Одежда, в которой он оказался здесь, выглядела чужеродно. Современные джинсы, пусть и не самые новые, но слишком плотные и узкие по сравнению с местными брюками, футболка, натянутая под лёгкую куртку, которая здесь казалась чем-то диковинным. Он вдруг понял, что любой, кто увидит его на улице, безошибочно определит в нём чужака. В этом мире ткань, крой, даже пуговицы на одежде говорили о многом.
Мирослав поправил волосы, пригладил их пальцами, чтобы хоть немного привести себя в порядок, затем склонился над умывальником. Вода в кувшине была прохладной, бодрящей, он зачерпнул её ладонями и несколько раз умылся, стряхивая капли с лица. Ощущение холода помогло ему проснуться окончательно.
Он снова посмотрел в зеркало. Вид уже был немного лучше, но всё равно — неестественный для этого времени. «Мне срочно нужна одежда, которая не будет выделять меня из толпы», — с этой мыслью он провёл рукой по краю куртки, чувствуя, насколько сильно она выбивается из общего облика этой эпохи.
Где он мог достать костюм, который носили омеги в Советском Союзе? И кто мог помочь ему в этом? Вопросов было много, но главное — он знал, что не может показаться на улице в своём виде. Это была не та эпоха, где можно было позволить себе выглядеть не так, как все.
Мирослав только успел привести себя в порядок, как резкий стук в дверь заставил его вздрогнуть. Это не было неуверенное постукивание, которым обычно обмениваются соседи, не деликатное предупреждение, а властный, требовательный удар костяшками пальцев, который не оставлял сомнений: за дверью человек, привыкший к дисциплине, человек, который требует немедленного ответа.
Мирослав скомкал в ладони край рубашки, перевёл дыхание и осторожно приоткрыл дверь.
Перед ним стоял высокий альфа в форме сотрудника НКВД — строгий, подтянутый, с безупречно выглаженным кителем, на лацкане которого поблескивали знаки отличия. Его лицо не выражало ни капли эмоций, лишь холодная внимательность, в которой ощущалась привычка подмечать каждую мелочь, оценивая человека с головы до ног одним скользящим взглядом.
— Товарищ Миргородский? — голос у альфы был жёстким, лишённым всяких оттенков личного отношения.
Мирослав почувствовал, как внутри всё сжалось от тревоги. Он понимал, что мог ожидать подобного, но столкновение с этим миром лицом к лицу происходило слишком быстро.
— Да, это я… — голос его прозвучал неуверенно, но он не стал скрывать беспокойства.
Альфа чуть прищурился, изучая его реакцию, затем кивнул.
— Меня прислал товарищ Сталин. Я должен сопроводить вас в клинику.
Мирослав моргнул, не сразу понимая.
— В клинику?
— Да. Он сказал, что вы врач, значит, будете заниматься своим делом. Следуйте за мной.
Голос альфы оставался неизменно холодным, безапелляционным. Он говорил так, как говорят люди, не привыкшие к возражениям, те, кому не задают вопросов, а просто выполняют их распоряжения.
Мирослав почувствовал, как ладони становятся влажными от нервного напряжения. Всё внутри подсказывало ему, что он не может отказать. Сталин действительно дал ему шанс, но дал ли он выбор? Теперь от него ожидали, что он займёт своё место в этой новой реальности, как будто его прибытие сюда было чем-то естественным.
Он сглотнул и кивнул.
— Хорошо. Я готов.
Альфа не ответил, только отступил на шаг, жестом указывая на выход.
Мирослав шагнул за порог, и дверь за его спиной закрылась, оставляя позади ещё один остаток прошлого, ещё одну грань между тем, кем он был, и тем, кем ему теперь предстояло стать.
Когда Мирослав вышел вслед за сотрудником НКВД, его окутал бодрящий утренний воздух. Москва пробуждалась, наполняясь звуками и движением. Узкие полосы солнечного света пробивались сквозь сероватый туман, поднимавшийся от мостовой, придавая улицам призрачный, но живой облик. На влажном асфальте поблёскивали следы лошадиных подков, а капли ночной сырости всё ещё цеплялись за рельсы трамваев, словно не желая уступать место новому дню.
Город уже жил своей полнокровной жизнью. Омеги в простых рабочих костюмах шагали в сторону заводов, сжимая в руках авоськи с утренним хлебом. Некоторые, прижав к груди свёртки с газетами, о чём-то шептались между собой. Альфы в военных шинелях двигались в одном ритме — плечи расправлены, подбородки высоко подняты. Мирослав невольно отметил в этом порядке что-то монументальное, незыблемое, словно сам город дышал единым, выверенным ритмом.
Мимо проезжали старинные автомобили, блестя лакированными капотами, поднимая лёгкую пыль над булыжниками. Дальше по улице громыхнул трамвай, его металлический корпус дрожал от напряжения, а кондуктор в форме зорко наблюдал за пассажирами, ловко принимая монеты и отрывая билеты. По тротуарам текли потоки людей, и вся эта слаженная суета напоминала гигантский механизм, в котором каждый знал свою роль.
