не заметил, как его организм принял чужую волю, чужое давление, как его тело подчинилось тому, что диктовала ситуация.
«Страх. Вот он, страх. Чужой, разлитый в воздухе, смешанный с антисептиками, со сном, с этой больницей, с этими стенами. Кто-то внушил тебе его. Кто?».
Он провёл пальцами по краю постельного белья, будто рассматривая состояние пациента, а на самом деле чувствуя, как его собственная злость пробирается в пальцы, в запястья, в плечи. Он не показывал этого, нет, не имел права, но внутри что-то разгоралась, какая-то глухая, вязкая волна, которой нельзя было дать вырваться наружу.
— У вас идёт нормальный процесс заживления, — он говорил спокойно, размеренно, точно весенний лёд, трещащий под ногами, когда ты не знаешь, выдержит он тебя или в один миг провалится, и ты пойдёшь вниз. — Боль — это естественная реакция организма после операции. Но вот что меня интересует… Кто сказал вам, что что-то могло пойти не так?
Пациент вздрогнул, но неуловимо, лишь в уголке губ, в еле заметном движении плеч. Он моргнул, задержал дыхание.
Мирослав почувствовал, как всё его нутро напряглось.
«Боится? Боится меня? Или того, о ком я спрашиваю?».
Это было важно. Это могло решить всё.
Омега не поднимал глаз.
— Ну… Мне кто-то говорил… — Голос его дрогнул, но не так, чтобы сломаться, не так, чтобы сдаться, но в этом звучании было что-то слабое, что-то, что не принадлежало ему до конца. — Врачи обсуждали в коридоре…
Он всё-таки взглянул на него, на мгновение, на секунду, но там было что-то растерянное, какое-то беззащитное ожидание. Он будто просил не спрашивать больше, не вынуждать его говорить.
Но Мирослав уже не мог не спрашивать.
«Врачи обсуждали? Так ли это, пациент? Врачи? Или один врач? Один голос? Один разговор, который был оставлен именно для тебя, именно в тот момент, когда ты должен был услышать?».
«Ты слышал их случайно или тебе дали услышать?».
«Тебя направили сюда с жалобой или ты сам решил, что должен пожаловаться?».
Он снова ощущал злость. Тяжёлую, густую, как мутное течение, которое несёт под собой нечто глубже, чем просто раздражение, глубже, чем просто желание защититься. Это была атака.
Это не было сомнением пациента. Это была рука, которая положила это сомнение ему под язык.
«Значит, кто-то распространяет слухи. Это часть чьей-то игры, и я знаю, чьей».
Но он не мог сказать это вслух.
Он просто смотрел.
Пациент опустил голову.
А тишина между ними стала такой тяжёлой, что можно было услышать, как внутри неё ломается что-то невидимое.
Вторая палата встретила его не глухим страхом, не слабым, скомканным в ладонях простыней трепетом, а тяжёлой, неподвижной уверенностью — сомнение, которое не склоняется, не просит, но утверждает. Альфа, пожилой, крепкий, с лицом, на котором за годы вырезаны морщины власти, сидел на койке, не торопясь взглянуть на вошедшего, но сделав так, чтобы тот заметил его взгляд первым.
Сколько лет этому взгляду? Десятки? Сотни? Века, прожитые в этой системе, где альфа говорит, а омега слушает, где каждое слово имеет вес, но не весит больше, чем само положение. Мирослав не ссутулился, не занял меньше места, не приглушил голос — он не мог. Это было бы проигрышем. А он не мог проиграть.
— Честно говоря, доктор, я не уверен в ваших методах, — голос его был глух, но звучал твёрдо, словно гвоздь, вбитый в стену. Не вопрос, не сомнение, но утверждение.
Мирослав задержал дыхание — на секунду, на долю секунды, но этого хватило, чтобы внутри всё сжалось, напряглось, загорелось той самой знакомой, уже почти прирученной яростью, что таилась где-то в глубине, но не имела права выйти наружу. Он не может ответить резко. Не имеет права ответить резко.
Он только слегка наклонился вперёд, отрезая возможность отвернуться.
— И как себя чувствует ваш зуб? — голос его был ровен, мягок, но в нём было то, чего нельзя было не услышать, если знать, что искать.
