ши руки.
Мирослав глубоко вдохнул, взял щипцы, стараясь не выдать волнения. Он знал, что сейчас от него ждут только одного — мастерства. Проверяют не просто знания, а способность применить их в бою, на передовой советской медицины.
Он шагнул вперёд и начал процедуру.
Мирослав сжал в руках щипцы, стараясь успокоить дыхание. Всё его тело напряглось, но он заставил себя действовать ровно, хладнокровно. В операционной стояла полная тишина — только приглушённое гудение за окном, отголоски трамваев, да редкие голоса альф и омег, спешащих на работу. Здесь, в этой стерильной белой комнате, всё сужалось до одной единственной точки — воспалённого зуба, который предстояло удалить безошибочно.
Он аккуратно зафиксировал инструмент, нащупывая оптимальный угол. Пациент-омега напрягся, вцепился в подлокотники кресла, его ноздри расширились, хотя он ничего не говорил. Тихонов наблюдал за каждым движением Мирослава, скрестив руки на груди, взгляд у него был спокойный, но оценивающий. Главврач Громов тоже стоял неподалёку, но не вмешивался.
— Расслабьтесь, товарищ, — спокойно сказал Мирослав пациенту. — Всё будет быстро.
Омега медленно кивнул, хотя расслабиться явно не мог.
С лёгким усилием Мирослав начал раскачивать зуб, чувствуя, как металл щипцов плотно охватывает повреждённую коронку. В обычных условиях он бы использовал современные инструменты, но сейчас приходилось работать так, как работали советские врачи 30-х годов. Важно было не сделать резких движений, чтобы не сломать корень, чтобы избежать лишних травм.
Операционная вдруг стала для него чем-то большим, чем просто комната. В этом моменте слились эпохи. Он, омега из будущего, работал здесь, в 1935 году, среди альф и омег, которые жили по совершенно другим стандартам. Это был экзамен не только на его знания, но и на способность адаптироваться, выживать в условиях, к которым он никогда не готовился.
Щипцы сдвинулись на миллиметр. Мирослав почувствовал, как зуб начал поддаваться, как корни медленно отрываются от десны. Всё прошло ровно, точно. Последний поворот — и зуб вышел. Острая волна крови наполнила рот пациента, но это было ожидаемо.
— Всё, — коротко сказал Мирослав, убирая инструмент. — Нужно прикусить тампон.
Медбрат-омега тут же подал стерильную марлю. Пациент, всё ещё напряжённый, сделал, как сказано, дыша тяжело, но уже с облегчением.
— Быстро, — хмыкнул Тихонов, подойдя ближе. — Чисто. Не все молодые справляются с таким аккуратным удалением. Чаще ломают корень.
Мирослав промолчал, но внутренне ощутил, как его сердце отпускает страх. Он справился.
— Что скажете, Громов? — спросил Тихонов, глядя на главврача.
Тот задумчиво смотрел на Мирослава, словно видел его в первый раз.
Главврач задержал взгляд на Мирославе, словно обдумывая что-то важное, а затем, неожиданно для самого себя, позволил уголкам губ дрогнуть в лёгкой улыбке. Это была не та холодная, профессиональная полуулыбка, что обычно встречалась в официальных разговорах, а нечто более живое — признание таланта, уважение к труду, осознание того, что перед ним действительно стоял человек, способный принести пользу.
— Что ж, молодой человек, — наконец произнёс он, откинувшись в кресле, — кажется, товарищ Сталин не зря заинтересовался вами. Нам такие специалисты очень нужны. Надеюсь, вы понимаете, какая ответственность на вас теперь лежит?
Мирослав почувствовал, как с плеч будто бы спадает тяжёлый груз. Его сердце всё ещё билось учащённо, но теперь уже не от страха, а от осознания того, что он сделал первый шаг. Первый настоящий шаг в этом новом мире, где каждое его слово и движение могли стоить жизни. Он глубоко вдохнул, затем уверенно кивнул:
— Да, я понимаю. Я сделаю всё возможное, чтобы оправдать доверие.
Главврач медленно встал, обошёл стол и, протянув руку, с силой пожал ладонь Мирослава. Это было молчаливое, но твёрдое рукопожатие. Альфа смотрел прямо в глаза, будто проверяя, нет ли в них сомнения.
— Тогда приступайте. Работы много, — сказал он спокойно. — Ваше место в этом кабинете. Пациентов здесь не меньше, чем строек в Москве.
Мирослав слабо улыбнулся, но в этой улыбке было всё — облегчение, волнение, внутренний вызов самому себе. Он кивнул, отпуская руку главврача, и медленно обвёл взглядом кабинет. Большой письменный стол, стеллажи с медицинскими журналами и книгами, аккуратно разложенные инструменты. Всё выглядело не таким уж чужим, даже несмотря на явное отличие эпохи.
Подойдя к окну, он посмотрел на улицу.
Москва жила своей жизнью. Из окон домов выглядывали омеги, провожая взглядом альф, спешащих на работу. Кто-то держал в руках газету, кто-то нес сумку с хлебом. Вдалеке шумел завод, выбрасывая в небо лёгкую дымку. Рабочие неторопливо шли к проходной, перекрикивая друг друга. У подъездов старики-омеги оживлённо обсуждали последние новости, в воздухе стоял запах свежей краски, которой утром обновили лозунги на стенах.
