Мирослав встал, стараясь не выдать внутреннего напряжения, которое с каждым моментом поглощало его всё больше. Кажется, что его тело отказывалось идти, но он заставил себя двигаться. Шаги, как удары молота по его разгорячённому сознанию, эхом разнеслись по пустой комнате, звуками, которые казались слишком громкими, слишком обнажёнными для этой тихой ночи. Он шёл, но не знал, куда. Может быть, он искал чего-то, чего не мог найти ни в этой комнате, ни в самом себе. Может, он искал какую-то точку опоры, тот взгляд, который поможет ему понять, что делать дальше. Но всё, что он мог найти, — это те же пустые стены, те же шорохи, которые наполняли его душу отчаянием. Время шло, но не приносило ни уверенности, ни освобождения.
— Но теперь вопрос — что дальше? Я уже в списке. Ты — тоже. Мы не можем просто сидеть и ждать, — сказал он, обращаясь к Николаю.
Его голос звучал твёрдо, но в нём была нотка тревоги. Эта тревога была не от страха, нет, она была чем-то более глубоким, почти невыносимым. Это было не осознание того, что их жизнь теперь висит на волоске, а скорее понимание, что они стали частью чего-то, что могло поглотить их обоих. Он понимал, что не может сидеть в тени и ждать, пока они не окажутся в центре этого мира, этого нового порядка, этого огромного механизма, которым они стали неотъемлемой частью. Он был омегой, и в его жизни уже не было места для воли, для выбора. Он был в игре, и эта игра только начиналась.
Николай, сидящий напротив, как обычно, казался спокойным, но Мирослав знал, что это только видимость. Он мог видеть напряжение в его плечах, напряжение в его глазах. Он, как и он сам, понимал, что вся эта ситуация не имеет выхода, кроме как действовать. Николай был омегой, но, несмотря на свою уязвимость, он был сильным. Сильным в том смысле, что мог стоять, не сгибаясь, под давлением обстоятельств. Это было качество, которое Мирославу не хватало, хотя он стремился к нему. Он всегда был тот, кто прислушивался, кто подчинялся, кто скрывался в тени. Но теперь он должен был быть другим, и это его пугало.
Николай, словно прочитав его мысли, не сказал ни слова, только вздохнул, закрыв глаза. Он не искал ответа, потому что знал, что его не будет. Он знал, что Мирослав уже сделал свой выбор, и этот выбор был неизбежен. Это был выбор, который невозможно отменить. И всё же, несмотря на его внешний спокойный вид, Мирослав чувствовал, как его инстинкты омеги, внутренний страх и слабость, которые были скрыты за его выражением, готовились сломать его. Система, которая всё держала под контролем, не оставляла ему места для манёвра. Он чувствовал, как инстинктивно сжимает кулаки, как в груди нарастает буря, которая вот-вот выплеснется наружу.
— Мы должны их опередить, — сказал Николай, его голос был твёрдым, как отшлифованный камень, но в нём звучала усталость.
Он подходил ближе, как если бы собирался раскрыть нечто, что могло бы изменить ход всего происходящего. Его слова были как ключ, который открыл дверь в новый мир — мир, в котором они больше не были просто наблюдателями. Мир, в котором они должны были действовать, несмотря на весь ужас, который этот мир мог принести.
Мирослав резко повернулся к нему. Он почувствовал, как его тело напряглось, как нечто внутри сжалось от этого предложения. Он был готов услышать многое, но не это. Он был готов к борьбе, но не к тому, что они собирались сделать. Всё, что было сказано, казалось неестественным, но тем более важным. Он чувствовал, как его разум пытается повернуть это в нечто понятное, но что-то в словах Николая всецело разрушало все привычные схемы.
— Ты ведь понимаешь, что в больнице всё решают не Карпов и даже не Громов? — сказал Николай.
Он произнёс эти слова с таким спокойствием, что Мирослав сначала не понял их сути. В его голосе не было упрёка или осуждения, только констатация факта. Но этот факт был тем, что заставило Мирослава замереть. Он почувствовал, как внутренний механизм, который раньше действовал без осознания, теперь начнёт работать в другом ключе. Эта информация была как чёрная дыра, в которую он только что был втянут.
Это была система, система, которая их использовала. Всё было устроено так, чтобы они не могли повлиять на неё. Всё было построено таким образом, что они становились частью неё, даже если этого не хотели. Система, с которой невозможно договориться, с которой невозможно победить, если ты не знаешь, как она работает.
Мирослав стоял, словно в каменном океане, в котором он терял всё, что имел. Он пытался понять, что значит эта «система», как она работает и кто ею управляет. Но он не мог, потому что с каждым новым шагом, с каждым взглядом в сторону Николая, он понимал, что это было нечто большее, чем просто структура. Это было что-то живое, чем-то, что дышало, что имело силу, и эта сила с каждым днём становилась всё больше и больше.
— Это система, — сказал Николай, как если бы объяснял что-то очевидное, что Мирославу, несмотря на все его попытки, было сложно понять. — И если мы хотим выжить, нам нужно добраться до тех, кто стоит за этим.
