— Я действовал правильно, — сказал он тихо, но с той упрямой уверенностью, что рождается только в отчаянной тишине собственного разума. — И вы это знаете.
Взгляд Карпова сузился, но он не ответил. И Мирослав почувствовал — пусть всего на мгновение — что в этой липкой, густой тьме он всё ещё хозяин своей воли. Пока ещё — хозяин.
Мирослав сделал шаг вперёд — шаг, за который, казалось, его собственное тело готово было его предать. Но он чувствовал: если не сейчас, то никогда. Лёд в груди, свинец в руках — всё это было не только страхом, но и странным, почти пьянящим ощущением силы.
Он опёрся руками о холодную столешницу, и стол чуть дрогнул под его весом. Врачебные бумаги, аккуратно разложенные Карповым, словно сами отпрянули — и этот жест стал для Мирослава началом контратаки. Он встретился с Карповым взглядом — тяжёлым, ровным, и в этом взгляде была не просьба о пощаде, а вызов.
— А теперь, товарищ Карпов, — произнёс он тихо, но с особой тяжестью в голосе. — Скажите мне: сколько осложнений после обычного удаления зубов в прошлом месяце?
В его голосе не было ни дрожи, ни страха — только резкий надлом, как рвущаяся нить. Карпов нахмурился, морщины легли на его лоб, и он отвернулся на миг, будто хотел найти в тенях ответ — но там, в тенях, был лишь холодный свет лампы и свист ветра за окнами.
— Это не имеет значения… — процедил Карпов сквозь зубы. Но в этом голосе уже не было прежней уверенности.
— Имеет, — настаивал Мирослав, и слова его становились будто гвозди, забиваемые в мёртвую плоть этого собрания. — Потому что цифры покажут, что стандартные методы приводят к осложнениям ничуть не реже.
В эту секунду воздух в ординаторской стал вязким, как смола. Казалось, что стены сдвигаются, теснее, чем прежде, а тени на лицах врачей — глубже. Кто-то опустил глаза, кто-то — едва заметно кивнул. Молчание между ними стало криком, который никто не осмеливался нарушить.
«Теперь посмотрим, кто тут на самом деле должен оправдываться», — подумал Мирослав.
Он ощущал: его руки дрожат, но не от страха — от бешеного, почти болезненного напряжения. Кажется, ещё чуть-чуть — и тело перестанет слушаться, но он не убирал ладони со стола. Он знал: если уступит — эта дрожь станет видимой, а видимая слабость — смерть.
Карпов глядел на него так, будто сквозь него — словно бы видел в нём только препятствие, только угрозу. Но теперь эта угроза стала осязаемой, плотной — и Карпову приходилось считаться с этим.
Мирослав слышал, как в углу кто-то кашлянул — звук, глухой и жалкий, но в этой тишине он был как выстрел. Кто-то переминался с ноги на ногу, кто-то нервно вертел в пальцах пуговицу халата. Всё это — признаки того, что Карпов теряет своё поле боя.
Мирослав дышал тяжело. Вкус во рту — металлический, как будто он проглотил ржавое лезвие.
«Я не позволю ему вырвать у меня этот миг. Не позволю ему загнать меня в угол…».
Он не сомневался: Карпов ещё не сломлен, он вернётся с новой атакой. Но в этот момент — в этот короткий миг — Мирослав чувствовал, что сделал то, что должен был сделать.
И пусть за стенами коридоров шепчется власть, пусть город за окнами гудит тяжёлым дыханием зимы — он здесь, и он не отступит.
Дверь отворилась с лёгким, почти ледяным скрипом, будто в этом скрипе отражался весь холод утреннего ветра за окнами. В ординаторскую шагнул Ефим Степанович Громов — фигура, которая одним своим присутствием, казалось, выдавливала воздух из лёгких. Его шаги были негромкими, но каждый звучал как предостережение, каждый шаг — словно печать приговора для тех, кто решит перейти черту.
Мирослав, стоявший с прямой спиной у стола, ощутил, как эта тишина стала ещё гуще — вязкой, обволакивающей, почти липкой. Карпов, до этого спокойно измывавшийся над каждым словом, на мгновение потерял уверенность: плечи его напряглись, а взгляд — растерянно дрогнул. Но маска скепсиса вернулась почти сразу: Карпов поправил манжеты — привычный жест, словно хотел сказать, что всё под контролем. Но воздух между ними уже говорил обратное.
— Здесь обсуждается медицина или личные счёты? — спросил Ефим Степанович тихо, но этот тихий голос рассёк воздух, как нож.
Никто не ответил. И от этого молчания в груди Мирослава забилось сердце — ровно, но слишком сильно. Он почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом — не от холода, а от чего-то древнего, изнутри: инстинкт омеги, который всегда чувствует запах угрозы.
Карпов расправил плечи, губы его изогнулись в улыбке, но эта улыбка была холодной, как утренний иней на железной крыше.
— Мы всего лишь хотели… — начал он, но Ефим Степанович не дал ему договорить.
— Я знаю, чего вы хотели, Карпов, — сказал он, не повышая голоса. Слова звучали спокойно, но в них была такая сила, что казалось, стены дрогнули. — Но это больница, а не политический кружок.
