Сталин молчал. Лёгкий дым кольцами поднимался вверх, исчезая в тени потолка. Его взгляд был таким же тяжёлым, как и воздух в этом кабинете. Мирослав не мог позволить себе выдать ни капли беспокойства, но знал — его оценивают. Альфа наблюдал за ним, словно выжидая, словно проверяя, достаточно ли крепка эта новая фигура на доске.
— Садитесь, Мирослав.
Голос прозвучал ровно, без нажима, но Мирослав знал — это было приглашение, от которого нельзя отказаться. Он сел, почувствовав, как стул едва скрипнул под ним, и не отводил взгляда, хотя тень сомнения затаилась где-то глубоко внутри.
«Мирослав. Просто имя. Не фамилия, не должность, не сухая формальность. Как будто они уже близко, как будто теперь их судьбы связаны. Это сближает? Или предупреждает?».
Ему было трудно сказать, что значило это обращение. Доверие? Напоминание о власти? Или просто лёгкая игра, небрежный жест, за которым скрывается что-то большее?
— Ваши успехи не остались незамеченными.
Сталин отложил трубку и медленно, почти лениво, провёл пальцами по гладкой поверхности стола. Это был тонкий, но значимый жест: он мог бы сказать те же слова иначе, мог бы выбрать другой момент, но выбрал именно этот.
Мирослав выдержал паузу.
— Я делаю свою работу, как и все, — сказал он ровно, зная, что это не ответ, а попытка удержаться на грани, не дать альфе загнать себя в заранее подготовленные рамки.
— Нет. Вы не как все.
Сталин чуть склонил голову набок, не сводя с него глаз.
— Вы пришли сюда в нужный момент.
В этом голосе не было сомнений, не было даже намёка на возможность другого взгляда. Мирослав внезапно понял, что именно это его тревожит больше всего. Уверенность. Полная, безоговорочная. Будто всё уже решено, будто вся эта встреча — не выбор, а просто формальность.
«Когда он принял это? Когда этот мир стал моим? Или это я стал его частью?».
Мирослав не знал, сколько времени длилось молчание. Казалось, даже часы на стене тикали тише, приглушённо, будто сама Москва затаила дыхание.
Он должен был ответить. Сказать что-то, что сохранит равновесие между этим мгновением и тем, что последует за ним.
Но ответа у него не было.
Сталин молча развернул папку, разложил бумаги перед собой, словно расставляя фигуры на шахматной доске. Его движения были неторопливы, отточены, исполнены той особой невозмутимости, которая сметала любые сомнения. Мирослав наблюдал, как свет лампы скользнул по гладкой поверхности листов, как чернила в заголовках отливали тусклым блеском. Имя. Его имя. Первое в списке.
На миг он замер, ощущая странное оцепенение. Как будто сам этот лист бумаги определял его будущее, заключал его в рамки, которых он ещё не осознавал, но уже чувствовал их неотвратимость.
— Вам предстоит заняться реформой системы здравоохранения. Дать свою оценку, внедрить новые методы. Для этого у вас есть всё необходимое.
Голос Сталина прозвучал спокойно, но в нём было нечто большее, чем просто формальность. Мирослав поднял взгляд.
— Это серьёзно?
Он знал, что вопрос звучал глупо. Конечно, серьёзно. Это не просьба. Это не обсуждение. Это приговор или возможность. Но всё же он задал его. Он должен был его задать.
Сталин слегка усмехнулся.
— Вам это нужно, доктор?
Необычная интонация. Лёгкий оттенок насмешки, но не злой, скорее испытующий. Будто он уже знал ответ, но хотел услышать его вслух.
Мирослав сжал пальцы. Ощутил подушечками их прохладную шероховатость.
«Это решение. Это шаг в неизвестность. Это новая реальность».
— А если скажу нет?
Он произнёс это медленно, словно пробуя вкус этих слов на языке. Ему хотелось знать — есть ли у него выбор? Или же сам факт его присутствия здесь уже лишил его этой роскоши?
Сталин чуть наклонился вперёд, сплёл пальцы.
— Вы понимаете, что такого предложения никто не получит. Могу сказать, что вы у нас на виду.
На виду.
Мирослав почувствовал, как воздух стал гуще, как пространство кабинета сузилось, как стены будто приблизились.
«Это не просто работа. Это не просто решение. Это шаг, от которого нет возврата».
Бумага шуршала под пальцами, шероховатая, плотная, будто заключённая в себе самой, пропитанная чернилами, решениями, обязательствами. Мирослав медленно провёл кончиками пальцев по строкам, но читал не буквы, не слова — чувствовал тяжесть того, что было написано, чувствовал, как в этом кабинете сгущается воздух, как он пропитывается смыслом, давлением, выбором, которого не существовало.
Сталин молчал. Он ждал. В этом молчании была особая тягучая сила, она давила на грудь, впивалась в сознание, будто незримая рука, надавливающая на плечи. Свет лампы бросал длинные тени на стол, и казалось, что даже они, эти тени, понимали, что этот момент — точка отсчёта.
— Никто не выбрал вас случайно, Мирослав.
Голос Сталина прозвучал ровно, но в нём не было сомнения. Только утверждение, только очевидность, которую нельзя оспаривать.
