Он ворочался на жёсткой кровати, чувствуя, как грубая ткань простыни колется о кожу. Комната была тёмной и пустой, наполненной только ровным, размеренным тиканьем часов. Стрелки двигались неумолимо, отсчитывая время, которое теперь не имело для него никакого смысла.
Мирослав смотрел в потолок, следя за игрой теней, за их медленным, почти гипнотическим танцем. Ночь не приносила ему покоя.
Его дыхание было сбивчивым, тяжёлым, мысли разбегались, сливались в хаотичный поток, бессвязный и тревожный. Всё, что случилось, всё, что он услышал и увидел за этот день, теперь снова и снова прокручивалось в голове, точно заевшая пластинка.
Как это возможно?
Мирослав ещё раз сжал пальцы, ощущая под рукой грубую ткань одеяла, пытаясь нащупать хоть что-то привычное, хоть какую-то реальную точку опоры. Но ничего привычного здесь не было. Ни электрического будильника, который должен был стоять на прикроватной тумбе. Ни звуков улицы, к которым он привык — шума машин, рёва метро, ритмичного перестука каблуков о тротуар. Только тяжёлая тишина, наполненная запахом бумаги, пыли и старого дерева.
Он закрыл глаза. Но не мог заснуть.
Слишком многое требовало ответа. Слишком многое рушилось в сознании, заставляя его вновь и вновь задавать себе вопросы, на которые он пока не знал ответа.
Мирослав с силой сжал пальцы, ощущая, как ногти врезаются в ладони, но боль не давала ему облегчения. Он сидел на краю кровати, прислушиваясь к тиканью часов, словно к ритму собственного сердца, которое билось слишком быстро, неровно, как у человека, которому снился плохой сон. Только это не был сон.
Он опустил ноги на пол и вздрогнул от неожиданного холода. Половицы под босыми ступнями казались ледяными, будто этот дом не принимал его, не давал ему права согреться, укрыться, найти хоть каплю уюта. Мирослав наклонился, обхватив голову руками, стараясь упорядочить мысли. Всё, что он знал, рушилось. Всё, что казалось незыблемым, теперь теряло смысл.
За окном всё ещё шумел город, но этот шум был другим. Не бесконечные потоки машин, не рекламные вывески, не яркие огни супермаркетов и витрин. Здесь было что-то живое, настоящее. Где-то вдалеке, возможно, кто-то уже вставал на раннюю смену, где-то рабочий закрывал тяжёлую железную дверь цеха после ночного дежурства, а кто-то, затянув воротник шинели, стоял на трамвайной остановке, мечтая о чашке горячего чая.
Мирослав глубоко вдохнул, но вместо привычного воздуха с примесью автомобильных выхлопов ощутил совсем другое — запах пыли, дерева, старой бумаги, лёгкий привкус табачного дыма, что впитался в стены. Даже воздух здесь был чужим.
«Как я мог оказаться в таком положении? Почему именно я?»
Он прижал ладонь ко лбу, прикрыл глаза, но вместо покоя накатывала паника. Всё это… слишком реально. Слишком ощутимо. Каждый звук, каждый оттенок света, даже шероховатость обоев под пальцами — всё кричало о том, что это не иллюзия, не бред, не сон. Он здесь. Он действительно здесь.
«Что, если я больше никогда не смогу вернуться домой?..».
В горле пересохло. Он провёл языком по губам, чувствуя, как внутри нарастает страх — медленный, тягучий, сковывающий. Всё ли это случайность? Или чья-то игра? Почему именно он? Может, есть смысл? Может, он должен что-то сделать, что-то исправить?
Но как?
Его тело было здесь, в 1935 году, но разум всё ещё оставался там, в 2025-м. Он знал слишком много. Слишком много того, что ещё не случилось, слишком много событий, которые ещё только предстояли этому миру. Но кто поверит? Как доказать?
Он чувствовал себя потерянным. Одиночество давило с новой силой.
Тихий, осторожный стук раздался в комнате, нарушая вязкую тишину. Мирослав вздрогнул, как будто кто-то резко дёрнул его за плечо, и замер, ощущая, как сердце сбилось с привычного ритма. Он посмотрел на дверь, ещё не осознавая до конца, что именно его тревожит больше — сам факт неожиданного визита или то, кто мог стоять за этой дверью.
За окном ночная Москва дышала медленно, неторопливо. Где-то далеко, почти неразличимо, скрипнули трамвайные рельсы. В воздухе ещё витал лёгкий запах промасленных шинелей и чернильных полос на свежих газетах. Но всё это было там, за пределами этого дома, за границами комнаты, где он теперь находился. Здесь же, внутри, было сухо, душно, тихо. И этот стук в дверь казался чем-то почти нереальным.
Мирослав медленно поднялся с кровати, подошёл ближе, ловя рваные тени, что отбрасывала лампа на голые стены. Он замер у самой двери, прислушиваясь, словно боясь, что шум собственного дыхания может выдать его.
— Кто там? — его голос прозвучал сдавленно, почти шёпотом.
Ответ не заставил себя ждать.
— Это я, — голос был знакомый, негромкий, уверенный, но от этого не менее пугающий. — Откройте, нам нужно поговорить.
Мирослав напрягся. Медленно провёл ладонью по деревянной поверхности двери, точно мог ощутить сквозь неё силу, стоявшую за ней.
Сталин.
