А Мирослав смотрел.
Ровно.
Пристально.
С холодным, почти хирургическим интересом.
И только потом, спустя долгую, мучительно растянутую паузу, он нарушил эту тишину.
— Так что же получается, товарищ Карпов?
Голос был ровным, даже мягким, но в этой мягкости была твёрдость лезвия, которую невозможно не почувствовать.
— Это не ошибка моего метода. Это ваше вмешательство в лечение.
Карпов резко моргнул, но тут же взял себя в руки.
Склонил голову, будто удивлён, даже ухмыльнулся — нарочито, медленно, будто кто-то другой за него разыгрывал это выражение лица.
— Чушь, — сказал он, голосом ровным, но в нём уже чувствовалась острота, которую он не смог спрятать. — Я всего лишь скорректировал лечение, чтобы не допустить осложнений!
Мирослав медленно вдохнул, чуть повёл плечами, будто отбрасывая что-то ненужное.
Затем наклонился вперёд, опираясь ладонями на стол, и произнёс тихо, но так, чтобы слышал каждый:
— Без моего ведома? Без обсуждения с лечащим врачом?
Тишина стала другой.
Это была не просто пауза.
Это было зависшее в воздухе ожидание, острый, тонкий момент, когда каждое слово обретает вес, когда все взгляды начинают двигаться в одну сторону.
Карпов понял это.
Он ощутил, что баланс начал смещаться.
Он чуть приоткрыл рот, уже готовясь ответить — быстро, резко, пока ситуация не вышла из-под его контроля, но его опередил Ефим Степанович Громов.
Главврач медленно наклонился вперёд, положил на стол обе ладони, поднял на Карпова взгляд, от которого даже воздух в комнате стал гуще.
— Это серьёзное обвинение, товарищ Карпов. Объяснитесь.
Карпов медленно выдохнул.
И в его лице появилось что-то новое.
Что-то, чего не было раньше.
Первый оттенок сомнения.
Карпов заметно напрягся.
Это было еле уловимое изменение, тонкое, почти незаметное для неподготовленного взгляда — но Мирослав видел его насквозь.
Этот чуть более быстрый вдох, это незаметное движение плечами, словно Карпов пытался вернуть себе равновесие, словно он почувствовал, что почва под ногами уже не такая твёрдая, как он думал.
Он терял контроль.
Он чувствовал это, понимал, но ещё пытался сопротивляться.
— Я всего лишь хотел помочь! — голос его прозвучал резче, чем он, вероятно, собирался, но он тут же попытался вернуть себе прежнюю уверенность, немного откинулся назад, сложил руки на груди, как будто уже закрывался, отгораживался.
Но Мирослав уже не позволял ему отступить.
Он не моргнул, не отвёл взгляда, не дал Карпову ни секунды передышки.
А потом, медленно, ровно, с той холодной ясностью, от которой Карпов, вероятно, невольно напрягся ещё сильнее, сказал:
— Вы не помогли, а подставили пациента.
Тон был ровным, спокойным, но в этой ровности чувствовалась безоговорочная окончательность.
— Если бы не этот случай, сколько ещё людей пострадало бы из-за вашей «помощи»?
Тишина.
Но это была уже не та напряжённая тишина, в которой судят, а та, в которой начинают сомневаться.
Где-то в дальнем углу комнаты кто-то негромко зашептался.
Кто-то откашлялся, как будто хотел сказать что-то, но передумал.
Кто-то пошевелился на своём месте, и в этом движении было что-то… настороженное.
Мирослав чувствовал, как меняется атмосфера.
Как чья-то внутренняя уверенность начинает дрожать.
Как те, кто ещё несколько минут назад смотрели на Карпова с убеждённостью, теперь переглядываются, не зная, на чью сторону склонится баланс.
Карпов тоже это почувствовал.
Он всё ещё пытался держать лицо, но в его глазах появился оттенок раздражённого беспокойства.
Мирослав знал этот взгляд.
Так смотрят люди, которые не привыкли проигрывать.
Так смотрят те, кто внезапно осознаёт, что план дал трещину.
Так смотрят хищники, которые впервые в жизни почувствовали страх.
«Я выиграл этот раунд, но это ещё не конец. Он так просто не отступит».
Карпов не из тех, кто умеет терять.
Он не остановится.
Но теперь и Мирослав тоже не остановится.
Теперь это — война.
Карпов всё ещё сидел прямо, но его спина уже не была такой расслабленной, как в начале заседания. Пальцы сжались на папке чуть сильнее, и теперь он уже не просто играл роль самоуверенного человека, а цеплялся за остатки контроля.
Врачебный совет наконец ожил.
Кто-то уже не скрывал недовольства, кто-то переглядывался, и в этом молчаливом обмене взглядами читалось больше смысла, чем в любых словах.
Мирослав чувствовал этот сдвиг, чувствовал, как под Карповым начала оседать почва, но… это не было победой.
Не ещё.
Он знал таких людей, как Карпов. Тот не остановится, не смирится, не признает поражения. Нет, он затаится.