— У вас есть знания, которые важны для нас. Ваше место в истории будет выбрано не вами. Вам нужно решить, куда это ведёт.
Мирослав поднял взгляд.
История.
Как странно слышать это слово в отношении себя. Он, человек, которого этот мир не знал, человек, чьё прошлое утратило смысл, чья жизнь оказалась вырванной из привычного потока. История, о которой он не просил, но которая теперь вписала его в себя, будто имя, нанесённое на мрамор.
— Вы хотите использовать меня?
Он задал этот вопрос не потому, что надеялся услышать опровержение. Скорее, чтобы утвердиться в том, что уже понимал. Чтобы услышать это вслух. Чтобы дать себе ещё один шанс усомниться.
Сталин улыбнулся — лёгкая, почти незаметная улыбка, но в ней не было ни насмешки, ни угрозы. Она была тем, чем была — просто улыбкой человека, который знал ответ раньше, чем был задан вопрос.
— Все мы используем друг друга, Мирослав. Но это не делает нас хуже.
Пауза.
В этом молчании был смысл. В этом молчании было понимание.
Выбора нет.
Мирослав почувствовал, как прохладный металл ручки лёг в пальцы, будто сам нашёл своё место, будто давно знал, кому принадлежать. Бумага ждала. Строки, написанные чьей-то рукой, линии, готовые принять его имя.
«Если не я, то кто? Если не сейчас, то когда?».
Он подписал.
Чернильный след остался на бумаге — его имя, заключённое в линии.
История.
Сталин кивнул, глядя на него, словно подтверждая очевидное.
Ручка легла на стол с мягким звуком, оставляя после себя лишь тонкий, едва заметный след на бумаге. Чернила ещё не высохли, но решение уже было принято. Не было громких слов, не было рукопожатий — только молчание, в котором звучала куда большая сила, чем в самых длинных речах.
Мирослав поднял голову.
Сталин смотрел на него, оценивающе, с едва заметной тенью удовлетворения в глазах. Он не спешил говорить, позволяя этому моменту повиснуть в воздухе, дать ему вес, впитаться в сознание.
— Это правильный выбор, Мирослав.
Имя. Он назвал его по имени. Это не было случайностью. Это было знаком того, что их игра перешла на новый уровень. Близость не в дружбе, не в расположении, но в признании. Теперь он — свой. Не чужак, не случайно оказавшийся в этом времени человек, а часть чего-то большего, чем сам мог себе представить.
Мирослав наклонил голову в знак уважения, как это было принято, как требовала ситуация.
— Благодарю, товарищ Сталин.
Его голос был ровным, но внутри что-то дрогнуло. Он не мог позволить себе слабости. Не сейчас.
Сталин чуть кивнул, снова закуривая трубку. Огонёк вспыхнул в полумраке кабинета, на секунду высветив чёткие линии его лица.
— Идите, Мирослав. У вас много работы.
Этот разговор был окончен. Теперь уже окончательно.
Мирослав встал, поправил пальто, чувствуя, как ткани чуть грубо ложатся на плечи. Он отступил на шаг назад, снова кивнул, как полагалось, прежде чем развернуться и направиться к двери.
Он знал, что Сталин продолжает смотреть ему вслед.
Знал, что отныне этот взгляд будет сопровождать его всегда.
Глава 42Старые вопросы, новые ответы
Вечер ложился на город неумолимой, холодной тяжестью, растекаясь по мостовым вязкой тьмой, проникая в каждую щель, врываясь сквозняками в узкие коридоры больницы, обволакивая её стены ледяным дыханием. Мирослав стоял перед дверью кабинета Дмитрия Николаевича, ощущая, как хрупкий баланс между теплом внутри и пронизывающей сыростью снаружи создаёт напряжение, почти физически ощущаемое на коже. Он не спешил входить — в этом ожидании было что-то почти ритуальное, словно он заранее знал, что этот разговор изменит что-то важное, расставит невидимые ранее акценты, вынудит взглянуть на ситуацию под другим углом. Он провёл ладонью по плечу, поправляя лацкан пальто, словно избавляясь от чужого взгляда, и, сделав короткий вдох, толкнул дверь.
Внутри было тепло, даже слишком после холодного коридора. Жёлтый свет настольной лампы проливал тусклое сияние на разбросанные бумаги, создавая островок уюта среди строгих, почти казённых стен кабинета. Этот уют, конечно, был обманчивым. Он не рождался естественно — он был создан искусственно, выстроен руками человека, который привык к безликости больничных помещений и сознательно наполнял пространство предметами, которые могли напоминать о времени, когда жизнь была проще. Стопка старых медицинских книг на краю стола, пепельница с едва заметным налётом серого пепла, портрет прежнего директора, строгий и внимательный, словно незримый свидетель всех разговоров, что когда-либо происходили здесь.
Дмитрий Николаевич поднял голову от бумаг, чуть медленно, словно изучая Мирослава так, как это делают хирурги, оценивая пациента ещё до осмотра. В его взгляде не было торопливости, но было нечто большее — терпеливое выжидание. Он не приглашал собеседника сесть сразу, будто давая ему возможность самому выбрать — остаться у двери, словно случайный прохожий, или с