«Я больше не могу позволить себе ждать. Всё, что я видел, всё, что я узнал… это стало моим долгом. Даже если этот долг обернётся моей погибелью».
Мысль тонула в тишине комнаты, но с каждой секундой приобретала всё более ясные очертания. Ему казалось, что даже воздух вокруг стал гуще, пропитан тёмным электричеством — той тревогой, которая всегда витала в этом здании, где за стенами шептались чужие судьбы, а в коридорах отзвуки шагов становились эхом подозрений и доносов.
Мирослав накинул пальто, и его рука невольно задержалась на воротнике — маленький жест, в котором была и защита, и вызов. Он бросил последний взгляд на блокнот, оставленный на столе, словно символ того, что теперь он не просто врач. Он — вершитель, пусть и не своей воли, а чужой, наложенной тяжёлой рукой времени. Но даже эта чужая воля могла стать его собственной, если он сумеет найти правильные слова, правильные шаги.
Взявшись за дверную ручку, он на мгновение замер, прислушиваясь к звукам за пределами комнаты: шелест шагов, едва различимые голоса. Всё это — словно дыхание огромного зверя, в котором он жил, и который мог раздавить его в любой миг. Но в этом дыхании он слышал не только угрозу, но и зов — зов к действию.
«Пора начинать. Теперь я знаю, что делать».
Он шагнул в коридор, и дверь за его спиной закрылась с мягким щелчком — таким тихим, что казалось, будто весь мир затаил дыхание. Мирослав шёл по пустому коридору, его шаги отдавались гулким эхом — ритм, который должен был стать музыкой его новой борьбы. Он чувствовал, как холодный воздух обжигает кожу, но в этом холоде было что-то очищающее, будто каждая капля мороза отрезала лишнее, оставляя только суть.
За окнами Москва просыпалась, но для него это был лишь фон — тени и свет, в которых он должен был разглядеть свою правду. Он знал, что впереди ждёт новая борьба, и не обманывал себя: ни один шаг не будет простым, ни одно слово не будет безопасным. Но всё это — уже не имело значения. Потому что в этом дне он нашёл самое главное — решение идти до конца.
Глава 112Холод в коридоре
Мирослав стоял в стоматологическом отделении районной больницы, как будто втянутый в собственное дыхание этого места. Утренний свет падал сквозь мутные окна, задевая его пальто, словно чужая рука. Запах антисептиков — привычный, но сегодня он казался ядовитым, резким, как укор. Куски зелёной плитки на стенах — неровные, словно время их грызло, оставляя дыры, в которые можно было провалиться, если смотреть слишком долго.
Он чувствовал, как пустота в животе сжимает его, будто голод — это не просто отсутствие еды, а сама суть дня. Вчерашний вечер, эта пауза между двумя ударами, оставил в нём дрожь, которая не уходила даже теперь. Ему казалось, что каждый взгляд, каждая пауза коллег в коридоре — не случайность, а молчаливый приговор. Альфы переговаривались — тихо, почти ласково, но в каждом их слове была сила, которую он ощущал кожей. В каждом шаге — скрытая угроза.
«Не показывай слабости… Они всё равно заметят. Смотри в глаза — только не отводи взгляд. Не бойся».
Он повторял эти слова про себя, как заклинание. Но знал — голос внутри всё равно дрожал. Губы Мирослава сжимались в тонкую линию, когда он шёл по коридору: медленно, но ровно, не позволяя никому заметить, как он считает свои шаги — будто от этого зависела жизнь.
Шорох швабры по кафельному полу звучал слишком громко. Хруст зубных инструментов в соседнем кабинете — как треск в голове, когда мысли начинают путаться. Он видел капли крови на рукавах халата старого фельдшера, и эти пятна казались странно живыми, красными в этом зелёно-сером мире. Всё вокруг дышало этой смесью — страхом и порядком, властью и немотой.
Мирослав знал: он здесь чужой. Даже не потому, что омега — а потому, что не умеет лгать. И это — его слабость. Его взгляд скользнул по пустому стулу у стены — место, которое казалось слишком ровным, слишком тихим. Оно напоминало ему допрос, которого он ждал. И даже если бы кто-то сейчас сказал, что это лишь обстановка, он бы не поверил: тени здесь всегда жили своей жизнью.
Он выдохнул — медленно, глухо. В груди сжимался узел: то ли страх, то ли злость. Может, и то, и другое — неразделимо. Он чувствовал себя так, будто кто-то другой смотрит из его глаз. Кто-то, кто знает больше, чем должен. И в этом — его самая глубокая тревога: что он сам становится чужим себе, что страх прорастает в нём, как корни во влажной земле.
Внутри всё сжималось, но лицо оставалось спокойным. Мирослав шёл — вглубь коридора, дальше от окон, ближе к чужим теням, к чужим голосам. В каждом его движении была сдержанность, но внутри — дрожал голос, тихий, почти не слышный: «Только не отступай. Если дашь трещину — они войдут».
И в этом вязком утре, в этой больнице, где воздух пах антисептиками и властью, он знал — всё, что он скажет, всё, что сделает, будет отмечено в памяти этих стен. И тени в коридорах будут помнить.
