— Доктор, лучше идите сразу в кабинет.
Голос сбивчивый, нервный.
Мирослав посмотрел на него внимательно.
— Что случилось?
Фельдшер оглянулся через плечо, как будто кто-то мог подслушивать.
— Там… вас уже ждут.
Этого было достаточно.
Ему не нужно было пояснять. Всё и так стало очевидным: они сделали ход.
Осталось понять — какой.
Коридор больницы был длинным, будто бесконечным, и казалось, что с каждым шагом он только удлинялся, вытягиваясь в гулкое пространство, где стены давили, а воздух наполнялся невидимой тяжестью. Мирослав шёл медленно, ровно, но внутри чувствовал, как эта невидимая сила сжимает его, как пустые взгляды цепляются за его силуэт, как тихие разговоры гаснут, едва он проходит мимо.
Он не останавливался.
Люди отворачивались.
Кто-то быстро сгинул за углом, кто-то застыл у окна, будто внезапно вспомнил о чем-то важном. Мирослав замечал каждую мелочь — чуть замедлившиеся шаги санитара, нервное постукивание пальцев по стеклу, как будто человек пытался удержать себя от чего-то. Это было уже не просто молчание. Это было молчание заговорщиков, тех, кто знает, но боится сказать, тех, кто уже сделал свой выбор.
Перед дверью в кабинет он остановился.
Пальцы чуть сжались в кулак, но тут же разжались.
Выдох.
Он толкнул дверь.
Тишина внутри была другой. В ней не было хаоса больницы, не было знакомого запаха антисептика, лекарств и чистых бинтов. Она была ровной, холодной, размеренной, почти театральной.
Картина перед глазами складывалась сразу.
Карпов.
Непринуждённо развалился в кресле, его кресле, откинувшись, как в собственной приёмной. Лицо расслабленное, но в глазах искрился странный блеск, та самая пустая, ледяная насмешка человека, который уже уверен в своём превосходстве.
Двое врачей.
Оба старше, оба те, кто имеет право решать. Лица закрытые, непроницаемые, но если присмотреться — в их позах не было равнодушия. Они ждали. Ждали момента, когда всё начнётся.
И наконец — пациент.
Омега. Худой, бледный, губы подрагивают. На щеках сероватая тень, глаза лихорадочные. Рот опухший, будто говорить больно.
— Доктор Миргородский, вот и вы.
Карпов улыбался, улыбался медленно, тянуто, будто смакуя момент.
— У нас… проблема.
Мирослав не двинулся с места.
Он знал, что именно ждёт от него Карпов. Ошибки. Раздражения. Нерва, сорвавшегося с контрольных нитей.
Он скрестил руки, сохранял ту же невозмутимость, что и всегда.
— Какая же?
— Ваш вчерашний пациент… пострадал.
Слова медленные, обволакивающие. Карпов любил этот тон — тон мягкого обвинения, которое ещё не прозвучало, но уже витает в воздухе, как неизбежность.
Мирослав перевёл взгляд на пациента.
Омега шевельнулся, с трудом поднял голову.
Голос слабый, надломленный.
— Доктор… мне хуже… после вашего лечения…
Мирослав смотрел.
Мгновение.
Всё это было слишком аккуратно разыграно, слишком правильно расставлено, как шахматные фигуры на доске. Больной, врачи, Карпов. Даже тени в этой комнате казались расставленными по своим местам.
Карпов чуть склонил голову, наблюдая за ним с ленивым интересом, но в этой лености скрывалась хищная острота.
Мирослав мгновенно понял.
Это подстава.
Карпов взял ампулу двумя пальцами, словно нечто постороннее, не принадлежащее этому месту, и медленно покрутил её в воздухе. Свет настольной лампы ложился на стекло тонким бликом, заставляя жидкость внутри слегка дрожать, как если бы она сама чувствовала напряжение в комнате. Он не торопился, смакуя момент, наслаждаясь своей ролью.
— Мы проверили инструменты, доктор. Они стерильны.
Голос его был ровным, спокойным, но именно в этом спокойствии таилась угроза.
Мирослав не моргнул.
Карпов продолжал, будто лектор, объясняющий очевидные вещи:
— Но вот… препараты.
Он снова покрутил ампулу в пальцах, чуть прищурился, словно рассматривал её с нового ракурса, затем аккуратно положил её на стол.
— Оказывается, ваш новокаин был… слегка «испорчен».
Мирослав скользнул взглядом по маленькой стеклянной капсуле. Словно ничтожная вещица, какая-то ампула теперь стала доказательством против него. Доказательством чего? Саботажа? Небрежности? Преступления?
Он поднял глаза, задержал взгляд на Карпове.
— Вы хотите сказать, что я сам себя подставил?
Карпов медленно развёл руками, улыбка его была почти дружелюбной, почти сочувственной — улыбка человека, который уже всё решил, но даёт тебе шанс поверить, что у тебя ещё есть выбор.
— Я ничего не хочу сказать, доктор.
Пауза.
— Но факты говорят сами за себя.
