Он повернулся, направился к двери.
Омега на кушетке сжался, выглядел так, будто хотел исчезнуть. Его плечи подрагивали, губы сжаты в тонкую линию. Он знал, он понимал, что это не его игра, что его здесь просто использовали.
Карпов не оглянулся.
Дверь закрылась, оставляя за собой ощущение, словно в комнате стало холоднее.
Мирослав медленно выдохнул, сжал пальцы.
Они будут играть грязно.
Ему нужно было подготовиться.
Глава 38Комиссия
Москва будто затаилась в ожидании, окутанная влажной темнотой. Дождь, прошедший днём, оставил на улицах тонкую плёнку грязи, в которой отражались слабые огни фонарей. Воздух был тяжёлым, пропитанным гарью, промёрзшим камнем и чем-то неуловимо тревожным. Казалось, город выжидает. Как зверь, замерший перед прыжком.
Внутри больницы — напряжённая тишина. Неестественная. Тишина, которая возникает, когда все знают, что случится что-то важное, но не осмеливаются об этом говорить. Мирослав сидел в своём кабинете, откинувшись на жёсткую спинку стула, и методично перелистывал документы, рассыпанные по столу.
Фальсифицированные отчёты. Подложенные бумаги. Исковерканные факты. Всё было выстроено так идеально, что даже формально придраться было не к чему. Если бы он был обычным врачом — дело уже было бы решено. Его карьера была бы закончена. Но он не был обычным врачом.
Он прекрасно понимал: его не просто обвиняли. Его ломали.
Он сжал зубы, провёл пальцами по гладкой поверхности стола, где ещё несколько часов назад лежали хирургические инструменты, пропитанные кровью и потом борьбы за жизнь. Это был его способ говорить с миром — без слов, без обвинений, без интриг. Только действия. Только работа. Но теперь ему предстояло говорить на другом языке — языке власти.
Он взял один из отчётов, снова пробежал глазами сухие строчки:
Доктор Миргородский, по результатам сегодняшнего оперативного вмешательства, в связи с недостаточностью средств анестезии и несоответствием методики утверждённым медицинским стандартам, будет рассмотрен на ближайшем собрании врачебной комиссии…
Он хмыкнул, отбросил бумагу.
Игра началась.
В дверь раздался стук.
— Войдите.
Дверь открылась, и на пороге появился Николай. В глазах у него светилась тревога — не та, что бывает от личного страха, а та, что бывает, когда видишь, что начинается нечто большее, чем просто суд над врачом.
— Ты знаешь, кто будет на комиссии?
— Да. Врачи, Карпов, чиновники.
Николай молча положил на стол карточку, ожидая его реакции.
Мирослав перевёл взгляд вниз. Чёткие, ровные буквы. Имя, которое не нуждалось в пояснениях.
Иосиф Виссарионович Сталин.
Время на секунду замерло.
Он медленно положил бумагу на стол, не отводя взгляда.
«Это уже не просто битва за моё имя. Это стало чем-то большим».
Зал комиссии был холодным и пустым, несмотря на людей, заполняющих его. Тусклый свет ламп под потолком создавал длинные, острые тени, будто растягивая время, делая его тягучим, неподвижным. Длинный стол, за которым сидели те, кто должен был вершить «справедливость», казался серым монолитом, не терпящим возражений. Стены, пропитанные пылью, тяжёлыми взглядами и невысказанными словами, давили на грудь, лишая воздуха.
Мирослав вошёл ровным, уверенным шагом, но едва переступил порог — понял: этот зал был не просто местом разбирательства. Это была арена. Игра хищников.
За столом, в центре, сидел главврач — альфа с усталым лицом, человек системы, привыкший балансировать между бюрократией и здравым смыслом, но ныне склонивший голову перед чем-то большим. По обе стороны от него — Карпов и чиновники, выражения лиц у них были непроницаемыми, отточенными годами работы в таких залах.
Справа, чуть поодаль, сидел омега-пациент. Худой, бледный, с застывшим в глазах страхом. Его губы дрожали, но не от боли, а от чего-то глубже — страха, стыда, осознания, что его поставили в ситуацию, из которой нет выхода.
И наконец, в глубине зала, чуть в стороне от всех, там, где свет ламп превращался в полутень, сидел он.
Иосиф Виссарионович Сталин.
Он не двигался. Сидел, слегка откинувшись на спинку стула, пальцы сложены вместе, взгляд прикрыт, почти ленивый. Но в этой лености была сила — та, что не требовала доказательств. Как нож в ножнах: спокоен, неподвижен, но одно движение — и кто-то потеряет голову.
Мирослав сделал вдох, медленно прошёл к столу, ощущая, как на него обрушиваются взгляды. Карпов не сводил с него глаз.
— Доктор Миргородский, начнём?
Сталин не вмешивался. Пока.
Карпов двигался медленно, методично, словно наслаждаясь каждым моментом этой тщательно спланированной сцены. Его пальцы скользнули по краю тонкой папки, затем он развернул её, раскладывая перед собой бумаги так, будто они были шахматными фигурами, а вся эта комиссия — его доской, где он контролировал каждый ход.
