И тогда дверь заскрипела, как скрежет железа — вошёл Карпов.
Он не говорил ничего несколько секунд. Только смотрел. Глаза его были тёмные, холодные, и в этом молчании Мирослав почувствовал — Карпов не просто пришёл. Он пришёл ждать. Ждать ошибки.
Взгляд Карпова — не человек, а голодная пустота, готовая впитать чужой провал, словно глоток чёрного вина в чужих венах.
— Что у нас тут? — голос его прозвучал ровно, слишком спокойно, будто каждое слово вырезалось ледяным резцом. — Неужели новый метод даёт осложнения?
Мирослав не поднял глаз. Его пальцы скользнули по шприцу, всё ещё крепко, но без дрожи.
— Не сейчас, Карпов. Я спасаю пациента.
Карпов шагнул ближе, запах табака и старой шерстяной ткани вплёлся в запах йода и крови. Его губы дрогнули в еле заметной усмешке.
— Надеюсь, вы уверены в своих решениях, доктор?
В эти слова было влито всё — и насмешка, и угроза, и похоть власти, для которой чужая смерть — всего лишь способ расставить свои фигуры на шахматной доске.
Но Мирослав уже не слышал этих нот. Его разум был, как струна, натянутая до предела — тонкая, звенящая, но не рвущаяся.
«Он ждёт. Ждёт, когда я дам слабину. Но я не дам».
Взгляд его скользнул по лицу пациента — бледному, безжизненному, но в этом лице была вся суть его упорства. Он не позволял себе думать, что будет, если это конец. Он не позволял себе видеть, как тени Карпова уже крадутся по стенам, как серая власть прорастает сквозь бетон и кожу.
«Карпов… ты не получишь мой провал. Ни сегодня, ни завтра».
И в этот миг Мирослав почувствовал странное спокойствие — не уверенность, нет. А покой обречённого, который знает: он сделает всё. Даже если это будет стоить ему жизни. Даже если его собственные страхи, затаившиеся в углах разума, подступят ближе, шепча: это конец.
Он слышал это шёпотом, но он отринул — отринул и шёпот, и Карпова, и все стены, которые сжимали его между ними.
— Инъекция, — сказал он глухо. — Дозу удвоить. Время против нас.
Медбрат кивнул, испуганный, но подчинённый. Мирослав не смотрел на Карпова больше — тот был всего лишь тенью, ничем не более. Его враг — в этом теле, в этой крови, в этой самой жизни.
«Пусть весь мир исчезнет, если я спасу его. Пусть исчезнет — я не отступлю».
И в этот миг даже тени Карпова дрогнули — потому что там, в глазах Мирослава, был свет, который не могло задушить ни одно имя в архивной папке.
Минуты, тянувшиеся, как верёвки, пропитанные грязной водой, висели между ними. Две минуты — жалкое, ничтожное мгновение, но в нём пульсировала вся тяжесть мира. Мирослав слышал, как кровь в его висках отдавала звонким ударом, будто молот ковал железо прямо внутри черепа. С каждым этим ударом он ощущал — мир вокруг не просто угрожает. Мир вцепился в него когтями, рвёт, ждёт малейшей трещины, чтобы разорвать всё.
Карпов стоял, скрестив руки на груди, его силуэт казался вырезанным из гранита. Хищный профиль, обострённый холодом, который светился в его глазах, — почти бесстрастная маска, но за ней — остриё, жаждущее крови. Мирослав видел это и знал: Карпов не человек в этом коридоре, он — сама система, тень её намерений, её беспощадных архивов, где чужие судьбы сшиты нитками страха.
Николай у монитора пытался сохранять видимость спокойствия, но рука, легонько сжимавшая поручень, предавала его — пальцы побелели. Казалось, что он держался не за поручень, а за самую ткань реальности, которая дрожала, готовая лопнуть. Мирослав чувствовал кожей, как Николай молчит — и как каждый звук в палате гулко отзывается в его горле.
— Пульс… стабилизируется, — сказал медбрат, голос его был ломок, как ветка под снегом.
Мирослав выдохнул медленно, так, будто с каждым выдохом освобождал грудь от хватки призрачных рук.
— Отлично. Теперь наблюдаем, — сказал он глухо.
Голос — треснувший, но твёрдый. Его собственное сердце билось в такт словам, как будто только это и удерживало его от падения.
Карпов, всё ещё не шелохнувшись, смотрел на него. Улыбка, крохотная, рваная, коснулась его губ — не радость, нет. Это была усмешка палача, которому не удалось перерезать горло своей жертве.
— Пока стабилизируется, — тихо бросил Карпов, его голос звучал, словно удар костяшек по дереву. — Посмотрим, что будет через день.
Мирослав поймал его взгляд — холодный, прожигающий, как ледяной шторм.
«Он разочарован. Он надеялся на мою ошибку. Он хотел крови — но пока что её нет».
И всё же он знал: это лишь отсрочка. Карпов не отступит, он не исчезнет — он затаится в тени, как волк у порога. Мирослав чувствовал этот взгляд на затылке, тяжёлый, липкий, и воздух вокруг становился вязким, будто дышать приходилось сквозь слой липкой мази.
