Мирослав вздохнул и аккуратно поставил книгу обратно, словно возвращая её туда, где она и должна была оставаться — в прошлом, в этом застывшем времени, в этом мире, который теперь стал для него реальностью. Он огляделся — старинная лампа на столе, скромная кровать с жёстким матрасом, металлический кувшин с водой, стоящий на прикроватном столике. Всё здесь было лишено излишеств, всё дышало строгостью и самодисциплиной.
Он почувствовал, как откуда-то снизу, с улицы, доносится приглушённый разговор. Мужчины обсуждали последние известия, говорили о рабочей норме, о новых проектах, которые ждут город. Эти голоса были спокойными, уверенными, полными трудовой гордости, словно даже ночью Москва не засыпала, а продолжала жить, работать, строить.
Мирослав прислонился к книжному шкафу, закрыв глаза.
«Я здесь. Это не сон. Это — моя реальность».
Мирослав вновь опустился на кровать, ощущая, как жесткий матрас прогибается под его весом. Он глубоко вдохнул, пытаясь унять нарастающую тревогу. В комнате было тихо, только старые часы на стене отмеряли секунды, звуча как удары молота, забивающего его мысли в пространство этой чужой реальности. Ветер за окном лениво шевелил тонкие занавески, принося с собой запах ночной Москвы — сырой, прохладный, пропитанный пылью мостовых и металлическим привкусом заводов, которые не спали даже глубокой ночью.
«Это не может быть случайностью», — повторял он про себя, машинально сжимая пальцы в кулак.
Он не просто оказался в прошлом. Он оказался здесь, в сердце эпохи, в центре страны, в доме самого Иосифа Сталина. Что это — игра судьбы, странная ошибка вселенной или чья-то злая шутка? Но вряд ли мир работает на случайностях. Разве можно вот так просто оказаться выброшенным из своей жизни, оставив всё позади? Родителей, друзей, дом — даже свою эпоху. Всё исчезло, как будто никогда не существовало. Он пытался удержаться за привычные мысли, но они рассыпались, как песок сквозь пальцы.
Его взгляд упал на стол, где ровной стопкой лежали газеты — свежие, ещё пахнущие типографской краской.
«Правда», «Известия», «Комсомольская правда» — названия, которые он видел в учебниках истории, теперь лежали перед ним, словно напоминание, что это не сон.
На первых полосах — фотографии рабочих, передовиков производства, сообщения о новых стройках, призывы к дисциплине и ударному труду. Он провел рукой по шершавой бумаге — настолько настоящей, что внутренний протест против происходящего начал гаснуть. Это не глупый розыгрыш, не провал в сознании. Это новая, жёсткая реальность, в которой ему предстояло выжить.
«Почему именно меня?», — вопрос, на который у него не было ответа.
Он был обычным человеком, стоматологом, без великих знаний, без выдающихся способностей. Разве он мог что-то изменить в этом мире? Разве он мог повлиять на ход истории, на судьбы людей? Он не учёный, не изобретатель, не инженер. Его знания важны, но недостаточны, чтобы перевернуть мир. Тогда почему именно он? И почему его первым встретил именно Сталин?
«Что я могу ему дать?» — этот вопрос давил тяжелее всего.
Сталин не был человеком, который тратит время на пустые разговоры. Если он не выдал Мирослава сразу в НКВД, значит, видел в нём ценность. Каким бы абсурдным ни казался этот разговор, вождь действительно был готов его выслушать, даже если пока относился к нему с подозрением.
Но что он мог предложить? Современные знания о медицине? Да, он стоматолог, но разве это важно в 1935 году, когда врачи — это привилегия, а зубы лечат подручными средствами? Или же он мог предложить нечто большее — знания о будущем, о том, что ждёт этот мир, эту страну? Только стоит ли это делать? Разве можно рассказывать человеку, который управляет страной, о том, что произойдёт через несколько десятилетий? Не обернётся ли это против него самого?
Он устало закрыл глаза, чувствуя, как голова гудит от усталости. Мирослав знал одно — ему нужно выжить. Сохранить рассудок. Держать голову холодной, а язык — за зубами. Он пока не знает, какие силы вмешались в его судьбу, но ясно одно: назад пути нет. И если он хочет выбраться, то должен научиться играть в эту игру.
Тишина в комнате вдруг приобрела особый, ощутимый вес. Мирослав сидел на краю кровати, его пальцы нервно скользили по грубой ткани одеяла, но мысли больше не касались вопросов о будущем и прошлом. Его внимание захватил едва уловимый звук за дверью — глухие, осторожные шаги. Они приближались медленно, неторопливо, как будто кто-то намеренно старался не привлекать к себе лишнего внимания.
Он затаил дыхание, вслушиваясь. Вдали, за окном, мерно и глухо гудел завод, сливаясь с редкими криками дворников, отчищающих мостовую от грязи. Но эти звуки были фоном, привычной частью этой чужой эпохи, тогда как шаги за дверью — они были чем-то иным, чем-то, что явно касалось его. Кто-то стоял по ту сторону.
Мирослав осторожно поднялся с кровати, стараясь не издавать ни звука. Половицы под босыми ногами оказались на удивление холодными. Комната, хоть и была скромной, выглядела жилой: стол, аккуратно расставленные книги, даже простой железный стакан на подоконнике — всё это говорило о порядке и привычке к дисциплине. Но ни один предмет здесь не мог дать ответов на его вопросы.
