Запах дешёвого чая бил в нос, тёплый и терпкий, но за этим запахом Мирослав улавливал что-то ещё — едва уловимый привкус холода, сырой земли, настойчивое дыхание невидимой власти, которая просачивалась в каждый угол этого здания. Он был омегой, но сидел прямо, плечи напряжены, а спина прямая — как будто эта поза могла защитить его от той силы, что бродила по коридорам и вставала за его спиной, молчаливая, но всевидящая.
Снаружи — рассвет. Розовый свет ломался о замёрзшие окна, раскалываясь на осколки, которые несли в себе чужое молчание. А внутри — казённый мир, сквозь который Мирослав продирался каждый день, как через липкую паутину. Он слышал гул голосов — отрывистые слова ассистентов, сухой шорох шагов по деревянному полу, и за всем этим — невидимый гул, будто сама больница дышала в такт его страху.
Он чувствовал холод на коже, хоть радиаторы гудели, как натруженные лёгкие. Ложка с кашей — тяжёлая, неохотно скользящая в руке — казалась ледяной. Каждый её взмах к губам был будто в замедленной съёмке — и в этом замедлении открывалась зияющая трещина: здесь не просто столовая, здесь театр, где каждый взгляд — репетиция обвинения.
«Карпов не отступил. Он только притаился — как зверь в ночи», — шептала в голове мысль, ядовитая, сжимавшая виски.
Мирослав с трудом разжимал пальцы, заставляя себя медленно дышать. Альфа он или омега — здесь это ничего не значило. Здесь он был только точкой в глазах тех, кто умел ждать ошибок.
И всё же — даже в этой тишине, между кусками хлеба и горьким чаем, он чувствовал себя живым. Сердце било слишком громко, будто отбивая молотками: «Я здесь. Я не отступлю».
Но был ли этот голос его собственным — или лишь отголоском чего-то большего, что шептало ему с той стороны света?
Тени за окнами казались длиннее, чем обычно — как если бы ночь не ушла, а только затаилась за углом. И в каждом взгляде, в каждом вздохе — Мирослав чувствовал невидимые пальцы, которые тянулись к нему из темноты. Они были и снаружи, и внутри — власть, страх, воспоминания о том, что он омега в мире, где только альфы имеют право говорить вслух.
Он не отвёл взгляда, когда встретился глазами с одним из врачей у соседнего стола — короткий, ровный взгляд. Ни слова не прозвучало. Но за этим молчанием чувствовалась вся тяжесть невыговоренного: «Ты следующий. Ты — доказательство или предательство».
Мирослав опустил голову, вдыхая запах чая и сырого дерева. Каждая секунда казалась вязкой, тягучей — словно он шагал по чёрной воде, и каждый шаг давался всё труднее. Но он шёл — потому что остановиться значило исчезнуть.
«Я не позволю ему — Карпову — увидеть мою слабину. Ни ему, ни этим стенам. Я буду идти до конца. Если даже этот конец — сам я».
И в этом молчаливом, липком воздухе он чувствовал — за каждым углом, за каждым взглядом, даже за собственным сердцем — стоит нечто большее, чем человек. И он будет идти, чтобы не дать этому чему-то победить. Пока дышит. Пока жив.
В столовой запах кипячёной воды и дешёвого чая был настолько плотным, что казался новым слоем воздуха — липким, горьким, как горло, пересохшее от страха. Мирослав сидел, чувствуя, как напряжение распирает грудь, и казалось, будто в каждом звуке, каждом шорохе шагов за спиной скрыта угроза. В этот момент появился Николай.
Он вошёл тихо — словно знал, что не должен быть здесь. Его тонкая, чуть согбённая фигура казалась призраком, отголоском чего-то, что уже случилось. Но в его глазах — не только усталость: там был холодный блеск — тревога, которую нельзя было объяснить словами. Мирослав заметил это сразу, будто воздух вокруг стал тяжелее, плотнее — давил на грудь, не давая дышать.
— Сколько теперь стоит этот чай? — тихо спросил Николай, и голос его прозвучал глухо, как если бы он говорил не с Мирославом, а с самим воздухом.
Он не смотрел в глаза, опустил взгляд, будто искал на столе спасение — или возможность исчезнуть.
Мирослав не ответил. Слова казались слишком резкими, слишком громкими для этой тишины, которая вдруг упала между ними. Он видел, как дрожат пальцы Николая, когда тот поднёс алюминиевый стакан к губам. И в этой дрожи было что-то чужое — не принадлежавшее ему, как если бы тени чужих рук легли на его плечи.
Всё вокруг стало медленным, тягучим — как в зыбком сне. Мирослав видел, как свет рассвета, пробивающийся сквозь замёрзшие стёкла, превращается в розовый налёт на стенах. Но в этом свете было что-то холодное, чужое — напоминание о власти, которая всегда молча смотрела за спиной.
Николай отставил стакан, так и не сделав ни одного глотка. Лицо его было серым, как пыль в углах казённых коридоров, а синие глаза казались теперь тускло-серыми — и это пугало больше всего. Мирослав понимал — Николай знает что-то, чего не должен знать. И знает слишком много.
«Он боится. Он не хочет быть замешанным. Но он всё же пришёл — значит, дело серьёзное», — подумал Мирослав, чувствуя, как холод медленно поднимается от пола, окутывая его.
