Он поднял глаза.
— Спасибо за предупреждение.
Николай качнул головой, потом снова быстро оглянулся. За спиной всё ещё были люди. Они уже не говорили вслух, но в этом молчании было больше слов, чем в любом разговоре.
— Привыкай, Миргородский, — Николай чуть прищурился, но в этом не было насмешки. — Ты больше не просто врач. Теперь ты чужак.
Тонкий холодный воздух вползал в лёгкие, пропитывая их тяжестью. Всё казалось прежним. Те же стены, те же люди, те же двери, ведущие в кабинеты, те же белые халаты, те же запахи йода и спирта. И всё же это было другое место.
Не потому что он изменился.
Потому что они изменились, глядя на него.
Он молча кивнул, а потом сделал шаг в сторону своего кабинета. Он знал, что Николай смотрит ему вслед, но не оборачивался.
Дверь кабинета казалась обычной — тёмное дерево, отполированное до блеска, латунная ручка с прохладной, гладкой поверхностью. Но в этот момент она была не просто дверью. Она была границей. Между тем, что было и что теперь будет. Между прошлым, в котором он был просто врачом, и настоящим, где его имя уже звучало в чужих разговорах, газетных заголовках и, возможно, в чьих-то кабинетах.
Он остановился, положил ладонь на ручку, но не надавил сразу. В груди отдавался тяжёлый, размеренный стук сердца, и с каждым ударом в голове пульсировала мысль: всё изменилось. Не сию секунду, не мгновенно, а незаметно, шаг за шагом, взгляд за взглядом. Эти взгляды он чувствовал спиной даже сейчас — они цеплялись, скользили, изучали. Кто-то с интересом, кто-то с раздражением, кто-то с откровенной враждебностью.
«Я изменился? Или просто они теперь видят меня иначе?».
Пространство вокруг стало другим. Воздух казался более тяжёлым, стены — выше, коридоры — длиннее. А может, это он сам стал меньше в этом мире, разрезанном на тех, кто принимает, и тех, кто отвергает.
Где-то вдалеке скрипнула дверь, послышались шаги, голос окликнул кого-то по имени. Обычные звуки больницы, но теперь в них чувствовалось что-то скрытое, будто бы все они говорили нечто большее, чем просто фразы.
«Ты больше не просто врач. Теперь ты чужак».
Мирослав медленно выдохнул, чувствуя, как тяжелеет тело, как на плечи ложится груз, от которого не сбежать. Что это теперь — борьба? Или лишь начало её?
Он сжал пальцы на дверной ручке и толкнул дверь.
Кабинет встретил его тишиной.
Пахло бумагой, чернилами и чем-то лёгким, едва уловимым — может, лекарствами, может, чем-то ещё. На столе по-прежнему лежали бумаги, а на стуле, будто ожидая его, покоился белый халат.
Он шагнул внутрь, прикрыл за собой дверь.
Снаружи продолжался день, кто-то спешил, кто-то разговаривал, кто-то ждал, кто-то строил планы. А он стоял в этой тишине, в своём новом мире, где уже не было пути назад.
Он не вздохнул с облегчением.
Он просто закрыл глаза на секунду, позволяя этой мысли полностью заполнить его.
«Это уже не просто работа. Теперь — это борьба».
Глава 41Предложение, от которого не отказываются
Лампа едва освещала груду бумаг, бросая неровные тени на стены. В этом полумраке линии почерка сливались, слова утопали в сером потоке мыслей, не позволяя сосредоточиться. Мирослав смотрел на отчёты, но не видел их. Его пальцы медленно скользили по шершавой поверхности бумаги, но он не чувствовал её. Разум снова и снова возвращался к тому мгновению, которое теперь казалось почти нереальным — как мираж, как нечто, возникшее в сознании на грани сна и яви.
Он помнил этот взгляд. Чёткий, изучающий, тягучий, как выдержанное вино. Сталин не просто смотрел — он проникал вглубь, словно хотел увидеть Мирослава насквозь, вскрыть его суть, разобраться, кто перед ним: пешка или игрок? Тот момент на улице казался простым совпадением, но Мирослав не верил в совпадения. Он был там не случайно. И теперь он знал, что выбора у него нет.
Он опустил голову, закрывая глаза. В висках стучало.
«Я должен был прийти сюда врачом. Работать, лечить, спасать. А теперь? Теперь меня втягивают в нечто, что больше меня. В игру, в которой я не знаю правил».
Он провёл рукой по лбу, пытаясь отогнать ноющую усталость. Всё изменилось. Даже воздух в больнице стал другим — спертым, напряжённым, словно люди чувствовали: рядом с ними что-то происходит, о чём не говорят вслух. Коллеги смотрели по-другому. Одни с завистью, другие с подозрением. Третьи — со страхом. А некоторые и вовсе старались не встречаться с ним взглядом, будто опасались заразиться его новой судьбой.
Он медленно откинулся на спинку стула, позволил себе на мгновение расслабиться, но тело тут же напряглось. Тишина кабинета, казавшаяся ему раньше уединением, теперь давила, словно невидимый груз. Казалось, что воздух здесь напитан чужими ожиданиями. Ожиданиями тех, кто теперь следит за каждым его шагом.
«Ты теперь часть игры, Миргородский. И ты сам согласился играть».
Резкий стук в дверь.
Глухой, властный, с едва заметной задержкой между ударами.
