Они знали. Или догадывались. Это не было громким обвинением, не было открытой атакой — ещё нет, ещё рано. Но вокруг уже пахло приговором. Пахло страхом, который не касался его лично, но впитывался в стены, в линолеум под ногами, в тяжёлый запах карболки, в едва заметный привкус металла в воздухе.
Он привык анализировать людей, ещё с первой минуты здесь — кто слаб, кто силён, кто поддастся, а кто окажется тем, кто вонзит нож в спину первым. Но теперь, проходя по коридору, он видел лишь их спины. Они отворачивались. Делали вид, что не замечают. Избегали.
Пока это было самым страшным.
Он посмотрел направо. Мелькнула тень, кто-то быстрым шагом свернул за угол. Это была медсестра, с которой он работал вчера. Мирослав помнил её руки — уверенные, точные, работающие чётко, без суеты. Она не смотрела на него, но он видел, как напряглись её плечи, как ускорился шаг, как пальцы сжали папку с картами так, что побелели костяшки.
«Трусы. Как только запахло опасностью — сразу испарились. Или, может, не просто так?».
Не нужно было быть гением, чтобы понять — Карпов начал свою игру.
Мирослав остановился. Повернул голову, взглянул на двери по сторонам. За каждой из них — такие же люди, такие же врачи, такие же омеги, кто привык жить в страхе. Они выучили это ещё с детства. Если гром гремит вдалеке — пригнись. Если волна поднимается — уходи первым. Они жили по этим правилам. Всегда.
Но он не мог.
Он медленно выдохнул, поднял голову.
Проверка началась.
Как долго они дадут ему продержаться? Как скоро поднимется первая волна? И самое главное — кто первым решит утопить его?
Мирослав медленно опустил взгляд на бумаги, лежащие перед ним. Белая, аккуратно сложенная папка, в которой уже был вынесен его приговор. Он не спешил открывать её — не потому, что боялся, нет, страх давно отступил, сменившись чем-то более вязким, чем-то, что пронизывало каждую его мысль, каждое движение. Ощущение неизбежного. Судьба уже была написана, её можно было только прочитать.
Он провёл кончиками пальцев по краю папки. Стандартная бумага, ничем не примечательная. Она пахла канцелярским клеем, чернилами, машинописной точностью — ничто в ней не выдавало опасности. Но он знал. О, он прекрасно знал.
Открыв, он увидел то, что ожидал.
'Миргородский М. С., врач-стоматолог. Проявляет сомнительную инициативу в выборе лечения пациентов.
Отклонение от предписанных норм, возможное влияние внешних факторов.
Требуется дополнительная проверка компетенции и соответствия должности'.
Чёткий, формальный язык. Без эмоций. Без прямых обвинений. Но за каждым словом ощущалась холодная, выверенная угроза. Мирослав читал и видел в этих строчках не просто доклад. Это была декларация войны.
Он медленно захлопнул папку.
— Нравится?
Голос Карпова раздался от двери. Мирослав не повернулся сразу. Он дал себе пару секунд. Пару драгоценных мгновений, чтобы вжаться в кресло, вцепиться пальцами в край стола, ощутить напряжение в каждом мускуле, дать эмоциям пройти сквозь себя, не показывая их.
Затем он поднял голову.
Карпов стоял в дверях, скрестив руки на груди. В его лице не было ни гнева, ни раздражения — только довольство, медленное, выверенное, почти ленивое. Ухмылка, едва заметное движение плеч — альфа смотрел сверху вниз, уверенный в своей позиции, уверен, что уже победил.
— Я же говорил, что у нас тут не место для экспериментов, Миргородский. Думаю, руководство тоже с этим согласится.
Мирослав смотрел на него и вдруг понял: он наслаждается этим. Он не просто хочет убрать его. Ему нужна борьба. Он жаждет её.
Мирослав молча открыл папку, ещё раз пробежался взглядом по тексту, словно впервые его видя, затем аккуратно закрыл и отложил в сторону. Движение медленное, контролируемое, почти небрежное.
— Судя по тексту, вы потратили немало времени, Карпов. Хотите убрать меня так быстро?
Карпов усмехнулся. Сделал шаг вперёд. Пахнуло табаком, мылом, тонким, почти незаметным оттенком чего-то мускусного.
— Вы сами сделали всё за меня. Достаточно пары жалоб от пациентов, и вас уберут без лишних вопросов.
Он стоял близко. Не слишком, но достаточно, чтобы ощутить давление. Это не просто игра в подчинение. Это проверка. Карпов не скрывал своего превосходства — не только в должности, но и в природе. Альфа. В этом мире такие, как он, не просто брали, они забирали.
Мирослав выдохнул. Медленно, глубоко.
Он не собирался подчиняться.
Он смотрел на Карпова, не отводя глаз. Видел, как тот ждал реакции. Как наслаждался каждым мгновением этой сцены. Как был уверен, что победа уже в его руках.
'Хочешь войны, Карпов?
Хорошо. Давай поиграем'.
