ок бумаги. Его имя — Миргородский, — стояло первым. Это было не просто имя, написанное на листе. Это было словно приговор, который он сам себе вынес. Он не знал, что делать с этим. В груди всё было пусто, но в то же время, какой-то непередаваемый груз давил на него, не давая ни малейшего шанса на спокойствие. Он пытался читать, пытался осмыслить то, что написано, но буквы перед ним плавали, превращались в пятна, в абстракцию, и с каждым новым взглядом на них его разум рушился, как дом, строящийся из песка.
Тиканье часов, как будто подслушивающий их присутствие, медленно пробивало тишину. Мирослав слышал, как каждое движение стрелок казалось ему знакомым, но страшным. Часы отмеряли минуты, которые несли его в пропасть. Их тиканье было не просто звуком. Оно проникало в его душу, казалось, каждый удар звука отзывался в его теле, каждый шаг времени был для него уже не просто ожиданием, а чем-то неизбежным. И вместе с этим тиканьем, с каждым новым отсчитанным моментом, Мирослав ощущал, как воздух сжимается вокруг его тела, как его грудь сдавливает эта вечная неизвестность. Он знал, что нельзя остановить время, нельзя вырваться из этого невидимого кольца. Он был в клетке, клетке, которую сам себе и создал.
Словно в ответ на эти мысли, за окном снова раздался шум дождя. Он был ровным, монотонным, но одновременно заполняющим всё пространство. Каждая капля, падающая на землю, казалась важной, как маленький камень, бросаемый в озеро, заставляя его дрожать. Мирослав ощущал, как дождь снаружи отражается на его чувствах. Он был частью того, что происходило за окном, частью чего-то большего, чем просто этот дождь. Он был частью игры, в которой уже не было места для выбора. Он не знал, что делать, но знал одно: его время на решение ушло.
— Они дали мне шанс. Но шанс ли это? — звучала эта мысль, и каждый её оборот отзывался в его душе как эхо. Он снова посмотрел на лист. Он знал, что решение, которое он примет, будет не просто шагом. Это будет последний шаг, переход в другой мир, где ему уже не будет места. Он был омегой, и даже его инстинкты, его слабость, казались частью этого выбора, части этой жертвы, которая так сильно мешала ему. Он был не готов, не был готов к тому, что с ним будет после этого. Но разве когда-то он был готов к этому? Может, не тогда, когда стал частью этой игры. Может, не тогда, когда они с Николаем начали работать вместе, когда они оба были втянуты в этот мир, где не было места для слабости, для простых решений.
Его взгляд вновь упал на бумагу. Каждое слово, каждая строка говорили ему: ты не вернёшься. Он был омегой, и каждый атом в его теле уже знал это. Его инстинкты были настолько сильными, что они говорили ему: не сопротивляйся. Он был частью того, что происходило вокруг него, и теперь его жизнь уже не принадлежала ему. Он был на грани, и каждый новый шаг, каждый взгляд, каждое слово было уже частью того, что приведёт к последнему выбору.
Но вот, как ни странно, было что-то в его душе, что противилось этому. Он ощущал, как эта власть, эта тень, которая опустилась на его плечи, давит на него. Он чувствовал, как инстинкты омеги, заставляя его сжиматься, внезапно становятся против него. Почему он должен быть тем, кто сдался? Почему ему нельзя было вернуться, изменить свою судьбу, если он так этого хотел? Но, как бы он ни пытался убедить себя в этом, как бы он ни искал путь назад, он знал, что это не было бы честно. Он не мог быть тем, кем был раньше. Он знал, что его подчинение, его слабость были частью игры, частью того, что теперь он должен был отдать.
Слышно было только тиканье часов и шум дождя, и в этом сочетании Мирослав чувствовал, как он теряет себя. Он больше не был собой. Он был тем, кто уже сделал свой выбор, но не мог с ним смириться. Он не мог больше скрывать этот страх. Это был страх не просто потерять себя. Это был страх не стать тем, кем он мог бы быть. Мирослав вглядывался в темноту, которая снова заполнила его разум, и чувствовал, как она поглощает его.
Николай молчал. Он не говорил ни слова. Но Мирослав знал, что он, как и он сам, был частью этой игры. И если Мирослав был омегой, то Николай был тем, кто не мог отступить, потому что его роль была решена давно. Николай, как и он, был втянут в этот мир, но в отличие от него, Николай знал, что возвращаться некуда. И что они оба стояли на краю, на краю выбора, который может поглотить их.
Мирослав снова посмотрел на лист. Его имя стояло первым. Он знал, что это не просто имя. Это было больше. Это был его выбор, его жизнь, его гибель. И в этом было что-то тёмное, что-то, что не давало ему покоя. Шанс ли это? Он не мог ответить. Он не мог найти ответ, потому что всё, что оставалось — это шаг вперёд, который он уже сделал.