В его словах было столько боли и отчаяния, что Мирослав почувствовал, как холодный пот выступил на его лбу. Добраться… Добраться до тех, кто управляет этой системой. Как можно было добраться до этих людей, если каждый шаг, который они делали, был под контролем этой машины? Если они даже не могли просто выйти в коридор без того, чтобы на них не взглянули?
Его инстинкты начали работать, как реакция на тревогу, как знак того, что что-то не так. Он пытался мыслить логически, но его разум уже не мог собраться. Система, которая ими манипулировала, становилась всё мощнее, и он понимал, что не сможет победить её, если не поймёт, как она работает. Но как узнать, как она работает? Как вырваться из этой тени, которая обрушилась на его жизнь?
Николай стоял у окна, его взгляд был направлен в тёмную бездну ночи, как будто он искал ответ, который должен был прийти именно оттуда — из этой самой тишины, из этой невыносимой тьмы, которая казалась пустой и бескрайней. Мирослав наблюдал за ним с угрожающим чувством, которое он пытался подавить, но оно росло внутри, как гнездо зла. Каждый момент нарастал, и Мирослав чувствовал, как нарастает страх в его собственной груди. Тот страх, который был больше, чем просто реакция на неизведанное. Это был страх перед решимостью, перед действиями, которые он не мог осознать. Это был страх того, что они оба становятся частью чего-то большего — чего-то страшного, к чему они не могли подготовиться.
Николай повернулся к нему. Его лицо было спокойным, но в этих глазах было что-то такое, что заставляло Мирослава сомневаться в себе, в своём понимании происходящего, в своей собственной сути. Когда тот заговорил, его голос был тихим, но уверенным, как будто он сам уже принял эту роль. Как будто он был частью этой системы, частью игры, и его уверенность исходила от понимания, что его место здесь неизбежно.
— Мы должны попасть в их архив, — сказал Николай, и это было как удар по сознанию Мирослава.
Слова были как гвозди, вбиваемые в его разум. Они несли не просто факты. В них был план, который мог изменить их судьбы навсегда. Мирослав хотел что-то сказать, но его голос запнулся, будто этот вопрос был слишком тяжёлым для того, чтобы произнести.
Мирослав резко повернулся к нему, его дыхание стало тяжёлым. В груди сжалась боль, и от этого ему стало трудно дышать. Он почувствовал, как его глаза расширяются, а разум пытается оторваться от этой мысли, от этой страшной реальности, которую они пытались построить своими руками. Как только он понял, о чём речь, ужас сжал его сердце. Этого не могло быть. Он не мог так поступить. Это было слишком. Это было самоубийство.
— Ты с ума сошёл? Это же самоубийство! — воскликнул он, и в его голосе звучала не просто паника, а настоящая оторопь.
Это было слишком. Он не был готов к этому, и он не был готов принять этот выбор. Но Николай стоял неподвижно, как каменная скала, невозмутимый и спокойный, как если бы он уже был готов к тому, что Мирослав не примет этого. И Мирослав знал, что Николай не просто доверял этому плану. Он верил в него, как в неизбежность.
Николай усмехнулся, но в этой усмешке не было ни веселья, ни радости. Это было то, что может быть присуще только человеку, который понял, что другого пути не будет. Его улыбка была похожа на усмешку человека, которому не осталось ничего, кроме как следовать вперёд, несмотря на всю безумность того, что они задумали.
— А у нас есть другой вариант? — спросил он, и в его вопросе было всё: отчаяние, тяжесть принятия, и, возможно, понимание того, что этот выбор — единственный.
Ужас в его глазах был скрыт под этой маской уверенности, но Мирослав видел его. Он видел, как Николай понимает, что эта игра не имеет других исходов.
Мирослав замолчал. Эти слова эхом отозвались в его голове. Не было другого варианта. Он это знал. Он знал, что теперь, когда они были в игре, они не могли просто сидеть и ждать. Не могли ждать, пока их раскроют, пока их действия станут известны. Они должны были действовать. Но как? Как, если они с каждым шагом углублялись в эту пропасть? Как, если каждое их движение может стать последним?
— Где этот архив? — спросил он, пытаясь найти хотя бы слабое утешение в собственных словах, в своей последней надежде.
В его голосе не было решимости, только страх. Но Николай, смотря на него, как если бы видел весь его внутренний конфликт, не поддался.
Николай медленно повернулся к нему, и в его взгляде была не просто решимость. Это была целеустремлённость, отчуждение, которое давало ему силу двигаться вперёд. Его глаза были полны решимости, и Мирослав почувствовал, как он сам, как омега, не может двигаться в том же направлении, что и Николай. Он был тем, кто всегда должен был следовать, тем, чья судьба зависела от кого-то другого.
— Больница. Подвальный уровень. Там хранят все старые дела, списки уволенных, переведённых, «исчезнувших», — сказал Николай с такой тихой уверенностью, что это