Этот холод был не в теле — он был в самом воздухе, в самом сердце, там, где слова Николая эхом отдаются в висках.
Он хотел спросить, что случилось, но не решился. Пусть Николай сам заговорит. Пусть сам решит, сколько сказать — и сколько утаить.
А пока — Мирослав смотрел, как серая эмаль чайника кажется темнее обычного. Как будто сама тень падала на этот стол, на этот день, на их разговор. В этой тени всё становилось зыбким — и даже собственные мысли казались чужими.
«Он уже не просто друг. Он — связь с чем-то большим, чем я. С чем-то, что может поглотить нас обоих», — подумал Мирослав, сжимая ложку так сильно, что та, казалось, готова была согнуться в его пальцах.
Снаружи — тени утра, длинные, как шаги по мёртвому снегу. А внутри — страх, который никто не решается назвать вслух.
И в этом молчании Мирослав чувствовал — мир вокруг них стал теснее. Словно невидимые стены сдвигались ближе, заставляя сердце биться громче. И если Николай не скажет — эта тишина поглотит их обоих.
Он видел, как Николай глотает воздух, но не слова. Как в его лице отражается что-то большее — словно в глубине глаз шевелится бездна, и Мирослав не знал, чья она — Николая или самого мира.
— Слышал, сколько теперь каша стоит? 12 копеек. Чай — 6. Всё дорожает, — тихо сказал Николай, опуская взгляд в чашку с мутным настоем.
Слова звучали обыденно, но между ними сквозил холод — едва уловимый, но пронзительный, как тонкая трещина в стекле.
Мирослав почувствовал, как его собственное тело становится чужим, словно кто-то ещё, невидимый, сжимает его мышцы изнутри. Он заставил себя усмехнуться:
— Доживём до следующей недели — и каша станет 15 копеек. Инфляция — страшнее Карпова.
Но голос его звучал не так, как раньше. В этой насмешке не было тепла — только колючая, безнадёжная решимость. Николай взглянул на него, и этот взгляд был тяжёлым, как свинец, и Мирослав понял: за этими словами — не просто разговор о ценах. Это был пароль. Предупреждение.
Николай придвинулся ближе, его плечи чуть дрожали, будто он не мог найти удобного положения. Его голос стал ниже, глухим:
— Тебе надо быть осторожнее. Они уже не просто слушают — они записывают.
Эти слова опустились на Мирослава, как снег на крышу, от которого ломаются доски. Он почувствовал, как сердце сжалось, в висках застучала кровь — не пульсом, а тяжёлым молотом. Казалось, воздух вокруг стал гуще, холоднее, и даже запахи столовой — дешёвой каши, мокрого дерева — обострились до рези в носу.
Он заставил себя не выдать ни одного движения. Только брови чуть дрогнули, как тень, и рука, сжимавшая ложку, побелела от напряжения. Мирослав молчал. Ему казалось, что молчание — единственное, что остаётся ему верным.
«Это предупреждение. Он знает. Но и я знаю», — думал он, и мысли эти были словно острые осколки льда в груди.
Он чувствовал, как ломается внутри него привычный мир — мир, в котором всё поддавалось разуму и усилию. Теперь он видел: всё зыбко, всё готово рухнуть.
Николай смотрел на него — слишком долго, слишком прямо. Его синие глаза в этот миг стали серыми, тусклыми, как металл на морозе. И в этой тусклости Мирослав видел свою собственную тень — слабую, растрескавшуюся.
В коридоре за дверью послышались шаги — медленные, гулкие, как удары сердца в грудной клетке. Мирослав понял: нет больше уверенности. Ни в стенах, ни в словах, ни в самом себе. Всё — лишь тонкий лёд, под которым скрывается бездна.
Он видел, как Николай отстранился, вновь уткнулся взглядом в свою чашку. И в этом движении — усталость, а может быть, скрытая мольба: «Слушай меня, поверь мне». Но Мирослав не мог позволить себе верить — не теперь, когда каждое слово могло быть ловушкой.
«Он боится, — подумал он, чувствуя, как в груди встаёт стена. — Он боится, и я боюсь. Но я не дам ему увидеть этот страх».
Он замолчал, оставив слова в горле — горькие, как настой дешёвого чая. А снаружи, за окнами, рассвет медленно выцветал, словно и сам воздух устал от этого бесконечного, глухого напряжения. И Мирослав сидел, чувствуя, как дрожит в нём что-то — не только страх, но и странное, запретное ощущение, что он всё ещё жив. Что он — ещё здесь.
И в этой дрожи, в этой звенящей паузе между словами, он уже готовился к следующему шагу. Потому что знал: они не остановятся. Но и он — не остановится.
В этот момент всё вокруг, казалось, застыло: слабый свет электрических ламп, мутное стекло окна, сквозь которое дрожал серый свет зимнего утра. Мирослав сидел за столом, вцепившись в алюминиевую миску, как в единственную якорь. Горячая каша в ней уже остыла, но он продолжал есть — медленно, словно каждое движение было вызовом самому себе. Ложка дрожала в его пальцах, и это дрожь злила его — он альфа, не должен дрожать, не должен… Но тело отказывалось подчиняться разуму.