— Ты хочешь чаю? — спросил Пётр, хотя было видно, что он не готов его пить.
— Нет. Спасибо, — тихо ответил Мирослав.
Он стоял посреди прихожей, чувствуя, как под ногами дрожит линолеум. Будто дом сам вдыхает.
— Здесь он вырос? — спросил он. Но вопрос повис в воздухе, как неуместная шутка.
— Здесь он исчез, — ответил Пётр. — Исчез — это когда всё на месте. И игрушки, и постель. Только дыхания нет.
Мирослав кивнул. Он не мог подобрать слов. Горло будто слиплось. Его взгляд наткнулся на старую игрушку — красную машинку на этажёрке. Пыль лежала идеально ровно. Никто её не трогал. Никогда.
«Я был тут? Или просто хочу быть?».
Он шагнул в комнату следом за Ильёй. Свет здесь был тусклым, но ровным. Как в кабинете врача, который больше не принимает.
На столе лежал фотоальбом. Толстый, с тканевой обложкой. Илья раскрыл его. На первой странице — мальчик лет восьми, с густыми тёмными бровями и тем же разрезом глаз, что и у Мирослава. Он держал в руках красную машинку.
— Это было в августе. Мы ездили в санаторий в Клин. Он там первый раз научился плавать, — сказал Илья.
Мирослав молчал. Он смотрел на фотографию — и чувствовал, как в затылке гудит кровь. Словно кто-то нажимал пальцами изнутри на виски.
— Похож? — спросил Пётр, в голосе не было ни давления, ни ожидания. Только усталость.
— Очень, — выдохнул Мирослав. Он не лгал.
— Он часто говорил, что придёт снова, — добавил Илья, почти шёпотом. — Тогда мы думали — это просто слова.
Мирослав сел. Он смотрел на фотографию и вдруг понял, что боится мига. Того мига, когда поверит. Совсем.
— Я не знаю, как это возможно. Но если в прошлой жизни я был… вашим, — он медленно провёл пальцем по краю альбома, — то, может… может, я просто пришёл, чтобы вы не были больше одни. И я — тоже.
Пётр подошёл, положил руку ему на плечо. Не тяжело, не властно. Просто так, как кладут руку на камень, который долго искали.
— Тогда оставайся. Нам не нужно, кто ты. Главное — что ты есть.
Чайник на плите зашипел, но Илья не спешил к нему. Всё происходило так медленно, будто время решило подстроиться под их разговор — точнее, под молчание, которое было куда насыщеннее слов. Он поставил на стол тяжёлый альбом, в тёмно-зелёной обложке, с потёртым углом и местами проступившими пятнами времени. Внутри — что-то, что нельзя было отменить.
Мирослав напрягся, когда Илья аккуратно, с трепетом, развернул первую страницу. Он не прикасался — только смотрел, как будто листы могли обжечь пальцы.
— Это… с роддома, — тихо произнёс Илья. — Тогда фотографировали редко. Но мы попросили. Всё-таки первый.
На пожелтевшей карточке — свёрток в одеяле, из которого виден только нос и край тёмного лба. Чернильная надпись: Год 1920. 14 октября.
— Он был очень тихим младенцем. Спал… как будто знал, что надо беречь силы. И как будто слышал сквозь сон — нас.
— Вы… не думали, что это может быть просто совпадение? — голос Мирослава дрожал не от холода, а от того, что происходило внутри.
— Мы всё думали. — Пётр стоял сзади, руки на поясе. — Но ты дышишь, как он. И губы при разговоре — те же.
Следующий разворот — мальчик в берете, сидящий на подоконнике. Пальцы цепляются за край рамы. Улыбка неровная, будто не для камеры, а для кого-то за ней.
— Он любил свет. — Илья показал на правую сторону снимка. — Всегда садился туда, где солнце. А сам был… не солнечный. Пугливый. Но внутри был такой, что иногда мне страшно было к нему прикасаться.
— Почему? — спросил Мирослав.
— Потому что он будто не отсюда. Ни телом, ни взглядом. — Илья закрыл альбом ладонью на миг. — Иногда он говорил вещи… которые мы сами не понимали. О будущем. Об улицах, которых нет. Об именах, которых никто не знал.
— Это…
— Похоже на меня, — закончил за него Пётр. — Вот почему мы пришли.
Мирослав медленно перевёл взгляд на следующую фотографию. Юноша в форме. Курсанта. Уголок губ поднят, глаза в сторону. И вдруг… резкий толчок внутри. Он не мог дышать.
«Это… Я. Нет. Но…».
— Я помню этот жест. — Он машинально коснулся подбородка. — Я так держу его, когда думаю. Но как…
— Мы сами не знаем. — Илья улыбнулся — тускло, как будто сквозь воду. — Просто… если бы ты пришёл, и мы бы закрыли дверь — мы бы предали его снова.
— А если я ошибаюсь? — спросил Мирослав. — А если это не он — и не я?
— Тогда пусть это будет ошибка, которую мы выбрали сердцем, — сказал Пётр. — Нам не нужен ответ. Мы хотим знать тебя. Не прошлое.
Мирослав опустил голову. В груди что-то хрустнуло — словно старый шов разошёлся от слишком резкого вдоха.
— Тогда я останусь. Пока. Пока не исчезну опять.
Илья налил чай. Руки дрожали. Но не от страха.
— Хорошо. Тогда сегодня ты наш гость. А завтра — посмотрим, что будет. Мы не спешим. Ты и так уже вернулся. Пусть даже… не оттуда.
