«Люди пропадают. И я следующий. Карпов действует не один. Кто-то двигает фигуры в тени», — мысленно повторяет он эти слова, ощущая, как те, как зловещие ползущие шипы, проникают в его сознание.
В комнате тяжело, как будто воздух пропитан чем-то невидимым, что давит на грудь, обвивает тело и разум. На полках стоит несколько безжизненных книг, покрытых слоем пыли, словно время здесь застыло. В этой комнате время останавливается и сжимается, каждый его момент становится долгим и мучительным, как ожидание на грани чего-то необратимого. Он ощущает, как пространство становится тесным, как стены начинают сжиматься, будто вот-вот раздавят его, и единственным спасением окажется решение. Он не может не почувствовать, как в воздухе нечто невидимое, зловещее подкрадывается к нему, неся с собой угрозу. Но чем больше он погружается в эти бумаги, тем меньше у него шансов на спасение. Он не хочет, но и не может отступить. Разрыв между желанием оставить всё позади и пониманием того, что с этим выбором не уйдёшь, растёт, превращаясь в пропасть.
Николай стоит у двери, его силуэт сливается с темнотой. Он вглядывается в окно, его лицо напряжено, и мир вокруг кажется чуждым, как будто всё происходящее — не более чем туманное видение, как страшный сон, из которого не выбраться. Он понимает, что, несмотря на всё это, они уже не могут остановиться. Мирослав на мгновение отрывает взгляд от бумаги, его пальцы нервно скользят по поверхности листа, но не касаются его. Он всё ещё чувствует, как холодная стужа проникает в душу, беспокойство не отпускает, а тянет вниз, как тяжёлое бремя. Его взгляд останавливается на лице Николая, его нахмуренные брови, словно вырезанные в камне, и взгляд, застывший, но не лишённый тревоги, словно шершавые стены города, который он когда-то знал, а теперь оказался чужим.
Николай поворачивает голову и прищуривается, его голос, холодный и безэмоциональный, не издаёт ни малейшего намёка на беспокойство. Но в его словах звучит отчётливый оттенок решимости, который обрушивается на Мирослава, как молот на горящее железо.
— Ты уверен, что нас не заметили?
Мирослав, не сразу, но довольно чётко, как бы не замечая напряжённой тишины, отвечает, не поднимая головы, лишь чуть повернув её, как будто бы слова легче сказать, не встречая взгляда.
— Я сказал, что они нас нашли, но пока не тронули. Это разные вещи.
Он делает паузу, не желая, чтобы его слова прозвучали слабой попыткой оправдаться, хотя он сам чувствует, как сжимаются его пальцы на бумаге, и в груди холодеет от ощущения близости неизбежного.
Николай делает шаг вперёд, и его глаза, теперь сверкающие, как металлические углы, смотрят на него с какой-то внутренней, невыразимой жаждой, что скрывается за тяжёлой тенью. Этот взгляд — не просто вопрос. Это вызов. Тот вызов, что они оба проиграли ещё до того, как начали свой путь.
— Ты понимаешь, что назад дороги нет? Если решишь играть, ты должен идти до конца.
Мирослав медленно, с трудом, поднимает голову, не сразу встречая его взгляд. Время замедляется, и каждый момент кажется бесконечным, словно он стоит на перекрёстке, где все пути ведут к одному и тому же, и только он решает, как поступить. Он знает, что выбора нет. Он уже сделал этот выбор, и теперь ему остаётся только понять, как ему быть с этим. Он догадывается, что что-то изменилось в том, что казалось понятным. Но не может понять, что именно. Это чувство присутствует в нём всё сильнее.
— Я уже сделал выбор. И теперь мне нужно знать, с кем я сражаюсь.
Его голос слаб, но твёрд, как затухающий огонь, который не хочет погаснуть.
Тишина в комнате была странной, почти физической, как нечто тяжелое, что проникало в каждый угол и поднималось в воздухе, оседая на груди. Мирослав сидел за столом, не двигаясь, его глаза следили за пожелтевшими страницами, но не могли найти в них ни смысла, ни ответа. Он не мог сосредоточиться. В голове крутился один и тот же вопрос: что делать дальше? Он знал, что это было уже не просто расследование, а нечто большее, нечто, что затягивало его в свои сети, как если бы всё вокруг его собственной жизни было частью какой-то чуждой игры, в которой он не имел права не участвовать. Но не мог не чувствовать — за каждым его действием стоит кто-то, кто управляет этим. Кто-то, кто манипулирует ими обоими, не давая ни малейшего шанса на свободу.
Николай стоял у окна, его фигура, тёмная и напряжённая, почти сливалась с ночной темнотой за стеклом. Мирослав знал, что его инстинкты омеги, его восприятие всегда подстраивалось под Николая, его окружавшую силу и уверенность, но сейчас, в этой тягучей тишине, он чувствовал что-то другое. Николай был омегой, как и он, но в нём всегда была какая-то неуловимая сила, которую Мирослав не мог игнорировать. Она скрыта под поверхностью, но её было трудно не заметить. Николай был не таким, как другие омеги. Он, как и Мирослав, чувствовал давление иерархии, всё, что было связано с их природой, но его отношение к этому было другим. Мирослав не мог понять, почему, но в этот момент всё его существо ощущало внутреннюю тревогу. Тревогу не от внешних факторов, а от того, что их взаимодействие, их инстинкты и желания начали переплетаться. Всё становилось сложным и неподконтрольным.
