Комиссия закончилась.
Эта мысль была первой, настоящей. Её нельзя было игнорировать, она не исчезала, как случайные обрывки ночных снов. Она впивалась в сознание, требовала признания.
Но это не конец.
И вот уже что-то неприятное сдавило горло, тёплая, вязкая тяжесть, словно организм решил задохнуться раньше, чем его удастся задушить официально. Мирослав чуть дёрнулся, перевёл дыхание, сел.
Не конец. Конечно, нет. Когда-нибудь, возможно, всё кончится, но не сейчас, не для него, не в этом странном, сложном мире, который вдруг стал таким тесным, таким прозрачным, что в нём невозможно спрятаться.
Он провёл ладонью по лицу. Карпов не сдастся. Он видел его взгляд вчера: оценивающий, холодный, но в глубине — недовольство. Не смог. Пока что. Но будет пробовать дальше.
В комнате было тихо, но за стенами уже начиналась жизнь: кто-то шёл по коридору, приглушённые голоса звучали за дверью, кто-то хлопнул створкой окна. Обычное утро, наполненное обыденными звуками, которые вдруг приобрели странную, почти театральную выразительность. Как будто всё вокруг замирало в ожидании, предчувствии чего-то.
Его бросило в холод.
Но что, в сущности, изменилось?
Формально — ничего. Его методы формально одобрили. Формально он доказал свою правоту. Формально он всё ещё держится.
Формально.
Он усмехнулся про себя. Вот оно, главное слово. Как много всего в мире формального — справедливость, уверенность, безопасность. Даже победа, если хорошенько подумать, формальна, потому что разве это можно назвать победой?
Он огляделся. Всё здесь было ему знакомо: обшарпанные стены, тяжёлые деревянные стулья, шкаф с книгами, на которые он больше смотрел, чем читал. Его мир. Его тюрьма.
Но если я не сделаю следующий шаг первым…
Мысль вдруг оборвалась, и он на секунду замер, будто внезапно осознав что-то важное, но не сразу мог сформулировать.
Он чувствовал: если он остановится, Карпов найдёт способ ударить первым.
«Что это будет? Подлог документов? Донос? Подтасовка фактов? В этом мире, где правила существовали исключительно для того, чтобы их нарушали, не было ничего невозможного».
Он резко встал. Тело отозвалось протестом: ноющая боль в плечах, глухая усталость в пояснице, сухость во рту, будто ночь прошла в кошмаре, о котором он даже не помнит.
«Надо двигаться. Надо идти. Надо действовать».
Он глубоко вдохнул, постоял пару секунд, прислушиваясь к собственному сердцебиению, затем потянулся за папкой с документами.
Они больше не просто бумаги. Они — его единственное оружие.
Ну что ж, посмотрим, насколько долго мне удастся оставаться на плаву.
Он вышел из общежития и на мгновение остановился, будто надеясь, что город покажет ему знаки — что-то, что подтвердит: да, он идёт туда, куда должен, и что всё ещё находится в мире, где можно дышать. Но улица дышала сама по себе, безразлично и тяжело. Утро было прохладным, в воздухе пахло мокрой брусчаткой, угольной пылью и чем-то ещё — едва уловимым, приторным, что зависало между ноздрями, мешая окончательно очнуться.
Москва просыпалась, шумела, тряслась, как огромный организм, у которого не бывает ни отдыха, ни сна. Где-то гремел молоток, грузовики привозили хлеб, люди торопились, ещё не осознавая, что их день уже предопределён. Никто не смотрел друг другу в глаза — и тем больше поражало его ощущение, что именно на него теперь смотрят иначе.
Что изменилось?
Он шёл вперёд, сжимая в руках папку с записями, и чем крепче её сжимал, тем больше она напоминала что-то живое, пульсирующее, вбирающее в себя страх, напряжение, знание.
Он не знал, сколько прошло времени. Минуты текли как угодно, без логики: то растягивались, превращаясь в мучительный, вязкий ступор, то сжимались, бросая его вперёд, так что он вдруг оказывался в другом месте, не помня, как пересёк предыдущий отрезок пути.
Этот город живёт, будто ничего не произошло.
Фраза всплыла сама по себе. Разве могло быть иначе? Разве этот город хоть раз останавливался ради кого-то? Здесь никто не останавливался. Даже смерть здесь была мимолётной, не оставляла следов, разве что лёгкое затемнение на стенах — грязь, оседающая годами, и в ней, возможно, хранились чьи-то голоса, но никто не вглядывался, никто не искал.
Но у него теперь другое ощущение веса.
Будто что-то внутри него сместилось, перекосило равновесие. Будто если он сделает шаг не так, то провалится.
Люди спешили, кто-то столкнулся с ним плечом, пробормотал что-то невнятное, но он не услышал — мысль уже сжалась в тугой комок, не отпуская.
Что теперь?
Пальцы сжали папку сильнее.
Бумаги.
Бумаги, которые теперь стали не просто бумагами.
Он знал, что держит не отчёты, не расчёты, а собственное существование, и оно уже не принадлежит ему.