Мирослав всматривается в лицо на фото, словно в глубину колодца, откуда доносится тихий голос — не его, не их, но до боли знакомый. Глаза на снимке не смотрят прямо, но и не уходят в сторону — они, как и он, застряли где-то посередине. Между тогда и теперь. Между тем, кто был, и тем, кто есть.
Пальцы касаются края страницы. Чуть дрожат. Подушечки ощущают шероховатость фотобумаги, как будто через неё передаётся пульс — слабый, отрывистый. Кожа помнит то, чего разум отказывается признавать.
«Я не был там. Но тело говорит иначе. Как будто когда-то… я уже сидел перед этим альбомом. В другой жизни. Или в чужой».
Он не говорит вслух. Потому что любое слово может разрушить эту хрупкую ткань молчания, в которой они все трое дышат — почти синхронно.
— Простите… — его голос хриплый, в нём что-то щёлкает, как ржавчина в старом механизме. — Я боюсь… не за себя. За вас.
Илья медленно накрывает его ладонь своей. Не сжимает — просто касается. Тёплая кожа, знакомый вес.
— Не бойся. Если это ошибка, мы её выдержим. Но если это правда… то ты не один.
Мирослав переводит взгляд с фотографии на Петра. Тот всё ещё стоит у окна, как часовой, охраняющий не вход, а время. Или память.
— А если я… всё это придумал? Если я — случайность, занесённая в ваш дом пылью из другого мира?
— Тогда ты — та случайность, которую мы ждали пятнадцать лет, — Пётр отвечает спокойно, но в голосе — тяжесть льда, который не тает. — Пятнадцать лет. Без ответа. Без могилы. Без письма. Ты думаешь, мы не выдержим ещё одну невозможную версию?
— Но у меня нет воспоминаний. Ни одной сцены. Ни одного звука.
— Значит, мы расскажем. — Илья улыбается, но в этой улыбке больше молитвы, чем радости. — Мы тебе их заново подарим. Даже если ты не наш — ты можешь стать. Если захочешь.
Мирослав закрывает глаза. В висках пульсирует, как сигнал. Не тревога. Отклик.
«Я не хочу быть призраком. Но ещё страшнее — быть для них якорем вместо сына».
— Я не знаю, кем был их сын. Но если он ушёл, чтобы кто-то вроде меня мог… вернуться — может, в этом есть смысл?
— Его звали Артём, — тихо говорит Илья. — Но он сам говорил… что имена — это метки. А суть — глубже. Ты носишь ту же суть.
Мирослав открывает глаза. Смотрит снова на фотографию. Там — лицо юноши в форме. Не он. И всё же — он.
— Тогда… можно я останусь? Не как Артём. Не как тот, кем я был. А как тот, кто… может попробовать?
— Конечно. Мы только этого и ждали.
Мирослав молчит. Но страх уходит. Осталась только дрожь — не от холода. От близости чего-то, что больше, чем он сам. Больше времени. Больше памяти. Больше вины.
«Они верят. Я пока — нет. Но, может, это и есть путь: идти в темноте, держа за руку тех, кто всё ещё помнит свет».
Пётр молча открывает внутренний карман пальто. Его движения неспешны, почти ритуальны, как будто он достаёт не вещь, а саму память, свернувшуюся кольцом. На ладони — потемневший кулон: круглый, латунный, с тонкой гравировкой по краю. Он кладёт его на стол, прямо перед Мирославом, не говоря ни слова.
Рядом — сложенная вчетверо записка. Бумага пожелтела, но чернила — свежи, будто кто-то писал их вчера: «Если вернёшься — это твоё».
Мирослав не сразу опускает взгляд. Его тело замерло. В груди пустота, будто сердце сделало шаг назад.
Он всё же смотрит. Кулон. Простой. Даже грубый. Но он его знает. Узнаёт не разумом — телом. В затылке колет, как от яркого света, отражённого от снега.
Он поднимает руку к шее. На коже — еле заметная линия. Как след от нити. Как ожог времени.
— У меня… у меня там след, — голос срывается. Он не знает, кому говорит. Себе? Им? Или пустоте?
— Мы думали, ты утонул, — тихо произносит Пётр. — Тогда, на даче. Вода забрала. Ни тела, ни прощания. Только этот кулон на бережке. Как будто ты сам снял. Чтобы потом… вернуться.
Мирослав дотрагивается до кулона. Кончики пальцев дрожат.
— Я не мог его носить. Я не… — он делает вдох, как при боли. — Я не жил в этом времени.
— Но след есть, — говорит Илья, почти шёпотом. — Как память тела. Даже если память души не с тобой.
— Это невозможно. Абсурд. Я… — он замолкает. Потому что внутри — щелчок. Как будто что-то забылось, чтобы вспомниться.
«А если правда? А если я уже был, но не здесь? Если мой конец — их начало?».
Он берёт кулон. Вес знакомый. Он кладёт цепочку себе на шею. Пальцы находят замок, будто делают это не впервые.
— Сидит точно, — выдыхает он. — Как будто… ждал меня.
Пётр отходит к окну. Его голос — как шелест плотной бумаги:
— Тогда, может быть, ты не чужой. Не пришлый. А тот, кто обошёл время кругом. И вернулся.
Мирослав смотрит на свои руки. На кулон. На стол. Всё просто. Всё нелепо. Всё — необъяснимо.