Мирослав смотрел на него, потом на двух врачей по обе стороны от стола. Их лица оставались непроницаемыми. Не союзники, но и не противники. Пока.
— Омега, которого вы вчера лечили, едва не умер этой ночью.
Карпов произнёс это с лёгкой тягучестью, будто слова оставляли сладкий привкус у него на языке.
— От заражения.
В этот момент Мирослав перевёл взгляд на пациента.
Тот вздрогнул.
Его руки слегка подрагивали, он сжимал ткань халата, словно пытался найти в этом спасение. Губы побелели, дыхание сбивалось. Страх. Не физическая боль, нет — страх, глубже, липкий и невидимый.
Кто-то его запугал. Или купил.
Омега, заметив, что на него смотрят, напрягся ещё сильнее.
Мирослав сделал шаг вперёд, опустил голос, сделав его почти мягким.
— Вы можете мне рассказать, что случилось?
Омега вскинул на него взгляд, но тут же отвёл глаза.
— Я… я ничего не знаю… Просто после лечения мне стало хуже…
Он говорил с заминкой, будто каждое слово застревало в горле.
Карпов кивнул, удовлетворённо, как учитель, который подводит ученика к правильному ответу.
— Доктор Миргородский, нам нужны ответы.
Слова прозвучали ровно, без нажима, но от этого только сильнее врезались в пространство.
Мирослав повернулся к нему.
— Вы хотите сказать, что я отравил пациента?
Карпов пожал плечами, продолжая играть в свою игру.
— Я ничего не утверждаю.
Он выдержал паузу, затем спокойно добавил:
— Но вам придётся объясниться перед комиссией.
И в этот момент Мирослав окончательно понял.
Это не просто очередная проверка.
Это первый удар.
Они не просто пытались поймать его на ошибке. Они создавали её.
И неважно, что он скажет. В глазах остальных этот момент уже сложился в нужную картину. Не случайность, не недочёт — вина. Доказанная или ещё нет, но уже отпечатанная в чужих взглядах, в тени улыбки Карпова, в нерешительности врачей, которые не были уверены, но уже сомневались.
Они хотят дискредитировать его перед всеми.
Мирослав медленно потянулся к ампуле, пальцы едва заметно сжались вокруг холодного стекла. Он повернул её в ладони, разглядывая прозрачную жидкость, словно надеясь прочесть в ней что-то, что могло бы рассыпать всё это обвинение в прах. Но правда была в том, что внутри не было ничего, кроме преднамеренной лжи, тонкой, но цепкой, как паутина, которой его уже начинали опутывать.
— Я требую экспертизы.
Голос его прозвучал ровно, без напряжения, без дрожи, но именно это спокойствие сделало его ещё весомее. Он не оправдывался. Не спрашивал. Не протестовал. Просто заявил, как констатируют факт.
Карпов улыбнулся ещё шире, словно ждал этих слов, словно знал, что они прозвучат именно так. Он даже чуть кивнул, как человек, получивший ожидаемый ответ на заранее подготовленный вопрос.
— О, не волнуйтесь. Всё будет по закону.
Пауза.
— Сегодня вечером будет разбор дела на врачебной комиссии.
Он встал, неспешно, неторопливо, как будто растягивая этот момент, смакуя его, словно перед последним аккордом. Обошёл стол, остановился рядом с Мирославом, чуть склонившись, настолько близко, что дыхание его стало ощутимо рядом, почти касаясь кожи, но при этом — не касаясь.
— Но знаете… у вас есть выбор.
Мирослав не двигался.
— Вы можете уйти по собственному желанию. Никто не будет ворошить эту историю.
Карпов выдержал паузу, наблюдая, как это предложение ложится в пространство, пробуя его на вкус.
— Но если вы решите упрямиться…
Он наклонился чуть ниже, почти переходя границу допустимого, почти внедряясь в его личное пространство.
— Будет хуже.
Мирослав медленно поднял голову, встретился с ним взглядом. И в этом взгляде не было ни страха, ни колебания.
Просто пустота.
Лёд.
Карпов не мог не заметить. Он видел, как меняются люди, когда страх загоняет их в угол. Он видел сжатые губы, дрожащие руки, напряжённые мышцы шеи. Он привык к этим знакам. Привык к тому, что этого всегда достаточно.
Но здесь…
Мирослав смотрел на него прямо, ровно, глубоко, и в этом взгляде было не упрямство, не вызов — что-то иное. Что-то такое, что Карпов не сразу смог распознать.
— Я не уйду.
Карпов замер на долю секунды. Настолько коротко, что это можно было бы принять за иллюзию, за обман зрения. Но Мирослав заметил. Он видел, как в глазах промелькнуло что-то, прежде чем Карпов медленно выпрямился, будто бы этот ответ его вовсе не удивил, будто так и должно было быть.
— Что ж.
Он улыбнулся — теперь чуть иначе, медленно, тонко, почти снисходительно, как человек, который делает шаг назад не потому, что отступает, а потому что знает, что впереди ещё целая игра.
— Значит, сегодня вечером — мы посмотрим, кто из нас прав.