Николай скользил пальцами по спискам, словно по чужой коже, осторожно, будто эти цифры могли его обжечь. Свет лампы падал неровно, и казалось, что буквы шевелятся в этом свете — медленно, как чёрные жуки в пыли.
— Вот тут, — проговорил он, его голос звучал почти шёпотом, и в этом шёпоте была тревога, которой не было в словах. — Записано, что лекарства получены. Но их не дошло до палат.
Мирослав слышал эти слова, и в груди у него сжималось что-то, что не имело формы. Он видел — в этих строках нет ошибки. Нет. Ошибка — это случайность, а здесь была рука, чужая, незримая, но явная в своей уверенности. Рука, которая знала, где оставить след, а где — вычеркнуть.
Он поднял взгляд — и встретился с глазами Николая. Глаза, которые всегда были ясными, сейчас были мутными, как лёд весной — когда не знаешь, выдержит ли он шаг.
— Значит, кто-то намеренно теряет их по дороге, — сказал Мирослав, и голос его звучал ровно, но внутри этого ровного звучания жила дрожь. Дрожь того, кто знает: это больше, чем просто лекарства. Это — испытание. Для него. Для всего, что он носил внутри.
Старший медбрат стоял у окна, будто выжидал — и его молчание было как стук часов в пустой комнате. Каждое мгновение — новая отметка, которая приближала к чему-то, что он ещё не мог назвать.
«Это не обычная небрежность, — мысли шли в нём, как вода по трещинам. — Кто-то хочет подставить меня. Но и главврача тоже. Нас обоих. Потому что если я провалюсь — провалится и он».
Он чувствовал, как под кожей поднимается что-то — не страх, нет. Что-то другое, более вязкое. Гнев? Или отчаяние, которое уже не умело быть слабым?
Мирослав снова опустил взгляд на отчёты. Цифры были ровные, аккуратные, но он видел — за этой аккуратностью скрывается намерение. Намерение, которое пахло не просто властью, а чем-то более глубоким. Тенью. Тенью, которая всегда прячется за спиной, пока ты не повернёшься и не увидишь — в собственных глазах.
«Всё это — чья-то игра, — подумал он. — Но игра, где я — не игрок. Я — фигура. Омега, которого легче всего вычеркнуть».
И всё же он чувствовал: если сейчас он отступит, если примет эту роль, то больше не сможет встать. Потому что мир, в котором он живёт, не прощает тем, кто боится.
Он посмотрел на Николая. В глазах того светилась решимость — но решимость, которая ждёт приказа. Как будто в этом молчаливом союзе был их единственный шанс не раствориться в чужой лжи.
— Значит, — сказал Мирослав медленно, словно каждое слово было шагом по льду. — Мы будем искать дальше. Каждый лист. Каждый номер. Каждую подпись. Они могут прятать, но я не дам им заставить меня молчать.
Старший медбрат отвёл взгляд, но кивнул. Николай лишь сжал зубы, и этот жест был громче слов.
«Что страшнее — их власть или мои собственные мысли, которые уже не знают, чему верить?», — вопрос стоял между ними, холодный, как дыхание этой больницы.
Мирослав знал: это не просто проверка. Это — бой. Бой, в котором нет места для сомнений. Потому что каждое сомнение — это уступка. А каждая уступка — шаг к исчезновению.
«Они ждут, что я провалюсь, — слова звучали в нём, как эхо. — Но я не дам им этого».
Он поднялся, чувствуя, как земля под ногами чуть дрогнула — не физически, а в его восприятии. Словно мир вокруг тоже ждал — дрогнет ли он. Сдастся ли.
И с этим ощущением — вязким, как кровь на снегу — он пошёл дальше. В каждый документ, в каждый список, в каждую деталь. Потому что теперь он знал: реальность не надёжнее этих отчётов. Но если он не удержит её, она разрушит его. И всё, чем он был. Всё, чем он ещё надеялся стать.
Мирослав вошёл в аптечный склад, и воздух там был тяжелее, чем воздух в коридоре — пахло лекарствами и чем-то ещё: чем-то, что не пахнет, но чувствуется. Склад встречал его холодом, в котором он различал отголоски чужих голосов, тихих, едва слышных — как дыхание здания, в котором всё уже записано до него.
Он не хотел предисловий — каждое слово, каждое лишнее движение только отнимало бы силу. Поэтому он сразу бросил вопрос — как камень в мутную воду:
— Где медикаменты?
Завхоз, мужчина-омега, с усталыми глазами и вечно ссутулившейся спиной, пожал плечами — жест, будто слишком привычный. Его руки развелись в стороны, как крылья слепого, и в этом движении было что-то почти насмешливое.
— Ушли по накладным, — произнёс он спокойно, ровно, как будто говорил о погоде.
Николай шагнул вперёд, голос его дрогнул, но в этом дрожании слышалась сила, упрямство, которое пока не прорвалось, но уже готово.
— Но вот эти лекарства не доходили до отделения, — сказал он, и в этих словах была не просьба — требование.
Завхоз вздохнул. Тяжело, словно каждый вдох отнимал у него год жизни. Глаза его блуждали, не встречаясь с их взглядами, и в этом движении Мирослав увидел больше правды, чем в словах.
— Что вы от меня хотите? — произнёс он глухо, с какой-то ленивой покорностью. — Я работаю по документам. Может, кто-то из врачей взял лишнего?
