Тот не отвёл взгляда.
«Значит, они уже начали. Значит, Карпов больше не просто наблюдает. Он уже действует».
Мирослав смотрел на инструмент, не отводя взгляда. Скальпель лежал в металлическом лотке, укрытый белой марлевой салфеткой, словно труп под саваном. Маленькая вещь, безмолвный кусок стали, но теперь он означал слишком многое. Доказательство. Улика. Напоминание. Его собственная рука могла бы взять этот инструмент и, не задумываясь, воспользоваться им, не зная, что уже проиграла.
Он медленно накрыл лоток второй салфеткой, скрывая лезвие от глаз, но не от мысли. Внутри поднималось что-то вязкое, тёмное, тяжёлое. Не страх. Нет. Страх был бы уместен, логичен, но его не было. Вместо него в глубине разрасталось другое чувство — осознание.
«Меня пытались убрать. Сделать так, чтобы я сам себя уничтожил».
Фельдшер не двигался. Он всё ещё стоял у стола, но не решался заговорить первым. Его пальцы сжались, словно он хотел что-то сказать, но не находил слов. Мирослав знал этот взгляд. Это не было пустым сочувствием. Это было напряжённое ожидание. Ждать, пока другой сделает выбор.
— Вы… что будете делать?
Голос фельдшера дрогнул, но не сломался. Он был ещё молод, слишком молод, чтобы так говорить. В этом голосе было что-то большее, чем просто страх за врача, с которым он едва знаком. В нём была настоящая тревога.
Мирослав снова посмотрел на него. Долго, пристально. Фельдшер выдержал взгляд, но в глазах его мелькнуло нечто неуловимое. Может быть, он не просто наблюдатель. Может быть, он тоже был частью чего-то большего. Может быть, он тоже знал, что значит оказаться в ловушке.
Мирослав медленно убрал руку с инструмента и взял чашку с чаем. Она была тёплая, немного слишком горячая, но он не пил. Только держал её в руках, чувствуя, как тепло проникает в пальцы, как возвращает его обратно в реальность. Он видел своё отражение в жидкости — лицо чуть исказилось от дрожащего света лампы, но в глазах не было ни сомнения, ни испуга. Только тихая, спокойная решимость.
— Я не допущу, чтобы меня убрали.
Голос его был ровным. Ни одной дрожащей ноты. Он сам удивился тому, насколько спокойно это прозвучало.
Фельдшер не ответил сразу. Он только смотрел. Потом медленно кивнул. Этот кивок был чем-то большим, чем просто согласие. В нём было что-то личное. Что-то, что можно было понять без слов.
— Если вам что-то понадобится… я не хочу, чтобы вы исчезли, как другие.
Он говорил тихо, но в голосе было больше уверенности, чем прежде. Он не спрашивал, не предлагал. Он делал выбор.
Мирослав тоже сделал.
Фельдшер быстро вышел, не оглядываясь.
Дверь закрылась за ним, оставляя Мирославa наедине с кабинетом, со скальпелем под марлей, с чашкой, которую он так и не сделал глотка.
Он всё ещё не пил. Он просто держал чашку, чувствуя её вес. Странно, но именно сейчас это казалось важным — ощутить её в руках, осознать своё тело, своё присутствие здесь, в этой комнате, в этом времени. В этом месте, где кто-то уже решил, что он должен исчезнуть.
Но теперь он знал: он не один. Это было важно. Это значило, что у него есть не просто наблюдатели, но и свидетели. Люди, которые знали. Люди, которые видели. Люди, которым, возможно, было не всё равно.
Он медленно перевёл взгляд на инструмент.
Карпов не просто наблюдал. Он уже действовал.
Это означало, что у него была власть.
«Значит, я не просто врач. Я угроза».
Скальпель лежал неподвижно. Он мог бы использовать его, чтобы спасти. Он мог бы использовать его, чтобы убить. Он мог бы использовать его, чтобы защититься.
Мирослав медленно встал. Чашка с чаем осталась нетронутой, руки были сухими, но он чувствовал, как что-то липкое и тягучее, будто невидимая грязь, покрывает кожу. Он шагнул к раковине, включил воду. Тонкая струя сперва зажурчала мягко, почти успокаивающе, но потом звук стал резче, тяжелее, когда он подставил ладони под холодный поток. Вода стекала по пальцам, вымывая последние следы крови, смывая невидимые отметины чужой боли, но он знал — этого не достаточно.
Кровь можно убрать с кожи, но не из памяти.
Мирослав медленно поднял голову и посмотрел в зеркало. Лицо казалось незнакомым. Оно не изменилось, нет — всё те же резкие черты, привычная линия скул, тень усталости под глазами. Но что-то было иначе. Взгляд. Он помнил, каким был этим утром. Тихим, сдержанным, собранным. Теперь же в нём появилось другое — что-то холодное, твёрдое, что-то, что не даст ему дрогнуть, даже если будет стоять у края пропасти.
«Если они ждут моей ошибки — они её не дождутся».
Губы дрогнули, но он не улыбнулся. Мирослав медленно опустил руки, выключил воду и вытер их полотенцем. Движения были размеренными, почти ленивыми, но внутри всё было напряжено до предела. Он отошёл от зеркала, вернулся к столу и вновь взглянул на инструмент. Маленький кусочек стали, блестящий, гладкий — смертельный, если использовать его неправильно.
