— Эй, будь осторожнее, хорошо? — сказал Николай тихо, но в этих словах было больше, чем забота.
В них звучала усталость человека, который слишком хорошо знает, что значит быть на краю.
Мирослав задержался на миг, взгляд его коснулся лица Николая, и он едва заметно улыбнулся — но эта улыбка была горькой, как горечь старого кофе, как память, от которой нельзя отмахнуться.
— Всегда, — сказал он.
Слово это прозвучало мягко, почти беззвучно, но в нём было обещание. И не только Николаю — самому себе. Обещание, что он не позволит страху говорить за него. Что он не даст этому городу — со всеми его тенями, с его каменными глазами и пустыми окнами — проглотить его целиком.
Он вышел, и холод улицы сразу обжёг кожу — как чужой взгляд, который тянет за собой, заставляет дышать медленнее. Город жил своей жизнью, но для Мирослава он был как кошмар, из которого невозможно проснуться. Каменные громады домов, серые, с окнами, в которых горел тусклый свет, — всё это было не просто фоном. Это была тюрьма, которую он должен был победить.
«Теперь я знаю, что делать. Но это будет опасно», — слова эти звучали в его голове, не как мысль, а как приговор.
И он не знал, чьим голосом они звучали — своим или тем голосом, который всегда шепчет из темноты, когда ночь становится слишком длинной.
Он чувствовал, как земля под ногами становится вязкой — будто город сам цепляется за его сапоги, не пуская. И в этой тяжести была странная уверенность: он идёт туда, где никто не даст ему пощады. Но и он сам не даст себе права остановиться.
Его дыхание — короткое, обрывающееся, но в нём уже не было страха. Было только знание: всё теперь — борьба. Каждое слово. Каждый шаг. И каждое молчание.
Он шёл вперёд, и в этом холодном, вязком воздухе слышался только один звук — стук его собственного сердца. Тот самый стук, который больше не принадлежал ни ему, ни городу. А только тому, кто не боится идти, даже если за каждым углом ждёт тень.
Глава 104Пациент, который изменит все
Мирослав шёл по коридору, и каждый его шаг звучал в ушах, как удар сердца — резкий, отрывистый, будто сам воздух отзывался эхом. Привычный шум больницы — приглушённые разговоры, шелест халатов, скрип обуви по кафелю — сегодня казался ему чужим, отдалённым, как голос из другого мира. Он не слышал этих звуков, не видел этих лиц. Всё в нём сужалось до одной точки, до одного слова: «доказательство».
«Если я смогу доказать эффективность методов… — слова эти горели в голове, ослепляя, не давая дышать. — Никто не сможет меня сломать. Даже Карпов».
Он знал, что Карпов ждёт. Ждёт, как зверь, что притаился в темноте — не потому, что голоден, а потому, что ему нравится ждать, нравится чувствовать, как дрожит в воздухе запах крови. Мирослав это чувствовал — этот запах, вязкий, как туман в переулках. И потому он шагал быстрее, не позволяя себе остановиться. Страх шёл рядом с ним, но он не отталкивал его. Потому что знал: без страха не будет решимости.
Коридор казался бесконечным — свет ламп, холодный и безжизненный, лился сверху, не освещая ничего по-настоящему, а только подчёркивая серые стены и лица врачей, которые не поднимали глаз. Словно знали: любое движение может стать их ошибкой. В этом свете каждый казался теней — врачи, медсёстры, пациенты. И сам Мирослав — тоже.
Он чувствовал, как всё тело сжимается от этой тишины, в которой слышно даже, как сердце бьётся не так. Каждая мысль казалась чужой — будто кто-то другой нашёптывал их ему, слова в темноте, слова, от которых не уйти.
«Это не просто борьба за зуб, — думал он, сжимая кулаки в карманах халата. — Это борьба за право быть услышанным. За право быть нужным».
Он знал — власть здесь всегда сильнее. И эта власть была не в приказах и не в бумагах, которые хранит архив за толстыми дверями. Она была в воздухе, в каждом взгляде, который слишком долго задерживался на нём. Она была в нём самом — в том, как его тело реагировало на запах карболки, на шорох шагов за спиной. Омега, который шёл против течения.
«Я должен найти этого пациента… — его мысли звучали, как глухой колокол в груди. — Найти его, пока не поздно. Пока Карпов не нанёс новый удар».
И в этом напряжении — странная ясность. Мирослав шёл всё дальше, и с каждым шагом понимал: назад дороги уже нет. Потому что то, что он задумал, — не просто медицинская практика. Это вызов. Вызов всем, кто считал, что он не имеет права решать. Вызов самому себе, самому городу, что дышал холодом и недоверием.
Он слышал, как трещат его собственные мысли — как лёд под ногами весной. Но не останавливался. Потому что знал: если сейчас он дрогнет — дрогнет навсегда. А в этом мире дрожь — хуже смерти.
Дверь в кабинет Ефима Степановича закрылась за Мирославом с тихим щелчком — этот звук прозвучал в его ушах, как удар в грудь. В этом кабинете, пахнущем старой бумагой, табаком и пылью, время казалось другим — вязким, замедленным. Свет лампы резал пространство на острые, будто режущие лучи, и каждый из них освещал только часть — как будто всё остальное оставалось во тьме.