Звуки снаружи пришли внезапно. Сначала шуршание — лёгкое, почти неслышное. Это было как предвестие, как призрак, который подкрадывался к ним из темноты. Потом треск ветки, и, наконец, чёткий, ровный стук. Мирослав почувствовал, как его сердце сжалось. Его инстинкты омеги сразу отреагировали — всё внутри сжалось в комок, он не мог игнорировать этот сигнал, этот звук. Это было не просто случайность. Это было послание, чей-то шаг в их мир, шаг, который говорил, что кто-то контролирует их каждый шаг.
Николай мгновенно напрягся, его тело стало напряжённым, и в этот момент Мирослав заметил, как он начинает двигаться. Он знал этот взгляд — взгляд омеги, который чувствует приближение угрозы, но вместо того чтобы убежать, готов принять её. Он чувствовал в нём напряжение, скрытое за внешней спокойной позой. Николай отодвинул занавеску, чтобы заглянуть наружу. Мирослав мог только смотреть на его спину, ощущая, как его собственное дыхание становится поверхностным, как его тело само отреагировало на опасность. Его инстинкты, омегические инстинкты, заставляли его волноваться, но он знал, что не может действовать, не может контролировать. И поэтому оставался сидеть, только сжимая кулаки.
Николай осторожно посмотрел через окно, его движения были аккуратными, но с налётом напряжения, как будто он уже был готов ко всему. Через несколько секунд, когда тишина стала ещё более настораживающей, он произнес тихо, но с какой-то недоверием:
— Никого.
Мирослав не мог поверить в эти слова. Он знал, что Николай, как и он, ощущает мир, который может быть скрыт, где не всё так очевидно, как кажется. Мирослав почувствовал, как воздух в комнате стал плотным. Он знал, что они оба не могут избежать того, что приближается. Он не мог не задать вопрос, который был у него в голове, не мог не выразить того беспокойства, которое нарастало в нём:
— Ты уверен?
Ответа не последовало, но напряжение не исчезло. Вместо этого раздался третий стук, чёткий, отчётливый, как если бы кто-то уже знал, что они были готовы к этому. Этот стук был знаком — знаком того, что с ними не так. Это было не просто испытание, это был момент, когда их инстинкты омег должны были столкнуться с чем-то, что они не могли контролировать. Мирослав замер, почувствовав, как его тело отзывалось на этот момент. Страх, неумолимый и древний, зацепил его, не давая ни малейшего шанса на спокойствие. Он почувствовал, как его тело начинает реагировать на происходящее, как инстинкты требовали быть готовыми, но он был не готов.
Николай и Мирослав замирают. В этот момент время словно остановилось. Они оба чувствуют, как мир вокруг сужается, как напряжение между ними, эти невыразимые, не всегда ясные ощущения, становятся настолько очевидными, что ни один из них не может больше игнорировать, что с ними происходит. Этот момент был кульминацией, моментом, когда их сила, их подчинение, их место в этом мире, всё это становится уязвимым. Мирослав знает, что теперь они не могут просто вернуться назад.
Стук в дверь снова раздался. Чёткий, ровный, отчётливо измеренный, как будто часы сами решили начать отсчёт, продлевая этот момент неопределённости, с каждым ударом приближая их к неизбежному. Мирослав и Николай переглянулись. В этот момент взгляд, который они обменялись, был не просто взглядом двух людей, ожидающих. Это был взгляд, полный вопросов, ответов на которые они оба не могли найти. Было что-то в этом взгляде — как будто оба пытались увидеть друг друга насквозь, пытаясь понять, кто из них на самом деле готов встретиться с тем, что пришло за ними, а кто просто боится сделать первый шаг в темноту. Не было слов. Но каждый из них знал: этот момент — и их внутреннее состояние — не имели обратного пути.
Николай не отводил взгляда от двери. Его тело было напряжённым, и в этом напряжении было что-то от животного инстинкта. В нём был тот самый момент, когда неважно, что ты чувствуешь, что ты думаешь. Инстинкты омеги, которые всегда подчинялись более сильным, сейчас выдавали реакцию, точно рассчитанную на момент возможной угрозы. Никто из них не мог отмахнуться от этого — просто потому, что каждый из них знал, что находится на грани. Здесь не было места для слабости, не было места для сомнений. В этом мгновении, где всё становится зыбким и неопределённым, никакие слова не могли бы передать всей глубины того, что происходит. Это было не просто ожидание — это было столкновение внутренних миров двух омег, которые всё больше ощущали своё подчинение, но, в то же время, жаждали выйти за пределы этих невидимых границ.
Звуки от третьего стука пробили тишину, как молот, ударивший по пустоте. Он был громким, и каждый из них чувствовал, как он отзвучал в их теле, заставив их сердцебиение замедлиться. Этот третий стук был не просто следствием происходящего. Это было не просто подтверждением того, что они оба стояли перед чем-то, что нельзя было избежать. Нет, это был момент, когда они оба поняли, что кто-то за дверью знает их слабости, их тревоги, и теперь проверяет их на прочность. Это было испытание — не только физическое, но и психологическое, где каждый жест, каждая мысль и каждое дыхание становились частью игры, в которой не было спасения.