…Мирослав слушал его голос, и слова завхоза были как туман — липкий, обволакивающий, но не скрывающий сути. Он слышал в этом голосе что-то старое, как сырость в подвале — что-то, что всегда было и всегда будет: готовность подчиниться, готовность отступить — но не раскрыть чужих тайн.
Он чувствовал, как в нём поднимается злость — медленно, тяжело, как глина, прилипшая к телу. Но эта злость была не горячей — она была холодной, и в этом холоде рождалось нечто большее: решимость. Потому что он видел — завхоз не просто врёт. Он прячет чью-то волю. Волю, которая давит на него, на Николая, на всех, кто осмелился сомневаться.
«Он знает больше. Но кто ему дал приказ молчать?», — мысль звучала в голове Мирослава, как шёпот в пустой церкви.
И в этом шёпоте — не было ответа. Но было чувство — тяжёлое, вязкое, как дыхание под землёй: здесь каждый шаг — на грани. Каждое слово — оружие. И каждое молчание — тоже оружие.
Мирослав смотрел в глаза завхоза — пустые, мутные, как вода в заброшенном колодце. И в этой пустоте он видел не страх — покорность. Покорность, которую легче всего использовать.
«Что страшнее — власть, что скрыта за этими глазами? Или моё собственное желание не видеть того, что там прячется?», — спрашивал он себя, и этот вопрос звучал внутри так, будто его задавал не он — мир.
В этой тишине, в этих взглядах, которые не встречаются, он ощущал: реальность — как старая стена. Ещё держит, но уже трещит. И он — часть этой трещины.
Он отступил на шаг, но только для того, чтобы увидеть картину целиком: завхоз, коридор, Николай — всё это сплеталось в единый узор. Узор, в котором каждый след, каждое слово были нитями, ведущими к тому, кто всё это задумал.
И он сказал — медленно, но так, чтобы каждое слово легло точно, как камень в основание:
— Я не остановлюсь. Ты можешь молчать, но я всё равно найду то, что ищу.
Завхоз не ответил. Но в его глазах, которые снова опустились в пол, Мирослав увидел: он понял. Понял — что это не угроза. Это — обещание.
И с этим обещанием Мирослав повернулся, чувствуя, как коридор за дверью кажется теперь длиннее, чем был. Как будто этот разговор расколол не только стены — его самого. Но он знал: дорога назад закрыта. Теперь — только вперёд. И каждый шаг — это вызов. Вызов не только им — самому себе.
Николай держал в руках бумаги, и пальцы его едва заметно дрожали, хотя взгляд оставался острым, как лезвие. Он перелистывал страницы с осторожностью хирурга, знающего, что каждое слово в этих списках — не просто цифра, а чужой замысел, в котором он теперь — не свидетель, а соучастник.
Тусклый свет лампы, брошенный под косым углом, делал буквы живыми. Казалось, что они пульсируют, дышат — и этот ритм заставлял Мирослава сжимать кулаки, будто только в этом напряжении можно было удержать всё, что готово было разорваться в его голове.
Воздух вокруг тянулся вязко, как смола. Шорох страниц звучал громче, чем разговоры за стенами — громче даже, чем собственные мысли. Потому что в этих бумагах скрывалась истина — а истина в этом мире была опаснее лжи.
— Вот, — сказал Николай, и голос его прозвучал глухо, словно из-под земли. Но в этом приглушённом звуке слышалась сила — та самая сила, что не кричит, а ломает.
Мирослав поднял голову — и увидел: Николай застыл, словно его взгляд пророс в бумагу. Время вокруг замерло, и в этой паузе Мирослав чувствовал: всё — решается сейчас. Не позже. Не завтра. Сейчас.
— Подпись на приёме препаратов… — Николай говорил медленно, будто каждое слово он вытягивал из себя с болью. — Это же Карпов.
Слова эти упали в тишину, как камень в омут. И Мирослав услышал — не слова, а то, что стояло за ними. Карпов. Звук этого имени был как раскат грома в закрытой комнате — низкий, давящий, бесконечный.
Он потянулся к документу, и бумага под его пальцами была холодной, чуть влажной — или это были его ладони? Он не знал. Вглядывался в строку, и буквы плясали перед глазами, превращаясь в тени, которые он знал: имя, подпись, дата — всё чужое, но теперь уже и его. Потому что это — ответ. Ответ, который он боялся услышать. И одновременно — ждал.
— Значит… — голос его звучал почти чужим. Но в этой чуждости была уверенность, выстраданная в каждом шаге. — Значит, он контролирует поставки.
Внутри него всё холодело. Холод этот не был физическим — он жил в крови, в костях, в самой сути. И в этом холоде он вдруг ощутил: мир, который он знал, рушится. Не от грома и не от крика — от одного слова, вырванного из тьмы.
«Карпов… он не просто ставит мне палки в колёса, — мысль шла, как нож сквозь ткань сознания. — Он заранее позаботился о том, чтобы у меня не было инструментов для работы».
И в этой мысли — не только тревога. Боль. Потому что он знал: Карпов — это не просто человек. Это — лицо системы. Лицо, которое умеет улыбаться, когда отдаёт приказ. Лицо, которое умеет исчезать, когда приходит расплата. Лицо, которое всегда будет смотреть сверху вниз — даже если в его глазах нет ничего, кроме равнодушия.