Улица встретила его гулким молчанием. Москва жила, дышала, двигалась, но в этой жизни не было ничего знакомого. Ещё вчера она была безразличной к его существованию — просто декорацией, размытым фоном, на котором он должен был оставаться незаметным. А теперь… теперь было иначе.
Мирослав чувствовал это кожей.
Взгляды.
Скользкие, настороженные, тянущиеся за ним, будто тонкие нити, цепляющие за края его пальто, за волосы, за затылок. Кто-то просто смотрел украдкой, кто-то явно задерживал взгляд, с прищуром, с интересом, с чем-то, что трудно было назвать однозначно враждебным, но и дружеским — тоже.
Он не ускорял шаг, но шёл с той сосредоточенной медлительностью, которая говорила: «я знаю, что вы смотрите. Я не сделаю ни шага в сторону».
Мимо него прошёл мужчина в длинном сером пальто, омега — взгляд в сторону, лёгкая дрожь в уголках губ, словно он хотел что-то сказать, но передумал. Дальше, у угла здания, стояла пара альф, обсуждавших что-то негромко, но стоило Мирославу пройти мимо, разговор оборвался.
Он остановился лишь у газетного киоска, почти машинально. Глаза выхватили чёрные строчки на передовице, и в тот же миг стало ясно, почему всё это происходит.
«Новый человек в московской медицине: реформа или эксперимент?».
Первые строки заметки обещали взвешенность, но тон между строками уже выдавал суть: появление его фамилии в этом месте и в это время не могло не вызвать вопросов.
— Хорошая статья, доктор. Поздравляю.
Мирослав поднял голову. Продавец — низкий мужчина в тёмном картузе, с сухим лицом, которое видело слишком много зим — кивнул в сторону газеты с лёгким оттенком усмешки.
— Они пишут про меня?
Продавец вытер руку о передник, как будто стирал с пальцев невидимую грязь.
— А кто ещё мог так быстро попасть в газеты?
Мирослав задержал дыхание.
В этом вопросе была вся суть.
Он скользнул взглядом по строкам, увидел свою фамилию, свою историю, рассказанную чужими словами. Каким он был в этом тексте? Образцом нового подхода к медицине? Или, может быть, лишним элементом в системе, требующим наблюдения?
Он не стал спрашивать. Не стал разбирать детали. Оставил газету на прилавке, развернулся и пошёл дальше.
Теперь он знал одно: всё изменилось.
Больница встретила его тишиной. Но это не была пустая, нейтральная тишина, не та, что естественно наполняет пространство в ожидании нового дня, нет. Это была тишина настороженная, натянутая, как тонкий слой льда на весеннем пруду, по которому вот-вот ступит неосторожная нога. Ещё шаг — и он треснет, оглушительно, неумолимо.
Мирослав шагнул внутрь, и ему показалось, что воздух в больнице изменился. Не буквально — он знал этот запах: антисептики, металл, тонкие примеси бумаги и старого дерева. Но теперь в нём было что-то ещё, едва уловимое, но неоспоримое. Чувство, будто стены впитали в себя взгляды, спрятанные полувздохи, напряжённые жесты, которые делались лишь в его присутствии.
Он пошёл вперёд, не задерживаясь, но ощущая, как за ним тянутся невидимые нити чужого внимания.
Те, кто работал в приёмном зале, замолкли на мгновение, точно кто-то отключил звук в комнате. Регистратор — молодой омега с тонкими запястьями, аккуратно сложенными на столе, — на секунду прикусил губу, прежде чем продолжить заполнять журнал. Медбрат у двери перевёл взгляд с одного врача на другого, словно пытаясь понять, каким тоном теперь следует говорить.
В больничном коридоре было тихо, но эта тишина не была пустой. Она была натянута, будто полотно, под которым таилось движение: взгляды, осторожные шаги, нерешительные жесты, слова, которые рождались на языке, но так и не были сказаны. Мирослав чувствовал её всем телом, как чувствует воздух перед грозой, когда небо ещё светлое, но уже ясно, что первый раскат грома сорвётся в любую минуту.
Он подошёл к регистратуре. Омега-секретарь поднял голову, едва заметно дёрнул плечом, как будто его обожгло. На миг в карих глазах мелькнул страх — неосознанный, животный, тенью пробежавший по лицу. Но через мгновение он взял себя в руки, поправил очки и опустил взгляд на бумаги, делая вид, что ничего не произошло.
— Доброе утро, — ровно сказал Мирослав.
— Доброе… — отозвался омега и тут же занялся журналом, сжимая карандаш чуть сильнее, чем следовало.
Со стороны лестницы донеслись голоса. Несколько врачей стояли в тени дверного проёма, переговаривались тихо, но так, чтобы их слова всё равно доходили до его ушей.
— … Слышал, ему теперь всё можно…
— … Кто он вообще такой, откуда взялся?..
— … Вчера был никем, а сегодня его фамилия в газетах.
Слова, сказанные вполголоса, но с расчётом. Чтобы услышал. Чтобы почувствовал.
Мирослав не повернул головы. Он застегнул верхнюю пуговицу пальто, собираясь идти дальше, но в этот момент шаги отделились от гулкого фона, раздался негромкий, но уверенный голос:
— Поздравляю, Миргородский.