Шаги снова раздались — теперь ближе. Мирослав резко замер, напряжённо прислушиваясь. Сердце его стучало глухо, будто отбивая тревожный ритм в пустом помещении. Лёгкая тень скользнула под щелью двери, как будто кто-то на мгновение замешкался, задержав дыхание. Мирослав почувствовал, как по спине пробежал холодок.
«Кто это был?».
Глупо думать, что просто слуга. Нет, этот дом не был похож на место, где снуют прислуга и работники. Здесь каждый шаг был выверен, каждый голос подавался чётко и строго, как будто сам воздух проникся дисциплиной, став частью общей системы.
Мирослав сжал кулаки, внутренне заставляя себя не поддаваться панике.
«Может, это Сталин? Или кто-то ещё следит за мной?».
Вопрос жёг сознание, наполняя его подозрениями. Если бы Сталин хотел что-то сказать, он вошёл бы прямо, без необходимости красться по коридору. Значит, это кто-то другой.
Шаги замерли. Несколько секунд — и тишина, пронзительная и тягучая, повисла в воздухе. Мирослав сделал глубокий вдох, шагнул ближе к двери, но прежде чем дотронулся до ручки, послышался другой звук — удаляющиеся шаги. Человек не спешил, но и не медлил, уходил уверенно, словно удостоверился в чём-то важном.
Мирослав прислонился к двери, прислушиваясь. Коридор снова затих. Только теперь, когда чужое присутствие отдалилось, он осознал, насколько быстро билось его сердце. Он не знал, что хуже — тот факт, что за ним наблюдают, или то, что он не мог определить, зачем.
Мирослав колебался. Шаги за дверью стихли, но осадок тревоги остался. Кто-то явно следил за ним. Он осторожно подошёл к двери и прислушался — тишина. Только приглушённый звук далёкого радио, чей голос лениво пробирался сквозь стены, и редкие отголоски жизни за окном: скрип телеги, проезжающий автомобиль, чей-то сдержанный разговор.
Он глубоко вдохнул, чувствуя лёгкий привкус пыли и давно не крашеного дерева, и медленно повернул дверную ручку. Дверь открылась бесшумно, и Мирослав увидел охранника. Альфа в военной форме стоял у стены, держа руки за спиной, взгляд его был прямым, внимательным, но в то же время непроницаемым. Форма на нём сидела чётко, начищенные сапоги отражали бледный свет лампы. Лицо строгого мужчины не выражало ничего — ни раздражения, ни интереса, лишь спокойное ожидание.
Увидев, что дверь приоткрылась, охранник резко повернулся к нему.
— Что-то нужно?
Мирослав почувствовал, как пересохло в горле. Этот альфа выглядел так, словно каждое слово стоило произносить обдуманно. Он не напоминал тех военных, что мелькали в новостях XXI века, и даже не тех, что стояли в карауле на старых фотографиях времён Великой Отечественной. В его фигуре было нечто хищное, почти осязаемая угроза, как у зверя, который спокойно сидит, но в любой момент может прыгнуть.
Мирослав прокашлялся, стараясь говорить ровно:
— Простите… вы не могли бы сказать, мне можно выходить отсюда?
Охранник молча смотрел на него несколько секунд, прежде чем качнуть головой.
— Товарищ Сталин приказал, чтобы вы оставались здесь до утра. Лучше закройте дверь и отдохните.
Голос у него был низкий, выверенный. Ни намёка на раздражение, но в его тоне чувствовалось: этот человек привык, чтобы его слушались. Спорить было бесполезно.
Мирослав сжал пальцы на дверной ручке, но не сразу её закрыл. Он чувствовал, что охранник смотрит прямо на него, но не с любопытством, а с чем-то другим, чем-то глубже, чем просто контроль. Как будто он не охранял его, а изучал.
— Понятно… — сдавленно произнёс Мирослав и медленно прикрыл дверь.
Сердце глухо стучало в груди. Он сделал несколько шагов назад, словно отодвигаясь от этой странной, давящей реальности, а затем опустился на кровать. Его пальцы дрожали, но не от страха — от осознания.
Мирослав отшатнулся от двери, но не сделал и шага. Он прижался к ней спиной, словно хотел слиться с деревом, раствориться в этой старой, потрескавшейся поверхности, исчезнуть. Сердце бешено колотилось, в ушах звенело, а перед глазами плясали темные пятна.
«Они держат меня здесь как пленника».
Мысль резанула сознание, пробежала по нервам ледяной дрожью. Он пытался дышать глубже, но воздух в комнате вдруг показался вязким, как патока, густым, тяжёлым, липким, наполняющим лёгкие, но не дающим облегчения. Он зажмурился, но темнота за веками только усилила ощущение ловушки.
За дверью всё ещё стоял охранник. Мирослав представлял его точёный профиль, строгий взгляд, ровную осанку, подчинённую безукоризненной дисциплине. Этот человек был не просто охранником — он был частью системы, которой Мирослав не принадлежал и никогда не принадлежал бы. В его веке люди могли спорить, возмущаться, требовать своих прав. А здесь?