Он взял его в руку, покрутил между пальцами, изучая поверхность, будто хотел увидеть на нём отпечатки того, кто приложил к этому руку. Кто-то хотел, чтобы он проиграл. Кто-то хотел сделать его слабым, уязвимым. Он чувствовал это так же ясно, как чувствовал холод стали.
Но теперь он знал — нужно не просто выжить. Нужно выйти победителем.
Мирослав медленно открыл ящик стола, бросил последний взгляд на инструмент и спрятал его. Закрыл, проверил, чтобы замок защёлкнулся. Теперь он был не просто врачом. Теперь он был угрозой. И он знал, что его следующая ошибка может стать последней.
Именно в этот момент раздался новый стук в дверь.
Звук был приглушённый, но резкий. Кто-то ждал за порогом. Кто-то, кто мог быть очередным врагом. Или очередным предупреждением.
Мирослав поднял голову, его взгляд был твёрд. Ни капли сомнения.
— Войдите.
Глава 35Карпов делает первый ход
В кабинете стояла тишина. Напряжённая, плотная, сдавливающая виски, словно невидимая рука медленно сжимала череп, не спеша, наслаждаясь моментом, растягивая ожидание до предела.
— Войдите.
Дверь скользнула в сторону бесшумно, как будто даже она боялась нарушить хрупкое равновесие этого мгновения. В проёме появился медбрат — худощавый, с бледным лицом, в котором не отражалось ни единой эмоции. Мирослав заметил, как тот замер на полшага, словно внутренне собираясь, прежде чем переступить порог. Этот едва заметный жест выдавал больше, чем всё остальное: неуверенность, замешательство или, возможно, страх.
— Доктор, у вас срочный случай.
Голос ровный, почти отстранённый, но Мирослав уловил секундную задержку между словами, крошечный сбой в ритме речи — тот самый миг, когда разум на мгновение запинается перед тем, как выдать нужную фразу.
«Он повторяет заученные слова. Как будто их вложили ему в рот.»
Мирослав не торопился отвечать. Он медленно наклонился вперёд, вытянул руку, взял карточку. Бумага под пальцами была чуть влажной — или от пота, или от капель воды, неважно. Важнее было другое: её ему протянули с той осторожностью, с какой подносят запал к фитилю — с осознанием неизбежного взрыва.
— Что случилось?
— Тяжёлая травма челюсти. Мужчина, альфа. Привезли с завода.
Слова прозвучали с той же отточенной бесстрастностью, что и прежде.
Мирослав молчал. Внутренне что-то напряглось, сжалось в тугой узел внизу живота. «Слишком удачно. Слишком вовремя. Слишком предсказуемо.»
Диагноз, конечно, не редкость. Заводы в этом городе работали, как машины, выбрасывая на улицу поломанные механизмы — людей, изношенных, искалеченных, затёртых, как детали, которые можно заменить. Обыденность, рутина. Но это не было рутиной. Это было чем-то другим.
Мирослав перевернул карточку, пробежал глазами по строчкам — и в этот момент дверь распахнулась вновь.
Карпов.
Он вошёл неспешно, не спеша нарушать естественный ход вещей, но, как всегда, перехватывая контроль с первого же шага. Он двигался так, словно его присутствие было не просто неизбежным, но и изначально задуманным в сценарии этой сцены. Как будто он не вошёл — а проявился из теней.
Губы чуть дрогнули в подобии улыбки. Лёгкое движение головы, насмешливый взгляд, оценивающий не ситуацию, не карточку, а самого Мирославa — и тот ощутил себя не врачом в своём кабинете, а фигурой на шахматной доске.
— Что ж, доктор, у вас появился шанс проявить себя.
Он не спрашивал, он утверждал.
Тон, каким были произнесены эти слова, был едва ли не ласковым, но в этой мягкости таилась сталь, вежливая угроза, поданная в серебряном подносе утончённой издёвки.
Мирослав медленно поднял взгляд. Их взгляды встретились.
Карпов улыбался.
И в этой улыбке не было ничего человеческого.
Миргородский молчал.
Он держал карточку двумя пальцами, словно чужое письмо с плохими новостями. В комнате стояла странная тишина — не та, что приносит покой, а та, что обволакивает, как предгрозовое затишье, когда воздух становится густым и неподвижным, когда мир словно замирает, готовясь к удару молнии.
Карпов уже сидел напротив, расслабленно, но без намёка на беспечность. В его взгляде не было нетерпения, лишь вежливое ожидание — выверенное, осторожное, будто он взвешивал каждую секунду, рассчитывая реакцию. Он не торопил Мирославa, он давал ему время осознать.
— Вы ведь любите сложные случаи, Миргородский? — Голос был мягким, почти шёлковым, но за этой мягкостью скрывалось что-то металлическое, неуловимо твёрдое, как холодная рука, что ложится на плечо не с заботой, а с предостережением. — Вот вам один из таких.
«Не случайность».
Голос у Карпова был спокойным, но Мирослав слышал за ним что-то иное — удовольствие. Тонкий оттенок предвкушения, словно он говорил не о пациенте, а о зрелище, которое ему предстоит наблюдать.