Пациент сжал челюсти. На секунду, на долю секунды — этого хватило.
— Ну… Болит немного, но терпимо.
Он смотрел прямо, но за этим взглядом что-то было — что-то неуловимое, не совсем его, не совсем настоящее.
Мирослав ощутил, как в груди полыхнуло.
«Ты говоришь мне то, что должен сказать?».
«Кто научил тебя этой фразе?».
«Ты слышал её прежде, она откуда-то пришла, откуда?».
Он не мог спросить этого вслух.
— Это обычная реакция на лечение. Через пару дней дискомфорт уйдёт.
Он чувствовал, как его пальцы сжимаются на листках в руках.
— А кто именно вам говорил, что мой метод ненадёжный?
Альфа снова задержал дыхание.
«Вот оно. Вот этот момент. Не фраза, не слова, но пауза между словами. То, как человек ищет ответ, которого у него нет. Как он выбирает, сказать или не сказать. Как он делает выбор не здесь, не в этот момент, но в тот, когда кто-то раньше — другой, чужой — уже оставил в нём этот вопрос, этот шаблон, этот заранее заготовленный страх».
— Ну… Говорили… Да какая разница?
Какая разница?
Мирослав почувствовал, как его плечи напряглись.
«Разница огромная. Разница в том, кто сказал. Разница в том, зачем сказал. Разница в том, что теперь ты не мой пациент, а чей-то инструмент. Ты не сомневаешься, ты не ищешь правды, ты исполняешь роль. Ты не понимаешь, но тобой уже управляют».
«Кто? Карпов? Кто-то ещё? Они смотрят на меня? Они ждут? Они уже знают, как я отвечу?».
Мирослав не ответил сразу. Он знал, что если ответит слишком быстро, слишком резко, слишком откровенно — он проиграл.
Он медленно выдохнул.
Пальцы разжались, листки остались на коленях.
Голос его был ровен, холоден, бесцветен.
— Разница есть.
Пациент не ответил.
Между ними стала тишина, такая густая, что можно было услышать, как её режут зубами.
Он вошёл в кабинет и не сразу зажёг свет. Некоторое время стоял, прислушиваясь к собственной тишине. За стеной, в глубине коридоров, больница продолжала жить: шарканье ног по линолеуму, редкие приглушённые голоса, чьё-то кашляющее дыхание, и в этом не было ничего нового, ничего, что не повторялось бы изо дня в день. Но теперь всё звучало иначе.
Раньше этот шум был для него фоном, ритмом живого организма, частью которого он стал по необходимости. Теперь же этот ритм дрожал, колебался, менялся, точно кто-то, скрытый, невидимый, уже перебирал его нити, уже ставил ловушки, уже ждал.
Он медленно подошёл к столу, осторожно, будто проверяя, не успело ли что-то измениться в его собственном пространстве за время его отсутствия. Медицинские карты легли на стол с сухим, тихим шорохом. Он посмотрел на них, но не видел отдельных листков — только узор игры, только то, что за ними стояло.
Он не ошибся. Это не было совпадением, не было простым недовольством пациентов.
«Карпов не наблюдает. Карпов действует. Он расшатывает. Не больницу, не систему — меня. Он ждал, когда я оступлюсь. А теперь он не ждёт. Теперь он сам кладёт мне под ноги камни».
Он провёл пальцами по столу, медленно, точно проверяя, всё ли на месте. Часы тикали — медленно, спокойно, но с каждой секундой всё громче, всё явственнее, словно даже время понимало, что оно теперь не его союзник.
Мирослав вдохнул и выдохнул.
Он не имел права колебаться.
Но ещё острее он чувствовал давление.
Он был омегой.
Игра была уже не только в словах, не только в профессиональных вопросах. Она шла глубже, била в то, что нельзя было сказать вслух, что можно было лишь подразумевать — вопрос иерархии. Вопрос того, насколько долго альфа позволит омеге оставаться тем, кто принимает решения.
Он не сдастся.
Он не имеет права сдаться.
Дверь кабинета чуть скрипнула, и он уже знал, кто это, даже не оборачиваясь.
— Слушай, Мирослав…