Карпов не из тех, кто сразу идёт в лобовую атаку. Он не будет пытаться оправдываться, не будет пытаться доказать свою правоту здесь и сейчас.
Он отступит.
Но только для того, чтобы нанести новый удар в другой момент, когда никто этого не ждёт.
Мирослав всё это понимал, но когда Карпов вдруг резко поднялся на ноги, будто хотел закончить этот разговор по собственной инициативе, он всё-таки ощутил лёгкое удивление.
Карпов вздохнул, медленно провёл рукой по лицу, как человек, который устал, которому надоело всё это и который делает одолжение, объясняясь перед людьми, стоящими ниже его.
— Ладно. Хорошо.
Он посмотрел на Громова, на остальных врачей, на Мирослава — но его взгляд был уже другим.
Он больше не пытался говорить на равных.
Теперь в нём было что-то оценивающее, что-то холодное, что-то очень, очень опасное.
— Я всего лишь хотел как лучше, — проговорил он устало, качая головой. — Но раз уж мы здесь разыгрываем спектакль… Я всё понял. Миргородский у нас святой, безгрешный, а я, выходит, злодей, который подставил пациента.
Кто-то тихо вздохнул, кто-то пробормотал что-то неразборчивое.
Громов нахмурился.
— Карпов, вы здесь не на театральной сцене. Ваши действия повлекли за собой осложнение у пациента.
Карпов усмехнулся, покачал головой.
— Ну, раз так — то, конечно. Я виноват. Вы же уже всё решили, верно?
Мирослав наблюдал за ним молча.
Он видел, как у Карпова дрожат ноздри, как напряжены плечи, как он сквозь зубы сдерживает раздражение.
Но тот не сорвался.
Нет.
Он слишком хорошо умел держать удар.
Карпов снова сел, сцепил пальцы в замок, наклонился вперёд.
— Ну что ж, раз так… Я не буду спорить. Главврач разберётся, вы правы.
Он улыбнулся, но в этой улыбке было что-то ледяное.
— Но, Миргородский…
Он посмотрел прямо на него.
И в этот момент Мирослав понял: война только началась.
— Вы ведь понимаете, что ошибки бывают у всех?
Он выдержал паузу.
— И у вас тоже.
Тишина.
Мирослав не отвёл взгляда.
Карпов улыбнулся ещё шире, встал, поправил халат и вышел из зала заседаний.
Врачебный совет ещё некоторое время сидел в напряжённом молчании.
А потом кто-то облегчённо вздохнул, кто-то пробормотал, что пора работать, кто-то быстро собрал бумаги и вышел следом за Карповым.
Но Мирослав продолжал сидеть, всё ещё чувствуя на себе его взгляд, хоть тот уже и ушёл.
Он выиграл.
Сегодня.
Но Карпов так просто не отступит.
Он будет ждать.
Ждать его ошибки.
И тогда нанесёт удар.
Главврач поднялся медленно, будто давая самому моменту полностью раскрыться, прежде чем вмешаться. Он провёл тяжёлым, испытующим взглядом по присутствующим, задержался на Карпове, потом на Мирославе, потом снова на Карпове.
В зале было тихо, но это не была спокойная тишина. Нет, в ней было что-то густое, настороженное, сжатое, как пружина, — словно все присутствующие ждали окончательного вердикта, но уже заранее знали, что он никого не удовлетворит.
— Ошибки в лечении недопустимы. — Голос Громова был ровным, безразличным, таким, каким он, вероятно, говорил с утра о погоде или об остатках морфина в аптеке. — Я лично проведу разбор ситуации и проверю все назначения.
Карпов едва заметно прищурился, его руки медленно сжались в кулаки, но он не проронил ни слова.
Главврач выдержал паузу, а затем, всё так же ровно, но с тем едва уловимым оттенком в голосе, который всегда предвещает удар, добавил:
— А пока, доктор Карпов, вам стоит быть осторожнее с самовольными изменениями в протоколах.
Тишина.
Глухая, неудобная, словно воздух в комнате стал чуть плотнее.
Карпов почти не двигался, но Мирослав видел, как по его шее поднялись красные пятна, как челюсть его чуть напряглась, как пальцы дрогнули, сжимая край стола.
Но он не ответил.
Не сказал ничего.
Это было хуже всего.
Если бы Карпов начал защищаться, если бы он спорил, кричал, пытался оправдаться — значит, он ещё бы пытался спасти ситуацию.
Но он только молчал.
Он понял, что проиграл этот раунд.
Но проигрыш был не концом игры, а началом чего-то другого.
Это было затишье.
Перед новой бурей.
Мирослав чувствовал это всем своим существом, чувствовал напряжённую тишину Карпова, чувствовал, как он внутри уже строит план, как он уже ждёт подходящего момента, чтобы ударить.
«Пока что он получил удар, но он будет ждать момента, чтобы нанести ответный».
Карпов не из тех, кто прощает поражение.
Он затаится. Он выждет.
Но он не забудет.