— Ну что ж. Тогда будем резать.
Мирослав тянется за скальпелем. Пациент вздрагивает.
Карпов делает полшага назад, снова скрещивает руки и продолжает наблюдать.
«Вы ждёте, что я ошибусь. Что я заколеблюсь. Что мои руки дрогнут. Но я вас разочарую».
Лезвие скальпеля блеснуло в тусклом свете лампы.
В воздухе висел густой запах крови и антисептика, тяжелый, глухой, как медленный удар колокола. В кабинете было слишком тихо. Ни одного лишнего звука, кроме тяжёлого, рваного дыхания пациента, да мерного тиканья часов, которые беспристрастно отсчитывали мгновения, будто решая — выдержит или сломается.
Мирослав не поднимал головы, сосредоточенный на каждом движении. Скальпель лежал в его пальцах точно и уверенно, словно был продолжением его руки, словно вплавился в неё, сделался её частью. Он работал быстро, не давая себе ни секунды замешательства. Разрезал ткани чисто, без колебаний, без суеты, как будто не существовало страха, что всё может пойти не так.
Гной тяжело вытекал из раны, слипшимися каплями собирался на марле, оседая на металле инструментов. Пациент дёрнулся, но Миргородский держал его крепко, успокаивающе положив ладонь на его плечо.
— Глубже дышите, — голос его был ровным, спокойным, даже слишком. В нём не было ни намёка на тревогу.
Пациент судорожно втянул воздух, его грудь вздыбилась, как у утопающего, который наконец вырвался из-под воды.
Тишина.
Кажется, даже стены напряглись, впитывая напряжение, пропитываясь тяжестью этого момента.
Карпов не двигался. Его тёмные глаза не отрывались от Мирослава, не мигая, как у охотника, который выслеживает добычу, но пока не делает последний шаг.
Прошла минута, может, две.
Пациент выдохнул. Хрипло, дрожаще, но в этом выдохе была жизнь.
— Легче… стало легче…
Миргородский убрал испачканную марлю, бросил её в таз с дезинфицирующим раствором. Он уже не смотрел на пациента, зная, что кризис миновал.
Теперь ему предстояло выдержать другую часть испытания.
Он медленно выпрямился, вытер скальпель, оглянулся.
Карпов по-прежнему стоял, скрестив руки на груди, но теперь смотрел на него с тонкой тенью чего-то… не то одобрения, не то разочарования.
— Поздравляю, коллега, — сказал он наконец.
Это не прозвучало как похвала. В голосе не было ни единого оттенка признания заслуг, ни намёка на уважение. Это было лишь констатацией факта.
«Ты выдержал. Пока».
Миргородский не ответил.
Карпов сделал медленный шаг к выходу, но задержался на пороге, бросив последний взгляд через плечо.
— Посмотрим, как долго вы продержитесь.
Дверь за ним закрылась мягко, но в этом звуке было что-то окончательное.
Мирослав не сразу осознал, что его пальцы всё ещё сжимают инструмент. Он разжал их с усилием, медленно выдохнул.
Это было только начало.
Глава 34Старые инструменты — новые враги
Кабинет был наполнен стерильным светом лампы, но даже он не мог скрыть следов того, что произошло час назад. Запах антисептика едва справлялся с металлической горечью крови, застывшей в воздухе, впитавшейся в каждую поверхность, въевшейся в руки, хотя Мирослав уже в который раз протирал их спиртом. Движения его были точными, механическими, словно он пытался стереть не только следы на коже, но и сам момент, недавнюю дрожь в голосе пациента, его болезненные вдохи, молчаливое наблюдение Карпова.
На столе, в металлическом лотке, лежали инструменты — аккуратно разложенные, готовые к следующему бою. Среди них выделялся скальпель, беспристрастный и холодный, как сам факт вмешательства в человеческое тело. Он был безмолвным свидетелем работы, которая могла спасти или погубить, смотря как воспользоваться его тонким, заточенным лезвием.
Мирослав знал, что всё прошло успешно. Но отчего же ощущение тревоги не исчезало?
Он поймал себя на том, что смотрит на свои пальцы — на удивление устойчивые, спокойные. Как будто его собственное тело пыталось убедить его, что всё под контролем. И всё же тяжесть в груди не уходила. Всё это казалось ловушкой, растянутой во времени — давящей, вязкой. Карпов не сказал ни слова. И именно это беспокоило больше всего.
Тишина была густой, вязкой. Казалось, она намеренно заполняла каждую щель, пробиралась в кожу, оседала в висках. В кабинете было слишком тихо. Слишком спокойно.
Он огляделся. Те же стены с облупившейся краской. Те же старые стеллажи с журналами, забытыми под слоем пыли. Те же столы, стерилизованные до блеска, но всё равно хранящие память о тех, кто здесь работал до него.
Всё было как обычно, и всё было не так.
Раздался стук в дверь. Резкий, короткий, но почему-то прозвучавший особенно громко в этой приглушённой тишине.
Мирослав медленно поднял голову.
— Можно?
