Здесь он — ничто.
«Никто не поверит мне. Я не могу ни уйти, ни доказать, кто я».
Пальцы вцепились в грубую ткань пиджака, выданного ему на замену собственной одежде. Его вещи — его прошлое — больше не имели значения. Он стал привидением, тенью из будущего, брошенной в прошлое без объяснений и права голоса.
Вокруг было слишком тихо. Тишина давила, царапала слух. Даже город за окном, который ещё недавно жил своим размеренным, чуждым ему ритмом, теперь казался мёртвым. Где-то вдалеке, за массивными стенами дома, пронёсся отголосок поезда. Глухой, тяжёлый, как шаги судьбы.
Он резко повернулся, задыхаясь от собственной паники. Лихорадочно оглядел комнату. Стопка газет на скамье у стены — старые, пожелтевшие, пахнущие типографской краской и пылью. Простая деревянная кровать с натянутым, почти идеально ровным одеялом. Шкаф с книгами, в которых он не знал ни одной фамилии, кроме тех, что были написаны в учебниках истории.
«Я не принадлежу этому миру».
Он выдохнул, чувствуя, как горло сдавливает страх. Ноги ослабели, он едва не соскользнул по двери вниз. Хотелось сжаться в комок, скрыться, исчезнуть в темноте, где его никто не увидит, где можно просто проснуться и понять, что это был сон.
Но это не был сон.
Здесь не было привычных экранов, сигналов телефонов, городских вывесок с рекламой. Здесь не было его жизни.
И назад дороги не было.
Мирослав закрыл глаза и глубоко вдохнул, сосредоточившись на собственном дыхании. Раз-два-три… медленно, ровно. Чувствовал, как холодный воздух наполняет лёгкие, как медленно уходит напряжение. Паника не поможет. Паника только запутает, сделает его слабым, беспомощным. Он не мог позволить себе этого. Он должен думать.
За дверью по-прежнему было тихо. Лишь изредка слышались приглушённые шаги охранника, мерное движение которого казалось частью этого чужого, но уже неизбежного мира.
Мирослав медленно открыл глаза. Комната вокруг него всё ещё оставалась такой же строгой и неприветливой, но теперь, в полумраке ночи, она казалась менее враждебной. Высокий книжный шкаф отбрасывал длинную тень на стену, стопка газет на скамье выглядела так, словно её никто не трогал неделями. Где-то на улице за окном прошёл человек, слышался негромкий голос, затем всё снова стихло.
Он вновь прикрыл глаза, на этот раз осознанно, сосредоточенно. Внутренне, словно отстраняясь от ситуации, он стал считать: раз… два… три….
Мирослав представил родную Москву, улицы, которые он знал, — в сознании всплыли блестящие стеклянные высотки, запах свежего кофе в небольшой кофейне у института, утренний гул машин, привычный и неотъемлемый. Казалось, что стоит открыть глаза — и он снова там. Всё это могло бы быть просто кошмаром, странным, затянувшимся сном.
Но когда он снова посмотрел на окружающую его реальность, иллюзия рассыпалась.
Здесь не было стеклянных зданий, здесь не пахло кофе. Было другое утро, другая эпоха. Другая Москва.
Мирослав сжал пальцы, ощущая подушечки пальцев — холодные, сухие. Нет. Паника мне не поможет. Я должен думать. Логически, чётко. Я врач. И это значит, что у меня есть знания.
Это было то единственное, что давало ему хоть какое-то преимущество.
Мирослав поднялся с кровати, решительно проходя по комнате. Теперь, когда дыхание снова стало ровным, он начал воспринимать обстановку иначе. Да, он в ловушке, но не беспомощен. Если Сталин оставил его в живых — значит, он ему нужен. А если он нужен, значит, у него есть шанс выжить.
Он снова посмотрел на телефон, который всё ещё лежал на столе. В этой реальности он был просто кусочком пластика и металла, бесполезным и бессмысленным. Но его диплом… Его знания… Это то, что могло стать его ключом.
«Нужно думать, как я смогу использовать их в своих интересах».
Мирослав вновь глубоко вдохнул. Больше не было паники. Была только решимость.
Мирослав снова сел на кровать, прислонившись спиной к холодной деревянной спинке. Он провёл рукой по лицу, вглядываясь в тусклый свет лампы, который размыто ложился на стены, делая комнату ещё более чужой, отстранённой, неподвластной времени.
Его мысли медленно возвращались к главному человеку в этом доме — к Иосифу Сталину.
Мирослав не мог избавиться от образа властного взгляда, который, казалось, проникал в самую суть его существа. Спокойный, уверенный, как будто знал всё наперёд, как будто уже просчитал его до последней детали, но при этом не спешил раскрывать своих карт. В нём не было суетливости, не было тревоги — только холодная сосредоточенность, которая странным образом внушала и страх, и доверие одновременно.
Как может один человек вызывать столь противоречивые чувства?
Мирослав закрыл глаза, откидываясь назад. Он вспомнил каждый жест, каждую паузу в разговоре, каждую короткую улыбку, которая была слишком спокойной, чтобы быть доброй. В этом человеке было что-то необъяснимо сильное — не просто власть, но сама суть власти, её абсолютное воплощение.