Какой смысл бороться, если у тебя всё равно нет права на ошибку?
Мирослав замедлил шаг.
Мир дёрнулся, как плохо настроенный кадр кинохроники. Вроде бы те же улицы, но чуть смазанные, как будто их рисовали в спешке, и краска ещё не высохла.
Он почувствовал, как по позвоночнику пробежал холод.
«Я всё ещё здесь».
И это не было ни успокоением, ни надеждой. Скорее — констатацией. Как человек, который оказался в ловушке и осознаёт, что выхода нет, но пока ещё не решился паниковать.
Рядом прошли двое, перекинулись взглядами.
«Я выиграл? Или только оказался на следующем уровне?».
Надо идти.
Время текло не так, как должно было.
Но больница ждала.
Перед входом в больницу стоял Николай Смирнов. Стоял он так, будто это не больница, а проходной двор в преисподнюю, и его поставили здесь личным провожатым.
— Не успел ты отдохнуть после комиссии, как уже появились новые проблемы, — сказал он, и голос у него был такой, словно он заранее готовился ко всему худшему, что могло случиться, но жизнь его всё равно удивила.
Проблемы.
Мирослав прекрасно знал это слово. Оно сопровождало его по жизни так преданно, что, кажется, уже имело на него какие-то законные права.
— Что теперь? — спросил он, стараясь выглядеть человеком, которого уже ничего не удивляет.
Николай кивнул в сторону больницы.
— Вчера вечером кто-то пытался изменить записи в твоих отчётах.
Мирослав замер.
— Что?
— Медбрат заметил. Говорит, что кто-то хотел подправить данные пациентов, но не успел — его спугнули.
«Прекрасно. Просто великолепно».
Мирослав медленно вдохнул, сосредотачиваясь на ощущении воздуха в лёгких. Надо сохранять спокойствие. Кто-то залез в его отчёты. Попытался их изменить. Значит, Карпов действительно решил действовать.
Но ведь это же…
Это же…
Он моргнул.
«А может, мне всё это снится?».
Нет, вряд ли. У снов нет такой мерзкой привычки — делать вид, что они реальность.
Он посмотрел на Николая. Смирнов стоял серьёзно, напряжённо, будто ждал, что Мирослав сейчас скажет что-то глубокомысленное и важное.
— Кто-то, — начал Мирослав медленно, смакуя это слово. — Проник в больницу. Чтобы исправить записи. Втихаря.
— Да.
— Зачем?
— Ну… чтобы всё выглядело не в твою пользу.
Мирослав кивнул.
— Замечательно. То есть, люди теперь не просто желают мне зла. Они ещё и готовы ради этого заниматься канцелярским подлогом.
Он помолчал, пропуская эту мысль через сознание.
— Знаешь, когда представляешь себе подлые интриги, кажется, что они выглядят… ну, как-то иначе. Тайные заговоры. Покушения. Шантаж. А у меня… подмена отчётов.
— Так бывает, — сказал Николай с оттенком сочувствия.
— Ага. А дальше что? Кому-то прикажут подсыпать мне в чай валерианку, чтобы я выглядел неадекватным?
Николай пожал плечами, словно этот вариант не казался ему таким уж невероятным.
Мирослав глубоко вздохнул.
Ладно.
Это не просто интриги. Это попытка уничтожить его работу.
Он знал, что Карпов не сдастся. Но что он действительно начнёт втихаря подправлять записи? Это даже не хитрый ход. Это какой-то жалкий бюрократический вандализм.
— Ладно, — сказал он наконец. — Видимо, война выходит на новый уровень.
Николай кивнул.
— Ты в порядке?
— Конечно, — ответил Мирослав бодро. — В конце концов, у кого из нас в жизни не бывало момента, когда кто-то пытался тебя уничтожить через правки в документах?
Он расправил плечи и шагнул в больницу.
Всё-таки, если уж бороться, то хотя бы с чувством стиля.
Как только Мирослав переступил порог, он понял: что-то изменилось.
Ощущение было странное, липкое, как предчувствие, которое ещё не оформилось, но уже скользит под кожей, поднимается откуда-то из нутра и цепляется за дыхание. В больницах всегда присутствовала эта тягучая, полупрозрачная напряжённость, но сегодня она была другой — чужой, собранной из взглядов, шёпота, каких-то коротких пауз в движении людей, мгновенной тишины, которая возникала там, где он проходил.
Он шёл, но чувствовал, будто не идёт, а плывёт, медленно, как во сне, когда ноги проваливаются в вязкое время, и всё кажется неправильным, но объяснить, в чём именно дело, невозможно.
Голоса за спиной были негромкими, но до него всё равно доходило.
— Вот он… после комиссии ещё увереннее ходит.
— Думаешь, долго продержится?
— Карпов просто так не сдаётся…
Мирослав остановился, но не сразу осознал, что стоит. Как будто его мысли шли дальше, а тело задержалось, задержалось, чтобы понять: это про него. Это про него. Так вот как теперь его видят.
Он моргнул.
— Всё нормально, доктор?