Голос был молодым, но сдержанным. В дверном проёме стоял омега-фельдшер, тот самый, что сопровождал его на вызове. Он держал в руках поднос, на котором стоял стакан с горячим чаем.
Мирослав кивнул, наблюдая, как фельдшер осторожно ставит поднос на стол, но не уходит сразу.
Мирослав не торопился ничего говорить, лишь слегка наклонил голову, замечая, как юноша нервно перебирает пальцами край халата, будто взвешивая, стоит ли ему говорить то, что он пришёл сказать.
В воздухе повисла едва уловимая напряжённость.
Мирослав мог бы спросить первым. Но он ждал.
Фельдшер выдохнул, поднял взгляд — и в его глазах отразилось что-то такое, что заставило Мирославa окончательно напрячься.
Он явно хотел сказать что-то важное.
Мирослав сидел за столом, облокотившись на холодную деревянную поверхность, но не чувствовал её под пальцами. Всё вокруг было обострённо чётким, как после затяжного бессонного дежурства, когда усталость перестаёт притуплять чувства, а, напротив, делает их болезненно обострёнными. Свет лампы, тёплый, электрический, отбрасывал тени на стены, растягивая очертания предметов в длинные, заострённые силуэты. Лоток с инструментами, скальпель, оставленный в стороне, металлический блеск застывшей стали. Всё на своём месте. Но что-то в этом вечере было не так.
Молодой омега-фельдшер стоял у двери, не торопясь уходить. В глазах его мелькнуло колебание, почти страх, но он подавил его. Мирослав видел, как сжались его пальцы, как суставы чуть побелели от напряжения. Он пытался решить, говорить или нет. Тишина висела между ними, напряжённая, наполненная недосказанностью.
— Вы сегодня здорово всех удивили, — сказал он наконец, голос звучал ровно, но в нём сквозило что-то ещё, не то восхищение, не то тревога.
Мирослав склонил голову, разглядывая его, оценивая.
— Кого именно?
Фельдшер чуть помедлил, будто выбирая слова, потом добавил, понизив голос:
— Всех. Особенно тех, кто ждал, что вы ошибётесь.
Это было сказано не просто так. В его голосе было больше, чем нейтральное наблюдение. Мирослав ощутил, как мышцы в плечах напряглись сами собой. Тонкие нити напряжения, которые он чувствовал весь день, теперь складывались в нечто более реальное, осязаемое.
Он медленно откинулся назад, скрестив руки на груди.
— И кто именно ждал, что я ошибусь?
Фельдшер взглянул на него прямо. Молод, но не глуп. В его взгляде было понимание.
— Те, у кого ваши инструменты в руках.
По спине пробежал лёгкий холодок. Мирослав даже не сразу понял, почему. Оттенок его слов, их точность — они были сказаны не просто так, не в воздух. В них был подтекст, угроза, скрытая за внешней нейтральностью.
Он чуть подался вперёд, опираясь на локти.
— Что ты имеешь в виду?
Фельдшер чуть сжал губы, снова оглядел кабинет, словно проверяя, не подслушивает ли кто. Это движение было бессознательным, рефлекторным. Потом он заговорил тише:
— Я работаю здесь два года. Видел, как приходили другие врачи. Хорошие врачи. Они исчезали через несколько месяцев.
Мирослав не проронил ни слова. Его лицо оставалось непроницаемым, но внутри что-то медленно, холодно разворачивалось.
— А потом появлялись слухи, что они «допускали ошибки». — Фельдшер замолчал, затем добавил, как будто неохотно: — Только вот… они не допускали.
Пауза.
Мирослав сделал медленный, размеренный вдох. Всё внутри него вдруг замерло. Как будто не хватало воздуха, как будто всё вокруг — кабинет, свет лампы, металлические инструменты — вдруг потеряли значение. Всё стало тёмным, сжалось в одну точку.
«То есть это не только проверка. Это схема».
Фельдшер колебался, потом вытащил что-то из кармана и положил на стол.
Мирослав не сразу посмотрел. Какая-то часть его уже знала, что он увидит.
Но он всё-таки перевёл взгляд.
Металлический блеск. Его инструмент.
Собственный.
Скальпель.
Он был его. Он знал, что он его.
Но с ним было что-то не так.
Фельдшер смотрел на него внимательно.
— Я нашёл это в лотке для стерилизации.
Мирослав медленно протянул руку, взял инструмент. Ощущение было неправильным.
На лезвии был странный, почти незаметный тёмный налёт. Почти неразличимый, но он был там.
— Что это? — Голос его был ровным, но внутри нарастало тяжёлое, ледяное понимание.
Фельдшер выдохнул.
— Кто-то обработал химикатом. Если бы вы использовали его на следующем пациенте — была бы инфекция.
Пауза.
Тишина.
Тягучая, как свинец.
Мирослав почувствовал, как в груди поднимается что-то тяжёлое. Не страх. Не удивление.
Злость.
«Это не проверка. Это подстава».
Он медленно положил скальпель обратно в лоток, накрыл его салфеткой. Потом посмотрел на фельдшера.