— Нет, товарищ Сталин. Я не сомневался в его методах.
Глухой голос. Сухой, выжатый изнутри.
Сталин выдержал паузу. Казалось, он не сомневался в ответе, просто позволил Карпову самому осознать неизбежность того, что он только что произнёс.
— Вот и хорошо.
Лёгкое движение рукой, как если бы он отбрасывал незначительную пыль с подлокотника стула. Он перевёл взгляд на главврача, который весь сжался, будто только сейчас понял, что его участие в этой встрече было, возможно, самой большой ошибкой в жизни.
— Доктор Миргородский продолжает работать?
Главврач отвёл взгляд, явно ощущая, что сейчас от него ждут единственно верного ответа.
— Да… конечно.
Карпов не пошевелился. Но Мирослав видел, как он медленно, едва заметно опустил голову. Впервые за всё время он выглядел по-настоящему сломленным.
Мирослав сделал медленный вдох. Он выиграл. Но почему-то не чувствовал себя победителем.
Сталин поднялся. Сделал несколько неторопливых шагов. Все молчали, ждали.
Он прошёл мимо Мирослава, остановился на долю секунды. Только тот успел заметить, как уголки его губ едва заметно дрогнули.
— Теперь вы мой человек, доктор. Постарайтесь не разочаровать.
Тихо. Почти дружелюбно. Почти как похвала.
Почти.
Сталин ушёл, оставив за собой только тяжёлый шёпот тишины.
Мирослав смотрел ему вслед. Он осознавал: он победил, но теперь он был в другой игре.
«Если Карпов хотел меня уничтожить, то Сталин хочет… использовать?».
Но ведь кто сказал, что игра только в одну сторону?
Часть 5Игрок в чужой игре. Глава 39: Тени прошлого
Тьма стекала по городу, затекая в переулки, оседая в подворотнях, заполняя собой всё, кроме редких пятен тусклого света, растёкшегося по мокрому асфальту. Москва, угрюмая и безмолвная, словно затихла в ожидании чего-то, чего никто не мог предсказать. Мирослав смотрел на неё сквозь грязное стекло, за которым в пыльных разводах застыли отражения. Отражение его лица. Комнаты, в которой он теперь жил. Бумаг, разбросанных по столу, словно чьи-то безмолвные свидетельства.
Комната пахла старым деревом, слегка выветрившейся хлоркой, бумагами, которым было суждено пожелтеть в шкафах чиновников. Здесь не было ни уюта, ни привычной теплоты, но и жизнь теперь состояла не из привычного. Всё, что осталось от прошлого, что ещё тянулось тонкими нитями в сознании, теперь казалось не более чем воспоминанием, зыбким, почти иллюзорным. Время скользнуло, исказилось, потеряло берега. Теперь оно делилось не на до и после, а на здесь и там, и в этом «здесь» его имя писалось твёрдой рукой: Доктор Миргородский.
Он сидел на краю узкой койки, низко склонив голову, покачивая в пальцах папиросу, но так и не поднося её ко рту. Осязая шероховатую бумагу, он ловил себя на мысли, что ищет в этом физическом ощущении хоть что-то реальное, осязаемое, непринадлежащее прошлому. Странно, что в мире, где решаются судьбы, где человек может исчезнуть без следа, где смерть становится повседневностью, его руки всё так же уверенно искали привычное — гладкость бумаги, сухость никотина, едва заметную вибрацию напряжённых пальцев.
Но ведь здесь никто не курил, разве что ночью, скрываясь за дверьми своих кабинетов, когда никто не видел.
Москва за окном была чужой. Темнота в ней была не такой, как в его мире. Здесь не светились окна на верхних этажах высоток, не горели рекламные вывески, не мигали светофоры, создавая ощущение непрерывного движения, даже когда город засыпал. Здесь не было автомобилей, стоящих в пробках до самого рассвета. Здесь был холод, дымка, карканье ворон, которые собирались на крышах, словно предвестники чего-то неизбежного. Здесь он больше не мог быть тем, кем был раньше.
В его мире он был просто Мирославом.
В этом — угрозой.
Только сейчас он начинал это осознавать.
Тьма давила со всех сторон. Она висела в воздухе, проникала в лёгкие с каждым вдохом, заполняла собой каждый угол этой комнаты, каждый угол его сознания. Здесь, в глухой ночи, он оставался один на один с тем, что преследовало его уже не первый день. С этим липким, удушающим чувством, которое невозможно было назвать ни страхом, ни тревогой, ни даже усталостью.
Оно было глубже. Гуще.
Лежать в темноте означало снова слушать голоса, снова прокручивать кадры последних дней. Они шли один за другим, без пауз, без возможности отступить или замедлить.
Холодный, выверенный голос главврача.
Чужие, отстранённые взгляды коллег.
Сухая, ядовитая улыбка Карпова.
И последнее — голос Сталина.
— Теперь вы мой человек, доктор. Постарайтесь не разочаровать.
Он вздрогнул. Подавил желание закрыть уши, словно от этого голос исчез бы. Но тот уже жил внутри, отпечатался в сознании.
