У Мирослава будто срезает опору под ногами. Не больно — нет. А странно легко. Будто кто-то невидимый отстегнул крюк, удерживавший его внутри этой жизни. Он больше не якорен. Ни к чему. Ни к кому. Но и не один. И в этом — что-то новое.
— Нам не нужно твоё объяснение, — тихо произносит Пётр, глядя в стену. — Только одно: ты жив. И ты нужен.
«Что значит „нужен“? Зачем? И кому — я или тот, кем я был?..».
Мирослав медленно садится. Осознаёт, как выравнивается дыхание. Словно вся грудная клетка до этого была сдавлена ремнём. Но в затылке — холод. Тонкий, точечный, как пальцы зимы, дотронувшиеся до кожи. Такой же, как в детстве, когда он возвращался по вечерней улице в пустой квартире. Только теперь — не пусто.
— Если… если вы мои родители… из прошлой жизни, — он смотрит на них, не моргая, будто боится, что моргнёт — и всё исчезнет. — То я с радостью хочу с вами познакомиться.
Он делает паузу. Лёгкую, тёплую, честную.
— Я ведь не знаю, смогу ли вернуться к своим родителям… из того времени.
— Мы не просим, чтобы ты верил, — отвечает Илья, всё ещё не развернув сложенное.
— Просто будь здесь. С нами. Пока ты хочешь.
— Я не против. Не против иметь родителей… здесь. Сейчас. В этом времени.
Пётр ничего не говорит, только качает головой. Кажется — раз, другой, третий — он глотает слёзы, но не даёт им выйти. Голос, когда он снова говорит, будто собран из стекла:
— Значит, теперь ты — здесь. И мы — тоже.
«Даже если это обман… Всё равно — впервые нет одиночества».
Илья протягивает Мирославу свёрток. Медленно. Без слов. И Мирослав тянется к нему рукой. Ещё не знает, что там. Но знает — это начало. Или конец. Или оба сразу.
Из коридора тянется звук — скрип двери. Кто-то вышел. Или зашёл. Или просто прошёл мимо. Но всё вокруг замирает. Даже лампа, что гудела, теперь молчит. Будто сама больница остановила дыхание.
Мирослав некоторое время сидел молча, чувствуя, как между ним и этими двумя — Петром и Ильёй — всё равно остаётся тонкая стена. Даже если она не из кирпича, а из старых снов, из нерешённых вопросов, из боли, которой он сам не прожил, а только унаследовал вместе с этим телом.
Пётр по-прежнему стоял — так держат оборону, когда знают, что даже в мирное утро враг может появиться из-за двери. В его лице не было ни упрёка, ни отчаяния — только долг, который не истончился за эти годы. Мирослав вдруг понял, что у этого человека, вероятно, никогда не было другой опоры, кроме этого долга.
— Если ты останешься, — сказал Пётр. — Мы не будем требовать ничего лишнего. Но знай, что ты можешь рассчитывать на нас. Мы не ищем прошлого. Нам важно только настоящее.
Илья медленно развернул сложенный лист бумаги — в нём была детская акварель, выцветшая и кривая, изображение старого деревянного моста через Москву-реку. Подпись: «Для папы. Жди меня». Он протянул рисунок Мирославу.
— Это последнее, что он оставил нам. — Голос Ильи дрожал, но не от слабости, а от усталости всех прожитых лет.
Мирослав смотрел на акварель. Внутри его шевельнулась чужая память, но она не становилась его собственной — лишь отдавалась тягучей болью между рёбер. Он взял бумагу в руки — аккуратно, как хирургский инструмент, боясь смазать чужие линии.
— Я… — он замялся. — Не знаю, кем мне быть для вас. Но если вы хотите, чтобы я остался — я буду приходить. Просто так. Без обещаний. Без прошлых жизней. Только здесь, только сейчас.
Пётр кивнул, тяжело, но в этом кивке была сдержанная благодарность.
— Нам этого достаточно, — сказал он. — Иногда просто присутствие значит больше слов.
Илья попытался улыбнуться, но эта улыбка больше напоминала попытку удержать слёзы. Он провёл рукой по очкам, глядя куда-то мимо.
— Всё равно спасибо, что выслушал нас. Иногда главное — не правда, а то, что ты не один в этом городе.
Мирослав впервые за всё это время почувствовал, что чужие истории могут стать его опорой, пусть даже на день. Он сложил акварель, аккуратно спрятав её в карман.
«Этот мост — не из моего детства. Но если я смогу пройти по нему, может, и для себя найду берег».
В коридоре снова раздался чей-то быстрый шаг, кто-то громко позвал по фамилии — обыденность врывалась обратно, возвращая их всех в ритм этой чужой, тяжёлой жизни.
— До свидания, — тихо сказал Мирослав, — приходите. Просто так.
Пётр и Илья ушли, не оборачиваясь. А он остался сидеть, чувствуя, как на секунду в комнате стало просторнее, как будто исчезла тяжесть сразу двух жизней.
Он посмотрел на дверь, где только что скрылись их силуэты, и впервые за долгое время подумал: «Возможно, я ещё не проиграл. Пока кто-то ждёт, чтобы вернуться, у тебя всегда есть выбор — не исчезать».