— Доктор Миргородский, — голос его был ровным, безмятежным, почти равнодушным, но именно это равнодушие казалось самым опасным, — вчера вы провели лечение, но у пациента началось заражение.
Он сделал паузу. Достаточно долгую, чтобы каждый в комнате осознал, какие последствия влекут за собой эти слова. Затем перевёл взгляд на одну из бумажек, слегка наклонил голову, будто читал что-то особенно интересное.
— Так говорят ваши документы.
Мирослав не шелохнулся. Его взгляд оставался прикованным к Карпову, но где-то на периферии сознания он замечал: главный врач напряжённо сцепил пальцы, чиновники обменялись короткими взглядами, омега-пациент на кушетке втянул голову в плечи, словно ожидая удара.
Карпов кивнул человеку в форме, стоявшему сбоку. Тот подошёл, положил перед ним конверт. Карпов медленно, подчеркнуто аккуратно вскрыл его, достал изнутри лист, пробежался глазами и, наконец, заговорил:
— Вот заключение: — он развернул бумагу, слегка постукивая по ней кончиком пальца, — в вашем новокаине были примеси, вызвавшие заражение.
Слово примеси прозвучало особенно вкрадчиво. Как яд, растворённый в воде — незаметно, но смертельно.
Мирослав склонил голову, холодно посмотрел на Карпова, затем опустил взгляд на документ.
— Это не мой препарат.
Карпов улыбнулся. Лёгкая, почти благодушная улыбка человека, который уже предвкушает, как его противник запутается в собственных словах.
— Как удобно.
В зале на секунду воцарилась гробовая тишина. Кто-то негромко прокашлялся. Главврач сдвинул очки на переносице, устало выдохнул.
— Доктор Миргородский, у вас есть доказательства обратного?
Мирослав уже собирался ответить. Его сознание с бешеной скоростью прокручивало все возможные аргументы, варианты защиты, выходы из этой западни. Но прежде чем он смог открыть рот, в тишине раздался другой голос.
Глубокий, ровный, непроницаемый.
Голос, от которого воздух в комнате будто стал тяжелее.
Голос, который не требовал внимания — он просто брал его.
— Давайте проясним. Доктор Миргородский обвиняется в халатности? Или в саботаже?
Сталин.
Он говорил спокойно, словно обсуждал не судьбу человека, а какую-то мелочь, вроде очередного перераспределения ресурсов или изменения расписания встреч.
Карпов на мгновение замер. Чуть медленнее, чем обычно, повернул голову в его сторону.
— Возможно, в обоих случаях.
Сталин молчал, изучая его взглядом, который не оставлял никаких иллюзий — он видел его насквозь.
— Интересно.
Он потянулся к своей папке, развернул лист, провёл по нему пальцами, будто стирая с бумаги невидимую пыль.
— Вот тут сказано, что доктор Миргородский провёл сложную операцию. Спас человека, который без его помощи мог умереть.
Он поднял глаза.
Тишина.
— Я не врач, но мне кажется, что это скорее похвала, чем обвинение.
Карпов медленно сжал руки в кулаки. Главврач нервно сглотнул.
Мирослав не двигался.
Он видел, как всё перевернулось.
Карпов думал, что он хищник.
Но теперь он понял, кто в этой комнате настоящий охотник.
Тишина. Она растянулась в комнате, как холодное полотно, натянутое на хрупкие деревянные рамы. Ни один звук не нарушал её, кроме едва слышного скрипа бумаги под пальцами Сталина. Он, казалось, неспешно взвешивал каждую букву, каждое слово, каждую тень смысла, прежде чем дать им шанс превратиться в голос.
Карпов сидел прямо, но было заметно, как его плечи напряглись, как застыли пальцы, спрятанные под столом. Он не смотрел в сторону Сталина, но и отвернуться не смел. На лице ещё оставалась тень уверенности, но Мирослав видел — это уже не была та ледяная самоуверенность, с которой он вёл игру до этого момента. Нет, теперь в ней появилась едва заметная трещина.
— Товарищ Карпов, — голос Сталина прозвучал почти лениво, как будто он только сейчас решил обратить внимание на его присутствие, — вы ведь были в зале во время операции?
Карпов моргнул. Он открыл рот, но тут же закрыл его, словно взвешивал ответ. А ответ был очевиден, не так ли?
— Да, но…
— Вы сомневались в его методах тогда?
Капкан захлопнулся.
Карпов снова моргнул.
Мирослав наблюдал за этой сценой, не вмешиваясь, не позволяя себе даже лишнего движения. Он знал: если он сейчас подаст голос, это будет воспринято как слабость. А ему было интересно — до какой степени Сталин даст Карпову почувствовать, что он загнан в угол.
Карпов замер. Он понимал: если скажет «да», значит, ему следовало вмешаться раньше, и тогда его обвинение будет выглядеть просто глупостью. Но если скажет «нет»… то весь его сегодняшний спектакль рассыплется прахом.