Мирослав почти дошёл до двери палаты, когда почувствовал, как воздух вокруг него изменился — словно плотная завеса, пропитанная запахом дешёвого табака. Григорий — санитар, массивный альфа с плечами, как у забытого на фронте солдата, перекрыл ему путь. Его халат мялся на груди, словно натянутый над панцирем, а руки, покоящиеся на бёдрах, казались опасными — слишком широкие, слишком сильные.
— Доктор, — произнёс Григорий медленно, с лёгкой усмешкой в уголках рта. — У нас тут свои правила. Не слишком ли вы распоряжаетесь?
Слова были сказаны ровно, почти лениво, но в них сквозило что-то неуловимо тяжёлое — как будто каждое слово было отточено, как лезвие. Мирослав почувствовал, как сердце стучит в горле — глухо, как удары резинового молота. Ему хотелось отступить, отойти в сторону, но он знал — это будет первым шагом к поражению. Омега, который уступит сейчас, уступит всегда.
Он поднял глаза и встретился с взглядом Григория. Глаза санитара были холодными, почти спокойными, но в них жил вызов — не прямой, а скрытый, вязкий, как запах табака, что липко оседал в горле. Мирослав увидел мятую салфетку в руке Григория — белую, но с пятном, словно клякса ярости, едва заметная. И понял: это не просто беседа. Это проверка.
«Если я сейчас уступлю — меня больше никто не будет слушать».
Он стоял прямо, несмотря на дрожь, которая ползла по позвоночнику, цепляясь за каждое нервное окончание. Мирослав знал: Григорий больше, сильнее — альфа, которому дано право говорить громче. Но это не значит, что он должен молчать.
— Я лишь делаю свою работу, — ответил Мирослав, голос его прозвучал чуть тише, чем хотел бы, но ровно. — Работа врача — заботиться о пациентах. И правила должны быть для всех.
Он почувствовал, как слова застревают в горле — не потому, что он их не верил, а потому, что в них звучала неуверенность, которую Григорий мог почуять. Но он не отвёл взгляда. Пусть альфа видит: он не отступит.
Григорий слегка склонил голову набок, его пальцы сжали салфетку так, что она почти исчезла в руке. Мирослав почувствовал, как воздух вокруг стал тяжелее, как будто коридор сужался, давя на виски. В этом мгновении всё вокруг замирало: шорохи вдалеке стихли, даже слабый свет в коридоре казался гуще, вязче.
Мирослав знал, что нужно уступить. Инстинкты, вплетённые в саму его плоть, шептали: альфа — закон, альфа — порядок. Но он не хотел. Не мог. Ему казалось, что если он сейчас шагнёт в сторону — не просто он, а вся его суть рухнет. В этом стоянии, в этом взгляде — его борьба. Не с Григорием даже, а с теми тенями, что жили в каждом углу этого здания. С властью, которая шептала ему в ухо каждое утро: «Омега, знай своё место».
Он остался. Не двинулся. И в этом неподвижном молчании — в их взглядах, в этой тягучей тишине коридора — рождался новый узел напряжения. Секунда тянулась, как ломкий лёд под сапогом.
«Не отступай. Держись. Даже если весь мир давит на тебя».
Мирослав выдохнул. Медленно. Григорий отступил на полшага — не потому, что сдался, а потому, что теперь знал: этот омега не так прост, как кажется. И Мирослав тоже знал это. Знал — и чувствовал, как страх сменяется чем-то другим: холодной решимостью, острым, как лезвие. Он уже не был тем, кто просто лечит. Он был тем, кто борется. И этот коридор, и этот запах табака — лишь ещё один рубеж, который он готов был пройти.
Григорий шагнул ближе — всего полшага, но воздух вокруг Мирослава будто сгустился, стал вязким, липким, таким тяжёлым, что каждое вдохновение отзывалось дрожью в груди. Он видел: этот альфа не спешит, но каждое его движение выверено, словно он привык к власти, которая не нуждается в словах. Мирослав сглотнул, чувствуя, как горло сжимает от сухости.
— Вы омега, доктор, — голос Григория был мягким, но под этой мягкостью слышался металл. — Альфы здесь решают, кто кому что скажет. А вы… просто лечите зубы.
Мирослав поднял глаза. Его собственный голос, когда он ответил, звучал тише, чем хотелось бы — но в нём не было растерянности.
— Я здесь, чтобы лечить, — произнёс он спокойно. — Но порядок — общий для всех.
Слова едва не срывались с уст, словно рвались наружу, чтобы разлететься, но он держал их в себе — медленно, аккуратно, точно так же, как он бы держал осколок стекла в руке. Григорий вскинул бровь, чуть склонил голову, как будто прислушиваясь к этим словам. И тогда Мирослав уловил: это не просто разговор. Это — расстановка. Схватка без оружия, но с тем же холодом в животе, когда ты стоишь перед кем-то, кто может раздавить тебя одним взглядом.
Григорий шагнул вперёд, и Мирослав машинально отступил на полшага, но тут же выпрямился, как пружина. Влажные ладони — он сжал их так, что ногти впились в кожу. Он слышал собственное дыхание, медленное, тяжёлое, словно воздух стал гущей. Григорий пах табаком и мужским потом, и этот запах бил в ноздри, заставляя сердце стучать чаще.