На одной из лавочек у подъезда сидел пожилой омега в поношенной шинели, неторопливо роясь в кармане. Он извлёк оттуда мякиш хлеба и принялся крошить его голубям, что облепили его ноги, хлопая крыльями и отталкивая друг друга в жадном азарте. Рядом с ним малыш лет пяти, закутанный в шарф чуть ли не до самого носа, тянулся к птицам, смеясь и радуясь, когда какая-то особенно наглая голубка клевала хлеб прямо у него с ладони.
— Скажите, а клиника далеко? — осторожно спросил Мирослав, стараясь не слишком нарушить молчаливую атмосферу.
Сотрудник НКВД, шагавший чуть впереди, даже не взглянул на него, бросив короткое:
— Нет. Скоро будем.
Мирослав кивнул, хотя ответа могло бы и не быть — он был дан скорее по инерции, чем из желания поддержать беседу. Некоторое время он шёл молча, внимая городу, но потом, не в силах удержать вопрос, произнёс чуть тише:
— А вы давно знаете товарища Сталина?
На этот раз альфа замедлил шаг, но всё так же не повернул головы.
— Достаточно, чтобы знать, что он редко ошибается в людях. Надеюсь, он не ошибся и в вас, — его голос прозвучал спокойно, но в этой спокойности была настороженность, холодная, жёсткая, словно предупреждение.
Мирослав сглотнул, чувствуя, как внутри зарождается лёгкий озноб. В этих словах не было угрозы — лишь констатация факта. В этом времени каждая личность была частью огромного механизма, и любая ошибка могла стать фатальной.
Они свернули на широкую улицу, и перед ними показалось массивное здание клиники. Её строгий фасад возвышался над мостовой, а на крыльце стояли несколько людей в белых халатах, негромко переговариваясь. Мирослав снова перевёл взгляд на город, словно стараясь запечатлеть этот момент в памяти. В этом чужом, строгом, но таком живом месте ему предстояло найти своё место.
Здание, перед которым остановились Мирослав и его сопровождающий, выглядело внушительно. Старинный фасад с высокими, узкими окнами, массивные дубовые двери с тёмной, полированной ручкой. На стене аккуратными золотыми буквами сверкала табличка:
Центральная московская стоматологическая клиника
Мирослав задержал взгляд на этой надписи. В его времени стоматология была делом высоких технологий, стерильных инструментов и точных методик. Здесь же всё казалось немного устаревшим, но от этого не менее значительным. Он чувствовал лёгкую дрожь в руках — теперь эта клиника должна была стать его рабочим местом.
Огромное здание дышало историей. Высокие окна, за которыми угадывались строгие кабинеты, массивные колонны, поднимающиеся к сводчатому входу, запах влажной штукатурки и старой краски. На крыльце стояли люди в белых халатах, переговариваясь между собой, некоторые из них сжимали в руках папки с документами, кто-то задумчиво курил, вглядываясь в морозное утро.
Рядом, у небольшой скамейки, лежала стопка газет — свежие номера «Правды» и «Известий», их уголки слегка дрожали на ветру. Мирослав машинально перевёл взгляд на заголовки: «Социалистическое строительство в действии: новый завод открылся в Магнитогорске», «Развитие медицины: борьба с инфекциями в советских больницах». Всё здесь говорило о движении вперёд, о неукротимой вере в будущее, о том, что страна строит что-то великое.
Воздух был наполнен утренней свежестью, перемешанной с лёгким ароматом печного дыма и смазанным запахом аптечных настоек. Сквозь шум улицы доносились приглушённые голоса врачей, шорох шагов по ступеням. Кто-то торопливо пробежал мимо, бросив короткое:
— Скорее, профессор уже ждёт.
Мирослав огляделся — весь этот мир был совершенно чужд ему, но одновременно в нём ощущалась строгая логика, выверенная система. Здесь каждый знал своё место.
Сотрудник НКВД, не сбавляя шага, коротко кивнул в сторону дверей:
— Внутрь. Товарищ Сталин ждёт от вас результатов.
Мирослав глубоко вдохнул и шагнул вперёд.
В коридоре клиники пахло свежей карболкой и лекарственными настоями. Свет из высоких окон ложился ровными полосами на тёмный линолеум. Врачи-альфы и омеги двигались сосредоточенно, кто-то обсуждал новую партию инструментов, кто-то что-то записывал в пухлые журналы на стойке регистрации. Мирослав не мог не отметить строгую дисциплину: никто не стоял без дела, каждый точно знал, куда направляется.
У входа в кабинет главврача их встретил мужчина лет шестидесяти. Высокий, с коротко стриженными седыми волосами, он стоял прямо, словно вырубленный из камня. Его взгляд был тяжёлым, цепким. Чёрные глаза внимательно окинули Мирослава с головы до ног, оценивая его не как человека, а как потенциального работника, чьи способности ещё предстоит доказать.
— Вы тот самый молодой специалист, которого прислал товарищ Сталин? — голос его был низким, выверенным, с интонацией человека, привыкшего командовать.
Мирослав сглотнул, чувствуя, как его ладони покрываются холодным потом.
— Да, это я. Мирослав Миргородский.
Главврач кивнул коротко, так, словно удостоверился, что перед ним действительно тот, кто должен быть. Он шагнул в сторону и открыл дверь кабинета, пропуская Мирослава внутрь.