Он знал этот голос. Глуховатый, с легкой хрипотцой, сдержанный, но вкрадчивый. Он не торопился, словно знал, что его собеседник всё равно будет слушать до конца.
— Теперь ты не просто врач, а… что? Чиновник?
Пётр Сергеевич. Хирург, альфа. Один из тех, кто никогда не говорил лишнего, но каждое слово которого могло войти под кожу, застрять в ней, медленно разъедая изнутри.
Мирослав обернулся.
— Всё тот же врач. Просто теперь в других условиях.
— В других? Или в лучших? — усмехнулся Пётр Сергеевич. — Думаешь, если тебя взял под крыло сам Сталин, тебе теперь всё можно?
Голос его звучал ровно, но в нём было напряжение. Не злость, нет — осторожное прощупывание границ, проверка, как далеко можно зайти, пока собеседник не покажет зубы.
Другие врачи стояли чуть поодаль, не вмешиваясь, но слушая внимательно. В воздухе висело ожидание.
Мирослав выдержал паузу.
— Я не знаю, что вам сказали, но мне никто ничего не дал просто так. Я здесь, потому что работаю, а не потому, что мне сделали подарок.
Пётр Сергеевич улыбнулся странной полуулыбкой — медленной, скользящей, почти насмешливой.
— Работаешь? Или просто оказался в нужном месте в нужное время?
Он шагнул ближе, но не угрожающе — размеренно, с ленивой уверенностью альфы, который знает: его позиции не поколебать. Осторожная игра, полувопрос, полутень вызова, намёк на нечто большее, чем просто слова.
Мирослав не отвёл глаз.
— Если вам что-то не нравится, вы всегда можете сказать это открыто.
Ещё одна пауза. Несколько секунд тишины, в которых решалась невидимая битва.
Пётр Сергеевич склонил голову, разглядывая его, и наконец медленно произнёс:
— Хорошо. Ты тут чужак. И пусть тебя теперь все боятся — но я тебя не боюсь.
Он наклонился чуть ближе, понизив голос, сделав его чуть более хриплым.
— Смотри, как бы ты сам не потерял то, что так легко получил.
Тишина.
Разговоры в коридоре затихли окончательно. Врачи замерли, ожидая, что будет дальше.
Мирослав смотрел в его тёмные глаза — холодные, прищуренные, без улыбки.
«Ты не боишься? Может, зря».
Он не ответил.
Не отводя взгляда, выдержал ещё несколько секунд, затем развернулся и пошёл дальше, чувствуя, как за его спиной шевелятся тени разговоров.
Он развернулся и пошёл прочь, не сказав больше ни слова. Не потому что не было что сказать, а потому что не имело смысла. В этой игре слова ничего не значили. Важен был взгляд, шаг, угол наклона головы, как долго ты можешь держать паузу, сколько выдержишь тишины, прежде чем заговоришь. А иногда — прежде чем не заговоришь вовсе.
Коридор был длинный, чуть скрипучий, полированный до матового блеска, но под ногами он казался зыбким. Будто шагал не по полу, а по тонкому льду, под которым — ещё тёмная вода, неясная, бесконечная. Шаг, ещё шаг. За спиной слышались голоса. Негромкие, сдержанные, но от этого только более резкие, как лезвие, которое не видишь, но чувствуешь его у горла.
— … Видели, как он смотрел?
— … Так себе новый хозяин жизни.
— … Посмотрим, что будет дальше.
Никто не спешил громко бросать вызов, но в этих шёпотах чувствовалось больше угрозы, чем в прямых словах. Враг, которого можно видеть, — это просто враг. Тот, кто стоит за твоей спиной и говорит шёпотом, — это уже тень, нечто зыбкое, неуловимое, отравляющее воздух.
В нескольких шагах впереди стоял Николай. Тот, кто уже однажды предостерёг его, а может, просто был ближе всех, чтобы сделать это. Омега, с которым он говорил несколько раз, который смотрел на него не так, как остальные. Не с уважением, не с презрением. Скорее с тоской. Как человек, который уже видел, чем это кончится.
— Ты влип, — тихо сказал он.
Мирослав остановился. Скосил на него взгляд, медленно перевёл дыхание. В груди всё ещё что-то гудело — не злость, нет, скорее холодное осознание.
— С чего бы?
Николай вздохнул, быстро оглядел коридор, будто проверяя, кто стоит в тени, кто смотрит, кто слушает, кто уже сделал выводы.
— Ты правда думаешь, что теперь тебя оставят в покое?
Слова были произнесены ровно, но в них не было сомнения. Только утверждение, только констатация факта.
Мирослав чуть улыбнулся. В уголках губ дрогнула тонкая усмешка, безрадостная, больше похожая на привычку.
— Пусть попробуют.
Николай не улыбнулся в ответ. Наоборот — его взгляд стал жёстче. Он смотрел на него так, как смотрят на человека, который ещё не понял, что с ним будет, но уже делает вид, что знает.
— Ты не понимаешь, — сказал он тихо, но резко. — Эти люди… они не любят перемен. А ты — перемена, которой они не ждали.
Мирослав опустил взгляд. Краешек лацкана пальто, чуть сбившийся воротник, тонкая пелена пыли на пуговице. Чужие детали, чужая одежда, чужой мир. И всё же — его мир. Теперь.