Сердце билось ровно, но он знал — за этой ровностью всё дрожит. Он слышал, как стены больницы будто скрипят под тяжестью чужих судеб, как по коридорам шепчутся голоса — бесконечные, безликие, голоса тех, чьи имена записаны там, где никто не имеет права читать.
«Я стою здесь — между их миром и своим. Если я дрогну, он вцепится в меня — и сотрёт моё имя, как пыль со стола».
Мирослав больше не смотрел на Карпова. Его руки были неподвижны, взгляд устремлён в лицо пациента. Здесь — его долг, его кровь, его проклятие. И пусть за дверью скребутся тени, пусть Карпов шепчет: ты упадёшь, — он будет стоять. Пока ещё есть дыхание. Пока ещё горит слабый пульс — в этом теле, в этом мгновении.
Он слышал шёпот воздуха, чувствовал, как каждая минута сжимается вокруг них, как петля, но не позволял себе верить в поражение. В этой вязкой темноте, где дрожали тени, он был один — и этого достаточно.
Мирослав вошёл в кабинет, где пахло сырой бумагой и горьким кофе — запах, который всегда казался ему смесью усталости и безысходности. Дмитрий Иванович сидел за столом, склонившись над папкой, и в тусклом свете лампы его лицо казалось высеченным из камня. Лишь глаза — уставшие, внимательные — выдавали человека, ещё способного сомневаться.
Мирослав остановился у стола. Его собственная рука, поднятая, чтобы стереть пот со лба, вдруг дрогнула, словно от чужой воли.
— Вызывали, — сказал он спокойно, но сам слышал, как дрожит в голосе нить напряжения.
Главврач медленно поднял взгляд.
— Ты отлично справился, — произнёс он, каждое слово словно вынужденное, — но теперь этот случай раздуют.
Мирослав кивнул, опустив глаза.
— Карпов? — спросил он, массируя виски, будто пытаясь выгнать из головы наваждение.
— Конечно, — коротко бросил Дмитрий Иванович, и вздох его был не усталым — он был горьким, как выдох человека, знающего слишком многое. — Он уже оформил запрос в медицинскую комиссию. Формулировка — «нестандартные методы лечения, вызвавшие осложнение».
Мирослав глубоко вдохнул, словно воздух в этом кабинете был чем-то чужим, и говорил медленно, сдержанно, хотя внутри всё было натянуто до звона.
— Но осложнения не было. Я справился. Пациент… жив.
Дмитрий Иванович поднял взгляд, его глаза темнели, как омуты в полночной реке.
— Думаешь, им это важно? — тихо произнёс он, и в этих словах звучала не только усталость, но и предупреждение.
И тишина в кабинете после этого казалась гулкой, давящей, словно потолок опустился на несколько сантиметров.
Мирослав смотрел в глаза главврачу — и видел в них отражение собственного страха.
«Нет… Это уже не спор о методах. Это не спор о праве лечить. Это — война».
Он чувствовал, как в груди поднимается холод — тот самый, что всегда приходит перед бурей. Его кожа словно покрылась инеем, и даже пульс, мерцающий в висках, казался далёким, чужим.
«Война. С этим городом, с этими коридорами, с тенью Карпова, что идёт за мной. С самим собой — с тем, кто дрогнет первым: я или моя вера».
Мирослав медленно выпрямился. Он знал — отсюда всё только начинается. Комиссия, допросы, бумаги, которые будут перечитывать снова и снова, словно слова в завещании. И где-то там — холодная рука Карпова, что уже сжимает горло будущего.
За дверью коридор шептал своим вечным гулом — шаги, слова, запахи йода и крови, всё сливалось в вязкую паутину.
«Я останусь здесь, — думал он. — Я не отступлю. Но и мне придётся платить за это. Всё вокруг говорит мне: 'Ты не победишь». Но я слышу и другое — собственное сердце, которое шепчет: «Пока ты жив, ты ещё не проиграл"».
Дмитрий Иванович смотрел на него долго, словно пытался прочесть на лице ответ на вопрос, который боялся задать.
— Миргородский, — сказал он, устало, но твёрдо. — Будь готов. Ты теперь не просто врач. Ты стал мишенью.
Мирослав лишь кивнул, не пытаясь больше что-то объяснить. Он уже не мог доверять словам — только собственным рукам, собственному голосу, собственному дыханию.
Он вышел из кабинета, и тени в коридоре встретили его шёпотом — глухим, почти осязаемым. Каждая минута теперь была шагом по тонкому льду. И он шёл — зная, что за каждым углом ждёт не просто Карпов. За каждым углом теперь — сама бездна.
Глава 107Завтрак в столовой
Столовая казалась странно застывшей в этом утреннем свете, словно время здесь отказалось двигаться вперёд. Деревянные столы, подлатанные, тёмные от многолетних пятен, выстроились рядами, как ровные шеренги — и каждый их трещиноватый край казался Мирославу новым рубежом, который он должен был преодолеть.
Он сел за крайний стол, опустив взгляд на алюминиевую миску с кашей, которая была больше похожа на тёплый сгусток серой глины. Руки дрожали — или, может быть, это земля дрожала под ними? В груди колотилось сердце, с каждым ударом отбрасывая тень — чёрную, длинную, как лестница в бездну.
«Я не могу позволить себе ошибиться — не перед ними, не перед самим собой», — глухо звучала мысль, словно проглоченный крик.