И всё стихло. В этом молчании слышался шорох мела на доске в соседнем кабинете, глухой стук каблуков где-то в коридоре. Но здесь, в этой комнате, каждый звук казался вызовом. В глазах врачей — смесь облегчения и страха: облегчение оттого, что кто-то взял на себя право решать, и страх — потому что завтра этот кто-то может заглянуть и в их души.
Мирослав стоял молча. Он видел, как Карпов отвёл взгляд — первый раз за весь этот разговор. И это было больше, чем победа. Это было почти откровение: тот, кто прятался за словами, теперь сам оказался разоблаченным.
«Кажется, Карпову только что закрыли рот», — подумал Мирослав.
И в этой мысли — ни радости, ни торжества. Лишь холодная ясность, осознание того, что война не кончилась, она только изменила форму.
Тени на стенах казались длиннее, чем должны быть, словно чужие глаза из-за угла смотрели на них. Мирослав чувствовал, как в груди поднимается холод — тот самый ледяной холод, что всегда возникает после напряжения. Но он не дрогнул. Потому что за этой ледяной маской билось несломленное сердце, и в нём звучала простая, упрямая фраза:
«Я ещё здесь. И я не уйду».
Когда остальные врачи нехотя выходят, в коридоре остаётся лишь глухой, утробный шум. Мирослав видит, как за их спинами закрывается дверь — и будто вместе с этой дверью в комнате исчезает кислород. Ефим Степанович стоит у окна, сутулый силуэт в свете тусклой лампы, и это молчание между ними кажется бездонным.
— Ты отлично держался, — говорит он тихо, глядя на улицу, где машины лениво катятся по бульвару.
В голосе главврача слышится не только одобрение — в нём звучит усталость человека, который слишком давно смотрит в глаза этому городу.
— Но запомни, Миргородский… эти люди не остановятся.
Мирослав кивает. Его лицо спокойное, но внутри всё гудит, как от раскалённого металла. Руки он держит за спиной — и кажется, что именно этим он сдерживает дрожь, не давая ей прорваться наружу.
— Я знаю, — отвечает он глухо. — Но я не собираюсь отступать.
На мгновение в кабинете становится совсем тихо — даже улица за окном кажется замирающей. В этой тишине каждый вдох кажется слишком громким, а каждый взгляд — слишком острым. Мирослав чувствует, как в глубине живота медленно, как ледяной ток, поднимается решимость. И эта решимость пугает его самого — потому что в ней нет сомнений. Только стальной холод.
Ефим Степанович оборачивается — глаза у него тёмные, и кажется, что в этих глазах отражаются не только они двое, но и тени всего этого здания, его коридоров, его слухов.
— Тогда будь готов к тому, — произносит он медленно, — что рано или поздно придётся бить первым.
Эти слова звучат мягко — но в них нет ни тени сочувствия. Это просто констатация. Так говорят приговоры, а не советы. Мирослав вздрагивает — не от страха, а от того, что в этих словах он узнаёт своё собственное отражение.
«Он прав. Если я хочу выжить — мне нужно изменить стратегию».
Эта мысль садится в его голове, как гвоздь, и чем дольше он молчит, тем глубже он чувствует её вес. В коридоре за стеной кто-то кашляет, и этот звук кажется эхом — чужим и ненужным в этой комнате. Мирослав снова встречается взглядом с Ефимом Степановичем — и впервые видит в этом взгляде не только силу, но и усталость. Потому что даже самые сильные устают. Даже те, кто всегда идёт первым.
Он уходит оттуда молча. Каждый шаг отдаётся гулким эхом в ушах — шаги в пустоте, где нет ни друзей, ни врагов, только он сам и эти стены. Воздух кажется ещё тяжелее, чем утром: теперь он дышит как под водой — но в этом вязком воздухе вдруг начинает звучать странное, едва слышное чувство. Не надежда — нет. Но нечто другое. Решимость. Жёсткая, не сгибаемая. И вместе с этим — тихое, ледяное знание: в этой игре больше не будет невинных.
Глава 109Дим над живыми
Он сидит в углу у регистратуры, словно в кармане здания, который никто больше не замечает. Здесь, в этом крошечном убежище, мир казался на мгновение отрезанным от остального — от коридоров, где шепчут и обвиняют, от кабинетов, где застывают слова под потолочными лампами. Здесь — только он, холодный свет из окна и запах сигареты, который растворяется в воздухе, не оставляя следа.
Мирослав держит в пальцах «Беломор», почти ритуально. Дым обволакивает его лицо, пряча усталость, которая подступает к вискам, как глухая боль. Он вдыхает медленно, глубоко, будто пытается запечатлеть этот горький привкус — единственное, что ещё поддаётся контролю.
«Пусть осуждают. Пусть думают, что это — слабость. Курение — мой способ дышать, когда всё остальное горит».
Внутри — тонкий слой злости. Она не пылает, не яростная — скорее вязкая, медленная, как густой мёд в морозный день. Её не видно снаружи, но она держит его спину прямой, когда слова коллег за спиной превращаются в намёки и полуправду.
Чай на столе — дешёвый, с металлической ноткой, будто бы это не напиток, а расплавленная медная проволока. Он пьёт маленькими глотками, чтобы не выдать дрожь. Потому что даже в этом безобидном углу — всё слишком слышно.