«Он видит, что мне страшно. Но я не дам ему это почувствовать. Я врач, а не тряпка».
Он вспомнил отца — альфу, что учил его: «Омега должен быть незаметным, но умным. Не шуми, но знай, когда молчать нельзя». И Мирослав, дрожа внутри, но с каменным лицом, повторял эти слова про себя, как заклинание.
Григорий задержался, будто смакуя это мгновение, будто в каждом слове Мирослава слышал не просто оборону, а вызов. Его взгляд скользнул по лицу Мирослава — медленный, тяжёлый — и застыл, как лёд. Тени от ламп колыхались на стенах, будто тянулись к ним, как чужие руки.
— Храбрый ты, доктор, — сказал Григорий тихо, и эта тихость была страшнее крика. — Только запомни: здесь, в этих стенах, решаю не ты.
И он отвернулся. Мирослав остался стоять — грудь вздымалась медленно, глаза горели от напряжения. Он чувствовал в горле горький привкус — смесь страха и решимости. Он знал: Григорий владеет этим моментом. Но он — врач. Он здесь, чтобы лечить, а не чтобы склоняться. И если придётся — он останется стоять, даже если весь мир вокруг будет требовать, чтобы он упал.
В коридоре снова зазвучали шаги, слабый звон инструментов. Жизнь вокруг продолжалась, но для Мирослава всё замерло — только он и Григорий, их взгляды и это холодное, вязкое напряжение, что висело между ними, как паутина.
«Я не сдамся. Не здесь. Не сегодня».
Мирослав чувствует, как воздух вокруг него сжимается, будто коридор стал узкой шахтой, в которой гул вентиляции звучит, как дыхание чьей-то злой воли. Григорий по-прежнему стоит напротив — громада, властная и спокойная, но за этой спокойной маской тлеет нетерпение. Мирослав видит, как подрагивают жилы на его шее, как взгляд альфы цепляется за каждое слово, за каждый вдох.
Сердце колотится в груди, словно выламывает ребра. Пот стекает по спине, но Мирослав заставляет себя стоять неподвижно. Глаза жгут — не от усталости, а от ярости. От страха, который стал его спутником. И всё-таки он дышит медленно, как учил отец, альфа с тяжёлым голосом и глазами, всегда ищущими слабину.
— В этой палате все — мои пациенты, — говорит он, и голос звучит удивительно ровно, тихо, но в этой тишине — сталь. — Не ваши. Я отвечаю за них.
Слова повисают между ними, как шаг в бездну. Ещё секунда — и падение, или полёт. Внутри всё сжимается, грудь горит от того, что он осмелился сказать это вслух. И всё же он стоит — потому что иначе быть не может.
«Сейчас — или никогда. Я либо врач, либо… никто».
Григорий молчит. Его лицо не дрогнуло, но в глазах мелькает тень — недовольство или, может быть, удивление. Тишина между ними плотная, как стена. За этой стеной — вся больница, вся Москва, весь мир, где такие, как Мирослав, должны молчать. Но он не молчит.
Глухо кашляет старый пациент, напоминая: они не одни. Здесь слышат. Здесь видят. И Мирослав знает — этот кашель, этот едва заметный звук, отзывается в каждом, кто боится сказать. Он говорит за них всех.
Григорий делает медленный вдох, взгляд его остаётся холодным. Мирослав видит, как движутся его плечи, как напряжены руки — готовые схватить, подчинить. Но он остаётся там, где начал. Он не уступает.
В горле у Мирослава пересохло. Кажется, что даже воздух здесь — это испытание. Но он не позволяет себе опустить глаза. Не сейчас. Он чувствует себя загнанным зверем — но зверем, который готов рвать, если понадобится.
«Я врач, — шепчет он себе внутри. — Я не боюсь. Я не позволю этому миру проглотить меня».
Вентиляция шумит, как далёкое эхо чужих голосов. Тени на зелёной плитке кажутся длиннее, чем должны быть. Мирослав вбирает в себя это напряжение — и знает: сделал выбор. Теперь пути назад нет. Теперь — только вперёд.
Григорий усмехнулся — коротко, почти незаметно, но Мирослав почувствовал этот жест, как укол иглы под ногтем. Смех альфы был сухой, как треск ломкой ветки, и в нём слышался вызов, обещание будущей расплаты.
— Доктор… — сказал он тихо, с ленивой усмешкой, но глаза оставались холодными. — Посмотрим, сколько вы так продержитесь.
Мирослав сдержанно кивнул, а сам чувствовал, как внутри всё замерло. Холод пронзал грудь, дыхание стало резче, но он не отступил. Он видел, как Григорий чуть отстранился, будто освобождая ему проход, но это была не уступка, а предупреждение. Альфа не забыл. И не простит.
— У вас смена, санитар. — Голос Мирослава прозвучал странно чужим, чуть хриплым от напряжения. — А у меня — работа. Отойдите.
Он шагнул вперёд, и коридор снова стал его. Но каждый шаг давался тяжело, как будто он шёл против течения густого воздуха, наполненного затаённым злом. Руки дрожали, едва заметно — тонкая дрожь, почти предательская, но плечи были расправлены. Голова высоко. Он не позволял себе опустить взгляд.
«Я сделал это. Сказал вслух. Но теперь они будут внимательнее — искать, где я ошибусь».