И самое странное — он доверял ему.
Не потому, что хотел, не потому, что был наивен. Нет. Это было чем-то глубинным, первобытным. В этом мире, где он оказался чужаком, без прав, без поддержки, без ориентиров, именно Сталин стал для него единственной непоколебимой величиной.
Он опасен.
Мирослав знал это. Каждый его инстинкт кричал, что это человек, который не прощает ошибок. Здесь нет места слабости, нет места сомнениям.
Но при этом он чувствовал себя… спокойно.
Возможно, потому что Сталин не показывал раздражения. Возможно, потому что разговаривал с ним не как с врагом, а как с загадкой, требующей решения. Возможно, потому что его голос был низким, твёрдым, но не угрожающим.
А может, потому что в нём была уверенность. Та самая, которая отличает людей, несущих бремя решений, не сомневающихся в своём пути.
Мирослав глубоко вдохнул, ощущая тяжёлый запах книги, что лежала рядом с ним. Страницы слегка пожелтели, бумага была плотной, шероховатой. История Всесоюзной коммунистической партии.
Он провёл пальцем по корешку, размышляя.
В его времени имя Сталина — это что-то далёкое, почти мифическое. Оно всегда сопровождалось спорами, страхом, идеализацией или ненавистью. Мирослав знал, что этот человек изменил ход истории. Он знал, что тот, с кем он разговаривал несколько часов назад, — это не просто фигура из учебников. Это властитель эпохи.
И теперь он был в его руках.
Но если быть честным с собой… Он не чувствовал в этом ужаса.
Что-то в этом было даже… правильно.
Мирослав тяжело опустился на кровать, его тело, наконец, поддавалось усталости, но разум продолжал лихорадочно работать. Тусклый свет лампы ещё колебался на стенах, отбрасывая длинные тени, словно пытаясь удержать его в этом промежуточном состоянии — между реальностью и чем-то необъяснимым.
Он уставился в потолок, в медленно тающий полумрак. Где-то за окном, за толстыми стенами старого дома, жизнь продолжала свой тихий, мерный ход: вдалеке раздавался редкий звук шагов, кто-то негромко переговаривался у подъезда, а в соседнем дворе хлопнула дверь, выпуская наружу отголоски вечернего радио.
Это не его мир.
Этот город казался ему вырванным из учебников истории, из черно-белых фотографий, которые он видел в музеях, но никогда не думал, что окажется здесь сам. Всё — каждый предмет, каждая деталь — дышало иной эпохой, чуждой и пугающей, но в то же время странно цельной.
Москва тридцатых годов.
Он должен был проснуться. Это не могло быть правдой. Но тело ощущало каждую мелочь слишком остро: жёсткость матраса, запах бумаги и пыли, тяжесть хлопкового одеяла. Всё это было реальным.
Мирослав перевёл взгляд на стол. Там, на ровной деревянной поверхности, лежали два предмета — его телефон и диплом. Единственные вещи, которые связывали его с домом, с 2025 годом, с тем, кем он был. Телефон был бесполезен, его экран давно погас, не в силах поддерживать связь с будущим. Диплом… Его диплом теперь выглядел здесь чем-то несуществующим, документом из мира, которого никто вокруг не мог даже представить.
Но если это всё-таки реальность…
Как он сможет вернуться?
Мирослав сжал кулаки. Он должен разобраться. Он должен сделать всё, чтобы найти выход.
А если для этого ему придётся довериться Сталину…
Он невольно задержал дыхание, снова вспоминая этот твёрдый взгляд. Спокойный, холодный, оценивающий.
Странно, но среди всей этой неизвестности, среди хаоса мыслей и страха, именно этот человек казался единственным, кто мог дать ему хоть какие-то ответы.
«Я должен вернуться».
Он закрыл глаза, глубоко вздохнув, позволяя тяжести дня осесть внутри. Завтра он снова поговорит с ним. Попытается объяснить. Сделает всё возможное.
Другого пути у него нет.
В темноте он медленно проваливался в сон, а за окном догорали последние огни московской ночи, растворяясь в утреннем воздухе, который уже пах дымком первых заводских труб и свежестью только что вымытых улиц.
Глава 9Ночные откровения
Глухая ночь окутала город мягкой тьмой, нарушаемой лишь приглушённым светом уличного фонаря, который длинными полосами ложился на голые стены комнаты. Тени дрожали, смещались, живя своей непостижимой жизнью, словно впитывая в себя дыхание уходящего дня. За окном Москва не спала: где-то далеко на окраине, у заводских цехов, всё ещё клубился пар из труб, вплетаясь в тёмное небо. На пустынных улицах эхом разносились редкие шаги, скрип поворачивающего за угол грузовика, приглушённые разговоры в подъездах, где кто-то допоздна задержался на собрании.
Всё это было живым, пульсирующим организмом, в котором каждый знал своё место. Только он, Мирослав Миргородский, всё ещё не мог найти себя в этом мире.