Он вздрогнул, выпрямился.
В груди закололо странное ощущение — не страх, но нечто близкое к нему. Неизбежность.
Он медленно поднял голову.
— Войдите.
Дверь отворилась ровным, отточенным движением, как будто человек за ней знал, что его ждут. В проёме появился молодой офицер НКВД — сухопарый, со строгими чертами лица, будто вырезанными из мрамора. Выправка безупречна, подбородок чуть приподнят, но взгляд цепкий, оценивающий, словно рентгеновский луч, выискивающий малейшие трещины в облике того, кого он пришёл забрать.
— Доктор Миргородский. Вас пригласили к Генеральному секретарю.
Голос ровный, без единой эмоции. Не приказ, но и не просьба. Факт, оформленный в слова.
Мирослав поднял голову. Его пальцы, сжатые в замкнутый жест, разжались. Глаза на миг задержались на лице офицера. Там не было ни презрения, ни уважения, ни даже любопытства — лишь профессиональная пустота, за которой скрывалась настороженность. Эти люди привыкли к тому, что каждое слово может изменить судьбу, и поэтому говорили только необходимое.
— Когда?
— Сейчас.
Пауза.
Время на мгновение застыло, рассыпавшись мелкими осколками секунд.
Сейчас.
Без раздумий, без подготовки, без вопросов. Ты не спрашиваешь, ты не отказываешься. Ты встаёшь и идёшь.
Мирослав медленно кивнул. Почувствовал, как пальцы машинально коснулись края стола — лёгкое движение, но поверхность оказалась ледяной, как будто сама больница, этот его мнимый островок стабильности, отвергала его, уже не считая своим.
«Что ж. Всё действительно изменилось».
Он отстранился от стола, накинул пальто, привычным движением застёгивая верхнюю пуговицу. Бросил взгляд на бумаги, раскиданные перед ним. Записи, формулы, диагнозы, расписания операций. Ещё несколько часов назад они казались важными, но теперь — всего лишь следами прошлой жизни.
Офицер чуть наклонил голову, не торопя, но и не позволяя медлить.
Он знал, как работают такие приглашения.
Жестом, выверенным, как у дирижёра перед началом симфонии, он указал на дверь.
Мирослав шагнул вперёд.
Чёрный автомобиль, гладкий, будто выточенный из ночи, словно молча поглотил его. Дверь закрылась за спиной с мягким, отрывистым щелчком — этим звуком, обозначающим, что обратного пути больше нет.
Он сел, ощущая, как холод кожаного сиденья пробирается сквозь ткань пальто. Напротив — офицер, с прежним непроницаемым лицом, сдержанной выправкой. Он ничего не сказал, даже не посмотрел в его сторону, но в его присутствии не было безразличия. Скорее — понимание, что они едут туда, куда принято ехать без слов.
Машина тронулась, плавно покатилась вперёд, утопая в вязкой, живой темноте.
За стеклом улицы Москвы плыли размытыми пятнами света — фонари, как слепые глаза, озаряли мостовую, где редкие прохожие прятались в воротниках, спешили куда-то в своих заботах, не зная, какие решения принимаются сейчас, прямо в этот момент. Туман стелился по земле, цеплялся за колёса, будто что-то древнее, потустороннее, незримыми щупальцами пробиралось в каждый переулок, в каждую тень.
Мирослав смотрел в окно, но видел не город.
«Я не просто врач. Теперь я что-то другое. Что-то, что может сломаться или укрепиться в любой момент».
Эти мысли ворочались внутри, как ржавые шестерёнки, скрипели на поворотах сознания. Он ещё не понимал, кто он теперь. Слишком быстро всё поменялось, слишком резко. Вчера — новый врач в больнице. Сегодня — человек, о котором пишут в газетах. Завтра — кто? Советник? Разменная монета? Участник игры, в которой никто не знает всех правил?
Вдох. Глубокий, замедленный.
Выдох.
Пульс ровный.
«Этот город меня не помнит. Но теперь я стал частью его истории».
Его шаги не оставили следов на мостовых. Ему не принадлежали эти улицы, эти здания с высокими фасадами, где скрывались чужие судьбы. Москва оставалась такой же — дышала, гудела, жила своей жизнью, и вряд ли заметила бы его исчезновение. Но теперь… теперь что-то изменилось.
Теперь он двигался не просто по этим улицам. Он становился частью их ритма.
Машина замедлилась.
Остановилась.
Тишина.
Только гулкий звук капель, падающих с крыши, только приглушённое эхо в глубине двора.
Офицер сделал едва заметное движение рукой — не приказ, не жест торопливости, просто знак, что пора выходить.
Мирослав кивнул, словно соглашаясь не только с ним, но и со своей собственной неизбежностью.
Взявшись за холодную ручку двери, он вышел в ночь.
Мирослав зашёл в полумрак кабинета, задержавшись на мгновение у порога. Дверь за ним закрылась беззвучно, словно отрезая всё, что было раньше, оставляя только этот момент — густой табачный дым, плавный ход часов под портретом Ленина, тёмное дерево стола, за которым сидел человек, способный одним словом определить его будущее. Мирослав чувствовал, как холодная дрожь пробежала по пальцам, когда он сжал рукав пальто. Не страх, нет — осторожность. Отголосок инстинкта, который никогда не умирает в омеге, даже если он старается заглушить его разумом.