«Пятилетка — в четыре года!».
«Труд закаляет, безделье разлагает!».
Где-то за углом раздался звонкий голос мальчишки-газетчика:
— Свежие известия! Читайте последние новости!
Мирослав вздохнул.
Он всё ещё был здесь.
В этом времени.
В этом городе, полном надежд, грандиозных планов, страха и веры в светлое будущее.
И он должен был выжить.
Он должен был найти способ вернуться.
Но прежде — он должен был научиться быть частью этого мира.
Он ещё раз окинул взглядом улицы Москвы, наполненные утренним светом, шумом, движением, жизнью.
«Я смогу… Я должен справиться. И, возможно, именно отсюда начнётся мой путь обратно домой».
Часть 2Первые шаги в новом мире. Глава 11: Утро перед неизвестностью
Рассвет над Москвой рождался медленно, нехотя. Тусклые лучи пробивались сквозь тонкую ткань занавесок, отбрасывая на стены небольшого, но аккуратного помещения мягкие полосы света. Воздух был прохладным, свежим, наполненным утренним дыханием города, который уже просыпался: где-то далеко стучали колёса трамваев, улицы оживали гулкими шагами рабочих, спешащих на смену, во дворе поскрипывала ржавая калитка, выпуская первых мальчишек, бежавших за свежими газетами.
Мирослав лежал, глядя в потолок, и постепенно приходил в себя. Сон был тревожным, полным смутных образов — лица незнакомых людей, чьи тени мешались в тёмном коридоре воспоминаний. Тело ощущало усталость, но разум был бодр — слишком много мыслей, слишком много вопросов. Он медленно сел, проводя ладонями по лицу, будто пытаясь стереть остатки ночного беспокойства. Грудь сдавливало напряжение: впереди был первый рабочий день, и он понимал, что больше не сможет оставаться в тени. Теперь он часть этой эпохи, этого мира, и его знания должны были найти своё место здесь.
В комнате царил порядок — строгий и лишённый излишеств. Узкая кровать с аккуратно заправленным серым одеялом, простой деревянный стол, стопка газет на краю, пара книг с толстыми потрёпанными корешками, оставленных кем-то до него. Одна из них, большая и тяжёлая, привлекла внимание — «Основы гигиены и санитарии». Мирослав взял её в руки, перелистнул страницы. Тексты, написанные чётким, чуть выцветшим шрифтом, в чём-то совпадали с тем, что он знал, но многое казалось устаревшим. Он задумался: если здесь его знания более прогрессивны, значит ли это, что он может изменить медицину этого времени? Или же любое изменение будет воспринято как нечто чуждое, опасное?
В углу стоял небольшой умывальник. Он плеснул себе в лицо холодной воды, пытаясь окончательно проснуться. Капли стекали по коже, и на мгновение ему показалось, что он снова дома — в своём времени, где за окном не гудят старые автомобили, а в кармане лежит не случайно найденный хлебный мякиш, а смартфон. Но нет, эта реальность была другой. Он оглядел своё отражение в зеркале — немного осунувшееся лицо, тени под глазами, волосы, взъерошенные после сна. Он был здесь. И пока что никуда отсюда не денется.
Вдалеке, за окном, уже разносились громкие голоса. Дворники-альфы с хриплыми голосами обменивались парой фраз, расставляя вёдра и готовясь к очередному дню, кто-то на ходу перелистывал газету, обсуждая последние новости.
— Строительство метро идёт полным ходом, товарищи!
— Кузнецкий мост закрыт, ремонтные работы…
— Труд и честность — вот что делает человека сильным!
Город жил, работал, строился, не замирая ни на мгновение.
Мирослав вдохнул глубже и закрыл глаза. Всё, что он знал о Москве, о Советском Союзе, было взято из книг, фильмов, статей, но теперь он видел и чувствовал всё иначе. Это не была сухая хроника из учебников, это был живой, настоящий мир, со своими запахами, голосами, законами.
И он должен был в него вписаться. Или погибнуть.
Комната была наполнена приглушённым утренним светом. Пыльные полосы рассвета мягко ложились на деревянный пол, подсвечивая простые, но основательные вещи: небольшой шкаф с металлическими ручками, стол с аккуратно сложенными газетами, скромный кувшин с водой, оставленный кем-то вечером. В углу, на спинке стула, висел костюм — строгий, приглушённо-серый, с тяжёлой тканью, немного шероховатой на ощупь. Одежда, которую ему передали через сотрудника НКВД, была аккуратно выглажена, но старомодна, с узкими лацканами и плотными плечами.
Мирослав осторожно провёл ладонью по ткани, чувствуя, насколько она отличается от современных материалов. Здесь всё было иначе: даже простая одежда, пусть и качественная, казалась утяжелённой временем, насыщенной запахами прошлого — пылью архивов, табачным дымом кабинетов, чуть уловимым ароматом мыла. Он снял с вешалки белую сорочку, натянул её, застегнул тугие пуговицы, затем взял жилет и, наконец, пиджак. В зеркале, что висело над умывальником, отражался новый человек — почти незнакомый себе.