Он не знал, чего ожидать. Всё происходящее и без того было для него за гранью привычного понимания. Он оказался здесь, в чужом времени, в чужом мире, среди людей, чьи мысли, взгляды и понятия были далеки от того, к чему он привык. А теперь, среди ночи, за его дверью стоял человек, чьё имя веками оставалось символом власти, страха, жестокости.
И этот человек стучал в его дверь.
Мирослав вдохнул глубже, пытаясь не дать панике взять верх, и медленно протянул руку к дверной ручке. Он чувствовал, как влажными становятся ладони, как кровь гулко стучит в висках. Он не был уверен, что хочет знать, зачем Сталин пришёл к нему ночью.
Но выбора у него не было.
Дверь приоткрылась с лёгким скрипом, и Мирослав столкнулся взглядом с тем, кто стоял по ту сторону. В полумраке коридора фигура Сталина казалась ещё более внушительной, но взгляд его был спокоен, не таким жёстким, как днём, а, скорее, изучающим, внимательным.
— Можно войти? — голос звучал ровно, без тени сомнения, как будто его вопрос был лишь формальностью.
Мирослав замешкался, ощущая, как странно вдруг изменился воздух в комнате. Он не знал, что тревожило его больше — сам факт, что Сталин пришёл сюда ночью, или то, что он выглядел менее угрожающим, чем в дневные часы. В строгой, но явно домашней одежде, без тяжёлого пиджака и неизменной трубки в руках, он казался почти обыкновенным человеком. Почти.
Мирослав, немного смущённый, отступил назад, давая ему пройти.
— Конечно… Проходите.
Сталин шагнул внутрь с лёгкостью человека, который привык, что двери перед ним открываются. Он не спешил говорить, просто тихо закрыл дверь за собой, отсекая комнату от остального мира, и окинул её внимательным взглядом.
Тусклый свет настольной лампы вырисовывал чёткие тени на стенах. Книги на полке, тяжёлые, строгие, стояли ровными рядами, словно молчаливые свидетели их встречи. Скромная мебель отбрасывала мягкие силуэты, а старые часы на стене тикали размеренно, будто отсчитывали время до чего-то важного.
Но больше всего Сталин изучал не комнату. Он смотрел на самого Мирослава. Словно пытался разглядеть что-то глубже, чем просто выражение лица.
— Не спится? — наконец спросил он, голос его прозвучал негромко, но твёрдо.
Мирослав почувствовал, как внутри что-то сжалось. Этот человек был опасен. Но именно в эту минуту, в тишине ночи, он почему-то не вызывал страха.
Тишина в комнате была почти зримой, натянутой, как струна, готовая лопнуть от малейшего движения. Только мерное тиканье часов и далёкий шум Москвы за окном напоминали, что время не застыло. Сталин стоял у двери, его силуэт отбрасывал вытянутую тень на стену, а взгляд, направленный на Мирослава, оставался таким же тяжёлым, проницательным, но в этот раз в нём не было ни жёсткости, ни привычного приказного тона — только сосредоточенность, холодная внимательность.
— Я не мог заснуть, — заговорил он, голос его прозвучал ровно, но в нём ощущалась напряжённость. — Слишком много вопросов, которые требуют ответов. Вижу, что и вы тоже не спите.
Мирослав вздохнул, чувствуя, как в горле сжимается что-то похожее на комок тревоги. Он устало провёл рукой по лицу, его плечи были напряжены, а мысли спутаны. Всё происходящее казалось дурным сном, но оно было реальностью — чуждой, непонятной, пугающей.
— Я не могу понять, почему оказался здесь, — негромко ответил он, покачав головой. — Это не даёт мне покоя.
Сталин кивнул, его выражение не изменилось, но в глазах мелькнул слабый отблеск чего-то неуловимого — может быть, понимания, может быть, интереса.
— Понимаю вас, — медленно произнёс он и плавно опустился на ближайший стул, не спуская глаз с Мирослава. — Я пришёл, чтобы поговорить с вами не как политик, а как человек. Мне нужна правда. Абсолютная правда.
Мирослав почувствовал, как внутри что-то сжалось. Эти слова прозвучали без угрозы, но отчётливо дали понять: лжи здесь не место. Он медленно сел напротив, сцепив пальцы в замок. В воздухе повисло напряжение, едва заметное, но ощутимое, словно невидимые токи, проходящие по коже.
Сталин продолжал смотреть на него — взгляд его был ровным, спокойным, но таким, от которого хотелось отвернуться. В этом взгляде читалась власть, холодная рассудительность, но вместе с тем нечто ещё, более личное. Мирослав не знал, что это: скепсис, попытка разгадать его или намёк на доверие.
Комната снова погрузилась в тишину. Лёгкий свет настольной лампы освещал деревянный стол, на котором ещё недавно лежали диплом и телефон, оставляя длинные угловатые тени на стенах. За окном вдалеке слышались редкие шаги ночных прохожих, и город, казалось, жил своей отдельной жизнью. Но здесь, в этой комнате, между двумя людьми, сейчас решалась судьба.
Мирослав сидел напротив Сталина, сцепив пальцы в замок, чувствуя, как в горле пересохло. Казалось, что воздух в комнате стал гуще, тяжелее, пропитанный той невидимой властью, которую излучал человек напротив. Этот человек, имя которого он привык видеть в учебниках истории, теперь сидел всего в нескольких шагах, пристально смотря на него, ожидая ответов.