Мирослав в последний раз глубоко вдохнул перед тем, как постучать в дверь. Всё внутри него было собрано, сжато, сведено в один тугой узел. Он уже знал, каким будет этот разговор, как он будет выстраивать свои слова, как держать спину, как выдерживать взгляд. Но где-то глубоко внутри— за этими мысленно отрепетированными жестами и спокойствием — медленно разрасталось чувство, от которого он пытался отстраниться: бессильное раздражение.
— Войдите.
Голос за дверью был хрипловатым, усталым, словно в нём отразилось десятилетие бесконечных компромиссов.
Мирослав вошёл.
Кабинет Ефима Степановича Громова был таким же, как и он сам — строгим, чуть потрёпанным, будто выбившимся из времени. Потёртый дубовый стол, шкаф с бумагами, тяжелая настольная лампа с зелёным абажуром. В углу— металлический шкаф для медицинских журналов. Всё это создавало ощущение непоколебимого порядка. Но этот порядок, как и сам Громов, держался не на уверенности, а на напряжённой усталости.
Громов сидел, не поднимая глаз. Короткие, жёсткие пальцы медленно переворачивали страницы папки. Ему не нужно было делать вид, что он читает — он знал, что там написано.
— Миргородский, что это такое?
Голос был ровным, но в нём звучало то особенное раздражение, которое бывает у человека, вынужденного заниматься чем-то, что он презирает, но не может избежать.
Мирослав сделал шаг вперёд, сложил руки за спиной, как будто стоял перед экзаменатором.
— Фальсификация, основанная на личной неприязни.
Громов наконец поднял на него взгляд. В этом взгляде было всё — и безразличие человека, который устал разбираться в чужих дрязгах, и осторожность того, кто понимает, что за всеми этими интригами стоит нечто большее. Он скептически хмыкнул, откинувшись в кресле.
— Чрезмерная активность, подрыв коллективной дисциплины, нарушение принятых методик… — Громов проговорил слова так, словно сам не верил в их смысл. Затем отложил папку в сторону и посмотрел прямо на Мирослава. — Миргородский, вы понимаете, что это серьёзно?
Мирослав выдержал паузу.
— Я понимаю, что это ложь.
Громов вздохнул. Устал, потёр виски, глухо сказал:
— Карпов утверждает, что пациенты жалуются на вас.
— Карпов утверждает, потому что ему это выгодно. Но, простите, где официальные заявления? Где реальные жалобы?
Громов молчал.
И это молчание было самым важным ответом.
Он не глуп. Он понимает. Он знает, кто на него давит. Но это не имеет значения. Мирослав видел это в его лице.
— Вы хотите сказать, что Карпов врёт?
— Я хочу сказать, что Карпов делает всё, чтобы убрать меня, потому что я ему мешаю.
— И почему же вы ему мешаете?
— Потому что я лечу пациентов, а не создаю видимость работы.
Тишина.
Громов смотрел на него долго, почти изучающе. Затем устало потёр переносицу.
— Вы нарываетесь, Миргородский. Я не собираюсь вас защищать, если это пойдёт дальше.
Мирослав наклонился чуть вперёд.
— Я не прошу защиты. Только честного подхода.
Пауза.
Громов медленно кивнул.
— У вас есть два дня, чтобы доказать, что вы не допустили ошибок. После этого… я ничем не смогу вам помочь.
Финальный взгляд.
Мирослав встал. Развернулся. Вышел.
Когда за ним захлопнулась дверь, он ещё долго стоял в пустом коридоре, ощущая, как напряжение стягивает его тело, как воздух вокруг него кажется гуще.
Теперь всё зависело только от него.
Мирослав шёл по коридору больницы, стараясь держать ровную осанку, несмотря на ощущение, будто на плечи давит нечто невидимое, тяжёлое, несущее в себе предчувствие близкого удара. Вокруг него, словно в плохо разыгранном спектакле, происходило странное: люди, которые ещё вчера здоровались с ним кивком, теперь опускали глаза или торопливо сворачивали за угол, как только он приближался. Пустота коридоров была обманчивой— в ней чувствовалось больше наблюдателей, чем в самом многолюдном зале.
Они знали. Или, по крайней мере, догадывались.
Когда кто-то резко схватил его за локоть, он едва не дёрнулся, готовясь к худшему, но вместо угрозы столкнулся с напряжённым, испытующим взглядом.
— Вы целы?
Голос Николая был низким, хрипловатым, будто сорванным недосказанными словами.
— Пока да.
Николай крепко сжал его руку, задержав это прикосновение дольше, чем следовало, но затем быстро отпустил, оглянувшись через плечо.
— Пойдёмте. Тут слишком много ушей.
Он не сказал «нас могут услышать»— он сказал именно уши, словно говорил о невидимых сущностях, способных перехватывать даже мысли, стоило им прозвучать вслух.
Они свернули в один из пустых процедурных кабинетов, где пахло карболкой, металлом и чем-то неуловимо медицинским— этим специфическим запахом чистоты, который на самом деле был лишь маской, скрывающей запах болезни, страха и иногда— смерти.