Мирослав стоял, глядя на Громова. Тот сидел за столом — массивным, дубовым, как сама власть, которая здесь жила. На столе — стопки медицинских карт, бумаги, которые всегда казались важнее людей, и пепельница, полная окурков. Мирослав чувствовал, что эти стены слышат всё. Они всегда слышали — и всегда молчали.
— Ефим Степанович, — произнёс он, голос его звучал твёрдо, но внутри, под этим голосом, всё дрожало. — Мне нужен пациент. Такой, чей случай станет доказательством.
Громов поднял бровь. Его взгляд был тяжёлым — не обвиняющим, нет. Скорее — выжидающим. Как будто он оценивал не слова Мирослава, а саму его суть — насколько глубоко этот омега готов зайти, чтобы доказать правоту.
— Доказательством чего, Миргородский? — спросил он медленно, и в этом медленном вопросе было всё: и сомнение, и испытание.
Мирослав сделал шаг вперёд, чувствуя, как холод пола пробирает сквозь тонкие подошвы ботинок. Ему казалось, что каждое слово Громова — как удар по сердцу. Но он не дрогнул.
— Что наши методы работают, — ответил он. — Что медицина может двигаться вперёд, а не топтаться на месте.
Взгляд Громова не изменился, но в нём мелькнула искра — короткая, как отблеск стали. Он откинулся на спинку кресла, и дерево под ним тихо заскрипело, словно в знак согласия или, наоборот, упрёка. Он медленно потянулся к стопке карт — движения его были неторопливыми, тяжёлыми, как слова, которые никто не решался произнести.
— Ты понимаешь, — проговорил он глухо, листая карты. — Что если ты ошибёшься… Карпов этого не простит?
Эти слова звучали, как камни, падающие в колодец — глухо, с эхом, которое расходилось в темноте. Мирослав знал это. Знал слишком хорошо. Но когда он кивнул, его губы дрогнули, и в этом движении — решимость.
— Знаю, — сказал он коротко. И в этом «знаю» звучало всё: и страх, и вызов.
Громов смотрел на него долго. В этом взгляде было что-то от отца, который знает: ребёнок уже вырос, но всё ещё слишком упрям, чтобы бояться по-настоящему. И вместе с этим — что-то от старого воина, который понимает: любая война — это предательство, даже если она за правду.
«Чёртов мальчишка, — думал Громов, подбирая одну карту. — Упрямый, как никто. Но, похоже, верит в себя по-настоящему».
Он протянул карту — не торопясь, словно эта бумага весила больше, чем все стены этого кабинета. Мирослав протянул руку и взял её. Бумага была шероховатой, холодной, как лёд. Но в этом холоде он нашёл странное утешение — потому что знал: теперь всё только начинается.
И когда он посмотрел на Громова, в этом взгляде уже не было сомнений. Только осознание: за этой картой — судьба. Его. Пациента. И города, который всегда умел ждать, когда дрогнут те, кто осмелился идти против него.
Мирослав взял карту, и его пальцы скользнули по шероховатой бумаге — словно он трогал не историю болезни, а самую плоть этого города, его память, его боль. Сухой шорох листа казался громче дыхания. Он пробежал глазами по диагонали — короткие строки, почти безжизненные цифры: Омега, 26 лет. Периодонтит. Инфекция. И последнее слово, которое звучало, как приговор: «Удаление».
Всё в этих строках было просто. Сухо. Беспристрастно. Как будто речь шла не о человеке, а о чём-то сломанном, ненужном. Но Мирослав чувствовал за этим — дыхание. Серое, сдавленное дыхание тех, кто всю жизнь знал: тело — это не их, а того, кто решает.
— В обычных условиях, — сказал Громов, не отрывая взгляда, — такой зуб просто вырывают. — Его голос был ровным, но за этим ровным голосом Мирослав слышал другое: предостережение, а может быть — вызов.
Мирослав поднял взгляд. Его собственное лицо, отражающееся в стекле шкафа за спиной Громова, казалось чужим — бледное, с заострившимися чертами. Он не узнал себя в этом лице. Но и отвести глаз не мог.
— Если я окажусь прав, — произнёс он, и голос его был холоден, почти отстранён. — Это изменит всё.
Эти слова прозвучали, как хруст льда под ногами. Мирослав чувствовал, что за ними — пропасть. Потому что «изменить всё» значит бросить вызов самому воздуху, который здесь всегда пахнул страхом и чужой властью.
Громов пожал плечами, и это движение было медленным, как будто он взвешивал каждый жест, каждую складку ткани своего халата. Его глаза оставались тёмными, как окна закрытой больничной палаты, за которыми больше не слышно дыхания.
— Тогда вперёд, — сказал он. — Но не жди, что тебя поддержат.
Эти слова повисли в воздухе, и Мирослав почувствовал, как они вплетаются в его мысли, становятся их частью. Он видел — Громов говорил это без насмешки, но и без надежды. Говорил, как старый охотник, который знает: есть звери, которых лучше не тревожить.