Глава 119Лица, которых я не помню
Сквозь запотевшее стекло машина выглядела как нечто аморфное, как кость, выкопанная из сырой земли. Они ехали уже минут двадцать — ни одного слова. Мирослав сидел сзади, между двумя окнами, и казалось, что он находится в закрытой капсуле, отделённой не только от улицы, но и от самого времени. Гул мотора сливался с гудением в ушах — как будто кто-то всё это время что-то шептал, но очень медленно, на неизвестном языке.
Пётр держал руль двумя руками, не напрягаясь, но и не расслабляясь — как человек, который привёз слишком много людей к слишком последнему месту. Его лицо отражалось в лобовом стекле, и из этого отражения он казался вдвое старше. Мирослав подумал: «Он не моргнул ни разу за всё это время».
На переднем сиденье рядом с ним сидел Илья. Тонкий, с опущенными плечами, он крепко прижимал к груди что-то, завёрнутое в серое сукно. Свёрток был прямоугольным и плотным. Он не заглядывал внутрь, не перекладывал, не комментировал. Только держал. Как держат урну. Или младенца.
Запах внутри машины был особенный — смесь пыльной обивки, крепкого мужского лосьона, старого табака и, неожиданно, аммиака. Как будто кто-то однажды пролил средство для чистки хирургических инструментов — и оно осталось навсегда, впиталось в пластик и тряпку.
Мирослав дотронулся до стекла пальцем, нарисовал круг. Пар сразу заполнил его, словно не позволял даже временной иллюзии. Он посмотрел на Илью. Тот не смотрел в ответ.
— Вы часто ездили по этим улицам? — тихо спросил Мирослав. Сам не понял — зачем. Просто чтобы звук разорвал тишину, чтобы доказать, что он всё ещё человек, а не привидение в заднем сиденье.
— Мы ездили по ним, когда его искали, — не оборачиваясь, сказал Пётр. — А теперь — чтобы отвезти тебя домой.
Мирослав опустил глаза. Он не знал, что такое «дом» в этом времени. Где он? В стоматологическом кресле, где на него дышат стариками с разваливающимися челюстями? В квартире с радиоприёмником, который ловит только гудение? В теле, которое ему не принадлежит?
«Если это их дом, то почему моё тело не сопротивляется? Почему я не чувствую опасности?».
Он не спросил, что за свёрток у Ильи. Он знал. Или думал, что знал.
— Вы думаете, я… тот? — выдохнул он, стараясь не смотреть ни на одного из них.
— Мы знаем, что ты — ты, — сказал Пётр, резко и твёрдо. — А кто ты был раньше — пусть расскажет время. Или память. Если она вернётся.
— Она не вернётся, — сказал Мирослав почти шёпотом. — Она может и не моя вовсе.
— Тем более, — вмешался Илья, впервые повернув голову. Его голос был мягким, но в глазах стояло что-то угольное. — Если ты чужой, то у нас появился шанс узнать его заново. А если ты не чужой — мы просто не потеряли его.
Мирослав откинулся назад. Машина тронулась снова после поворота. Сквозь лобовое стекло показался дом — высокий, сталинский, с выбитыми краями на фасаде и тяжёлым, угрюмым входом.
«Если я из будущего — почему я хочу туда войти?».
Он не ответил. Только медленно выдохнул, как будто спускал из груди чужой воздух. Машина остановилась. Пётр заглушил мотор. Мирослав первым открыл дверь. И, выходя, почувствовал, как в груди что-то дрогнуло: не страх, нет. Ощущение, будто он вот-вот увидит кого-то, кого сам когда-то рисовал. Только в детстве. Только во сне.
Лестница скрипела под ногами, будто каждый их шаг отзывался в костях самого дома. Третий этаж казался вырезанным из другого времени — не просто по архитектуре, по звуку, по воздуху. Пыль тут не пахла мёртвым — она пахла ожиданием. Как будто всё это — плитка, латунные ручки, заклеенный глазок — жили только ради этого момента.
— Здесь ничего не менялось, — сказал Пётр, поднимаясь первым. Он не оглядывался, говорил вполголоса. — Даже этажёрка.
— Её делал сам, — добавил Илья. Он шёл позади, придерживая свёрток под мышкой. — Из фанеры, ночами. Чтобы он мог ставить на неё машинки. Он любил красные.
Мирослав почувствовал, как между лопатками зашевелилось что-то холодное. Не страх — узнавание. Или его иллюзия. Он не знал, что хуже.
«Почему я это помню? Я же не должен».
Дверь открыли сразу. Ни щеколды, ни вопроса — будто знали, что он должен войти. И он вошёл. Неуверенно, почти боком. Как входят в заброшенный театр, где могут зашевелиться кулисы.
Внутри было тепло, но не от отопления. Воздух в квартире казался плотным, насыщенным дыханием. Мебель — массивная, угловатая, — не скрипела, не жаловалась. Только смотрела.
На подоконнике стояла стеклянная ваза с марлей внутри. Радио на тумбочке было покрыто зелёной тканью, на которой висела табличка: «Не трогать». Чужой почерк. Простой. Уверенный.
— Мы оставили всё, как было, — сказал Пётр, снимая пальто и не глядя на Мирослава. — Тут даже календарь не перевешивали.
— Время тут застыло, — выдохнул Мирослав. — Или ждёт, пока кто-то его дотронется.
Илья молча снял ботинки, прошёл в комнату направо и положил свёрток на стол. Он был осторожен, как будто имел дело с реликвией.