Глава 26Решение за закрытыми дверями
Мирослав сидел, его взгляд был прикован к списку, как если бы это был последний объект в его мире, последний кусок реальности, к которому он ещё мог прикасаться. Бумага перед ним была холодной, словно она не принадлежала этому миру. Каждое имя, написанное на ней, было частью чего-то гораздо более глубокого, чем просто фамилии. Это было нечто, что нельзя было просто отбросить. Он видел не только слова. Он видел их тени, его инстинкты омеги принимали их как реальность, как своего рода приговор, запечатлённый в этих строках. Он не мог не заметить, как он сам с каждым взглядом на эти имена всё больше превращается в часть этой игры, в инструмент, который был беспомощен перед теми, кто стоял за этим списком. И все, что он мог сделать, это продолжать играть.
Он почувствовал, как его пальцы начинают сжимать край бумаги, но не мог заставить себя оторвать взгляд. Что если он просто исчезнет из этого списка? Что если он исчезнет, как Савельев? И в этот момент его разум, в котором смешивались страх и злость, начал давать сбои, как машина, пытающаяся запустить механизм, который не может работать. Но не было времени для раздумий. С каждым новым дыханием, с каждым новым ударом сердца он ощущал, как его мысли начинают разрываться от внутреннего напряжения. Страх, которого он так долго избегал, наконец, взял верх, но на его место вскоре пришёл гнев.
Гнев сковал его сознание. Он не хотел быть пешкой. Он не мог оставаться просто частью игры, которой они управляли. Он должен был выбрать — либо поддаться этой системе, либо бросить ей вызов. И если даже его слабость, его внутренние инстинкты, говорили ему, что сопротивление бесполезно, то его гнев, его омегическая ярость, требовали другого ответа. Он был не просто омегой. Он был человеком, и даже если эта система пыталась его поглотить, она не могла забрать его человечность. Он смотрел на список, и в его груди разгоралась пламя.
«Они не просто запугивают. Они дают мне выбор. Они хотят, чтобы я выбрал, останусь ли я пешкой или сломаю игру».
Николай сидел напротив, и его глаза, как безмолвные зеркала, отражали всё, что происходило в этой комнате. Он не был похож на тех, кто способен сломать систему. Он был омегой, таким же, как и Мирослав, но в нём была какая-то стойкость, невидимая, но ощутимая в каждом движении, в каждом взгляде. Его руки сжимались в кулаки, но это не было проявлением агрессии. Это было скорее замешательство, уставшая тревога, которой не хватало выхода.
— Ты знаешь, что это значит, да? — спросил Николай, его голос был тихим, но с оттенком тоски.
Это был вопрос, на который не было ответа, но его всё равно задали. Его глаза пытались найти тот ответ в Мирославе, которого он не знал, но надеялся найти.
Мирослав не мог ответить сразу. Его собственные чувства так переплетались, что он не знал, что говорить. Каждое слово, которое он произносил, казалось ошибкой. Он не знал, как правильно выразить то, что происходило в его душе. Всё его существо было охвачено внутренним конфликтом. Его омегические инстинкты пытались уговорить его подчиниться, но его человеческая природа, его желание быть свободным, не позволяли ему это сделать.
— Я знаю, — сказал он, и его голос был ровным, но в нём звучала та же ярость, которая поднималась в нём с каждым новым дыханием. — Они предлагают мне сдаться.
Николай молчал, но его молчание было не просто отсутствием слов. Это было как молчание человека, который, возможно, и знал ответы, но не мог их произнести, потому что эти ответы были слишком тяжёлыми, слишком опасными для того, чтобы их озвучивать. Он сдерживал свой страх, свои сомнения, но Мирослав видел это. В его взгляде было что-то более глубокое, чем просто отрешённость. Он видел разочарование в системе, в том, как она затягивает их в свои сети.
— И? — Николай наклонился вперёд, его глаза были полны ожидания.
Он был готов услышать тот ответ, который, казалось, они оба знали, но не хотели признавать. Но Мирослав, взглянув на него, знал: его решение уже принято.
Он медленно поднялся, и его движения были не такими спокойными, как обычно. Теперь его тело было напряжено, как струна, готовая порваться. Он подошёл к столу, и взгляд его снова упал на список. Список, который стал его заключением. Он не мог больше смотреть на него, не мог позволить себе быть слабым, не мог сдаться.
Он схватил лист и резко порвал его пополам. Звук бумаги, рвущейся на части, был не просто звуком. Это был акт, акт отвержения того, что ему предлагали. Это был момент, когда он восстал против того, что ему навязывали.
Николай, словно ожидал этого, расслабил плечи и глубоко вздохнул. Он знал, что Мирослав не сломается, что в нём есть нечто большее, чем просто страх. Он видел, что Мирослав готов был бороться.
— Я знал, что ты не сломаешься, — произнёс Николай спокойно, с лёгким оттенком уважения.
Это было больше, чем просто признание. Это был момент, когда оба понимали, что их дорога уже не будет прежней.
Мирослав почувствовал, как напряжение, которое он держал в себе, немного ослабло, но внутри его всё ещё горело. Это был не конец. Это был только первый шаг в игре, которую они только начинали.