Это не победа — и он это понимал. Это только первый удар, первый выброшенный камень. Но другого пути не было. Его слова висели в воздухе, оставляя после себя вязкий шлейф — память о дерзости, которую не прощают.
В коридоре больницы снова зазвучал гул голосов, шёпоты, шаги по кафельному полу. Мирослав слышал их — и каждое слово казалось ему эхом собственной решимости. Они будут судить, будут ждать, когда он оступится. И всё же он шёл вперёд.
В одиночестве, что теперь стало почти ощутимым, он нашёл странное утешение. Он остался один — но это одиночество было как щит. Его мир сузился до этой борьбы, до этих стен, до этого решимости не дать себя сломать.
«Я врач. Я омега. Но я не стану подчиняться, если в этом нет правды».
Он чувствовал, как кровь стучит в висках, как ладони липнут от пота. Но это был его выбор — шаг в сторону, откуда нет дороги обратно. Тени коридора казались длиннее, чем должны быть, а свет ламп — слишком ярким, режущим глаза. Мирослав шёл, слыша собственные шаги, гулкие, ровные, как отсчёт времени.
Всё вокруг — этот больничный коридор, запах карболки и табака, скрип старых дверей — всё это было теперь частью его битвы. И он знал: он выиграл только один раунд. Настоящая война только начиналась.
Мирослав идёт дальше, каждый шаг даётся ему словно сквозь вязкий, густой воздух, пропитанный запахом антисептиков и затаённого раздражения. Он чувствует, как взгляд Григория цепляется за его спину — холодный, цепкий, настырный. Но он не оборачивается. Он знает: сейчас любое движение — как трещина в стекле. Если дрогнешь, если дашь понять, что почувствовал угрозу, — всё рухнет.
Он идёт к следующей койке, к следующему пациенту. Дыхание ровное, хотя внутри всё ноет от напряжения, и кажется, что сердце в груди — это не сердце, а тугой узел. Но он идёт. И руки остаются крепкими — руки врача, которые не дрожат, даже если дрожит всё внутри.
«Я ещё не проиграл. Я врач — и я останусь врачом».
Эти слова звучат в голове, как заклинание. Они просты — но в них вся суть. Он должен быть сильнее, чем страх, сильнее, чем взгляд альфы. Его пациенты — его мир, и больше ничего не имеет значения. Ни чужие приказы, ни чужие желания. Только он и их боль — а значит, и их надежда.
В углу палаты седой пациент, который видел их короткий разговор, улыбается ему — криво, осторожно, но в этой улыбке тепло. Мирослав встречает его взгляд и кивает чуть заметно. Для этого старика он — не просто врач. Он — единственный, кто ещё может сказать «держись» без слов.
Но он чувствует, как тянется за ним тень — тень Григория, тень всех альф, которые не простят ему этого. Они будут смотреть, ждать, когда он оступится. Каждый шаг, каждое слово — теперь под прицелом. Он это знает. И всё равно идёт.
Мятая салфетка, всё ещё сжатая в руке Григория, остаётся в памяти — как знак вызова, как символ того, что нельзя отступать. Салфетка — тряпка, кусок ничего. Но она как белый флаг — только не сдачи, а вызова. Как маленький костёр в темноте.
«Теперь каждый мой шаг — это доказательство. Я не имею права забыть об этом».
Глава 113Анализ ситуации
Мирослав шагнул в зал заседаний, чувствуя, как каждый его шаг отзывается в теле глухим, тревожным стуком. Тяжёлая дверь закрылась за спиной с едва слышным щелчком — почти как выстрел. На мгновение показалось, что воздух в комнате стал гуще, будто вязкий туман, тянущийся между фигурами, сидящими за длинным столом. Лица врачей — знакомые и чужие — казались вырезанными из тёмной древесины: неподвижные, холодные. Никто не улыбался.
Он задержал взгляд на Карпове, старшем враче с пустым, стеклянным взглядом. Альфа, чей голос умел быть мягким, но чьи слова могли резать. Рядом с ним — Николай, его друг, единственный омега в комнате, лицо которого говорило сразу всё: «Я с тобой» — и «Я боюсь за тебя».
Стол был завален бумагами: отчёты, схемы, серые папки, в которых прятались цифры — холодное доказательство чужой правоты или чужой лжи. Мирослав чувствовал запах — старых чернил, горького чая, и ещё что-то еле уловимое — как железо, как кровь. Он знал этот запах: в нём было всё — власть, недоверие, и чужой, цепкий страх.
Он сел, положил перед собой блокнот, и в тот же миг почувствовал, как взгляд Карпова впивается в него, как лезвие, пронзающее кожу. В этом взгляде читалось: «Ты — омега. Ты не должен быть здесь. Но ты здесь». Мирослав кивнул. Он знал: каждый его жест — испытание. Каждое слово — шаг на тонком льду. Ему нельзя ошибиться, нельзя дрогнуть. Даже если мир вокруг кажется зыбким, будто стены больницы дрожат вместе с его мыслями.
«Некоторые лица закрытые, напряжённые. Они не знают, чего ожидать от меня сегодня. Надо сразу задать тон».
Его собственный голос звучал в голове сухо, сдержанно, но под ним пульсировала усталость, похожая на лихорадку. Ему казалось, что мир здесь разделён на два измерения: то, что видят другие — и то, что он видит сам. Тени под потолком мерцали, будто за ними прятались чужие глаза. Гул ветра за окном походил на шёпот. Но он не отводил взгляда.