Ему показалось, что воздух в комнате стал тяжелее.
Он открыл глаза, но в темноте не было спасения. Под веками она была ещё гуще, ещё более вязкой, затягивающей, как болото. Он мог видеть лишь это — пустоту, которая никуда не исчезнет, если просто отвернуться.
«Я победил? Или только загнал себя в ловушку?».
Медленно, будто с усилием, он поднялся. Простыня сползла на пол, обнажив острый холод, который обжёг кожу. Пол был ледяной, жесткий, чужой. Ещё одно напоминание о том, что всё это — не сон.
Он прошёл несколько шагов к окну, чувствуя, как воздух вокруг него будто дрожит, насыщенный чем-то неуловимым. Лунный свет падал на пол, словно острое лезвие, рассекал тьму на две половины.
Прошлое.
Будущее.
Он встал у окна, глядя на город. Москва внизу дышала медленно, в ночном полумраке её контуры были неясными, расплывчатыми, как в дымке. Но даже в этой дымке он видел разницу.
Здесь не было привычного света рекламных щитов, не было далёкого гула машин, бесконечного потока, в котором люди жили, даже когда ночь накрывала их город. Здесь было иначе. Город казался мёртвым, замершим в ожидании, как зверь, который наблюдает за тобой из темноты.
Он опёрся ладонями о подоконник, чуть наклонился вперёд, закрыв глаза.
«Я должен был проснуться в своей квартире, в 2025 году».
Он должен был услышать шум машин за окном. Должен был увидеть на тумбочке свой планшет, взять его, открыть привычные уведомления. Должен был потянуться, зевнуть, почувствовать мягкость постели, а потом… что?
Заварить кофе.
Посмотреть новости.
Прочитать сообщение от кого-то, кого он больше никогда не увидит.
Но этого больше не было.
Он выдохнул. В этом воздухе не было ничего от 2025 года. Только запах сырости, дыма, далёкий гул фабрик, доносившийся сквозь темень, где-то там, за границей его новой реальности.
«Я должен был быть там. Но я здесь».
Ему казалось, что тело его уже само по себе понимает это лучше, чем он сам. Оно привыкало — ко льду под ногами, к тишине, к запаху чужого мира. Оно признавало этот новый порядок.
Но разум…
Разум ещё боролся.
Звук кипящей воды был каким-то особенно громким в утренней тишине. Он будто вытеснял всё лишнее, заполнял пространство между вещами, между мыслями. Кофе, оставленный на столе, парил над поверхностью в тонкой, медленно исчезающей дымке. Мирослав смотрел на него, не двигаясь, как будто пытался запомнить этот момент, схватить его, удержать в руках. Как будто этот кофе, этот звук, этот день могли принадлежать только ему, только этому утру, только 2025 году.
Но телефон всё равно зазвонил.
Он знал, кто это.
Знал, что разговор будет недолгим, но оставит после себя осадок — густой, оседающий внутри, как перекипевшая гуща на дне чашки.
— Мирослав, ты уже думал, что будешь делать дальше? Работаешь по специальности или…?
Голос отца. Альфа, как и всегда, звучащий уверенно, размеренно, будто он не задавал вопрос, а утверждал. Этот голос сопровождал его всю жизнь, как отголосок чего-то древнего, неоспоримого. Как голос судьбы, которая, казалось, уже всё решила за него.
— Отец, пожалуйста. Я только-только диплом получил.
Пауза. Он слышал, как отец коротко выдохнул — этот звук, наполненный молчаливым сомнением, осуждением, тем самым вечным ожиданием, которое стояло между ними с самого детства.
— Диплом — это хорошо. Но что дальше? Омега с образованием — редкость. Значит, тебя заметят.
— Не смеши. Кому нужен омега-стоматолог?
— Ты слишком себя недооцениваешь. Но запомни — нельзя оставаться одному.
Эти слова. Почти приказ.
Он мог не слушать, мог не отвечать, мог даже покрутить в руках чашку с кофе, делая вид, что ничего не слышал. Но слова всё равно проникали внутрь. Они были не просто советом — они были законом, написанным в генах, в поколениях, в этом мире, где омеге нельзя было быть одному.
Как будто одиночество равнялось поражению. Как будто выбор существовал, но только между «быть с кем-то» и «быть сломанным».
Он закатил глаза, хмыкнул, улыбаясь в телефонную трубку с тем сарказмом, который его отец никогда не мог понять:
«Ну да, конечно. Омега обязательно должен найти альфу. Жить по правилам. Как иначе?».
Сколько раз он это слышал?
Сколько раз он думал, что всё это бессмысленно? Что в его мире, в его 2025 году, всё иначе?
А потом…
Резкий вдох, как удар, как попытка вырваться из чего-то тягучего, липкого. Мирослав открыл глаза. Воздух в комнате был тяжёлым, сухим, словно пепел от давно сгоревшего огня, оседающий на губах, оседающий в лёгких. Он был не здесь — ещё несколько мгновений назад он был в 2025 году, сидел в своей квартире, слушал голос отца. А теперь…