— Просто моя работа, — наконец произнёс он, спокойно, без пафоса, без желания что-либо доказывать.
Мужчина посмотрел на него пристально, медленно, как будто впервые действительно увидел.
В этом взгляде не было ни привычного превосходства, ни высокомерного признания. Скорее… что-то другое. Оценка. Мысль, не до конца оформленная. Как если бы он пытался сложить кусочки головоломки, но недоставало важного элемента.
— Нет, — проговорил он, наконец. — Это больше, чем просто работа.
И пауза. Глухая, вязкая, в которой Мирослав успел задаться слишком многими вопросами.
Пациент не спешил вставать, не спешил уходить, и в этом было что-то настораживающее. В его позе, в чуть напряжённых плечах, в том, как пальцы застыли на краю кресла, будто он ещё не принял окончательного решения.
— Может, вы окажете мне ещё одну услугу в будущем?
Голос его был ровным, спокойным, но почему-то именно эти слова отозвались в сознании Мирослава странной, едва уловимой тревогой.
Он не дал мгновенного ответа. Сначала — взгляд. Оценка. Попытка понять, что именно сейчас происходит. Почему эта фраза не кажется такой уж невинной. Почему за ней скрывается что-то большее, что-то неясное, что-то, чего он не может пока предугадать.
«Что он имеет в виду? Что именно я для него теперь значу?».
Он не знал ответа. Но и отклонить просьбу не мог.
Мирослав слегка кивнул, ровно, без эмоций.
— Конечно. Приходите, когда будет нужно.
Мужчина ещё мгновение смотрел на него, затем кивнул в ответ. Поднялся, не спеша. Поправил пиджак, как будто этот жест имел значение.
И вышел.
А Мирослав остался стоять, чувствуя, как внутри рассыпается ещё один слой его привычного мира.
Когда дверь за пациентом закрылась, тишина разлилась по кабинету вязкой, почти ощутимой субстанцией. Мирослав остался один, но одиночество не принесло облегчения. Оно было таким же густым, как воздух после разговора, таким же навязчивым, как запах антисептика, пропитавший стены. Он медленно провёл рукой по столу, ощущая шершавую поверхность дерева, будто в этой шероховатости был скрыт ответ на вопрос, который не давал ему покоя.
Его сердце билось ровно, но в этом ритме было что-то неестественно медленное, словно в его крови растворилось время, потерявшее свою прежнюю линейность.
Пациент.
Этот голос.
Этот взгляд.
Он закрыл глаза, но образ не исчез. Он остался висеть в сознании, на грани воспоминаний и реальности. Это было невозможно. Это не могло быть правдой. Но ощущение не уходило.
«Я видел его раньше. Я знал его раньше».
Это было не просто сходство, не просто случайная игра черт лица. Это была сущность, энергия, нечто глубже, чем внешность. Годы, эпохи, контексты — всё это могло измениться, но взгляд оставался тем же.
Он вновь ощутил на себе этот пристальный, выжидающий взгляд, которым пациент смотрел на него, прежде чем уйти. Не требовательный, не угрожающий, но с той самой полуулыбкой, в которой скрывался не только вопрос, но и знание ответа.
«Ты помнишь меня?».
Конечно, он не сказал этого вслух. Но Мирослав услышал.
И теперь он не мог игнорировать этот вопрос.
Он открыл глаза, чувствуя, как воздух стал тяжелее, как будто кабинет наполнился тенью прошлого. Он смотрел на пустое кресло, в котором ещё несколько минут назад сидел тот человек, и не мог избавиться от чувства, что этот визит был не просто случайностью.
Время здесь действительно текло иначе. Оно накладывало одни лица на другие, пересекало судьбы так, как не могло бы в его привычном мире.
Что это было?
Судьба? Совпадение? Или знак?
Он поднялся, прошёлся по кабинету, чувствуя, как в груди расползается странная тяжесть, глухая и непонятная. Судьба, совпадение, знак — что из этого мо
гло объяснить происходящее?
Случайностей не бывает.
Он знал это.
Но если это не случайность, значит, что-то ещё связывало его с этим человеком, с этим лицом, с этим взглядом.
Ему нужно было время, чтобы понять.
И он знал — этот пациент ещё вернётся.
Глава 44Зачем ты так часто моешь руки?
Середина дня. В больнице, как и всегда, витает усталость, едва заметная, но пронизывающая всё вокруг. Мирослав не ощущал её напрямую, но она была в воздухе, в каждом шаге коллег, в каждом покашливании, в каждом взгляде. Пауза между пациентами — мгновение перед тем, как день снова поглотит его целиком. Он стоял у умывальника, вытирая влажные руки, уже привыкшие к привычному ритуалу. Он почти не замечал самого процесса, настолько его движения стали автоматическими.
Запах дезинфицирующего раствора уже не раздражал, а стал частью этого мира — холодного, стерильного, где всё нуждается в очищении. Это был мир, где границы стерты, где отголоски жизни теряются в частицах пыли и бактерий. Глупо пытаться что-то изменить в этом пространстве, где всё подчинено своим правилам. Он ведь был только маленькой деталью, крохотным винтиком в огромной машине, которую невозможно остановить. И потому мир Мирослава был миром чистоты, покоя и невозможности. Но даже в этом мире он знал, что ничего не будет по-настоящему чистым. Даже он сам.
Тусклый свет, исходящий от лампы в потолке, создавал атмосферу безвременья. Он знал, что стоит в этом месте каждый день, вытирая руки, как будто таким образом очищал не только себя, но и что-то гораздо большее. Тени, что медленно ползли по холодным стенам, казались частью этого неизбежного процесса, как частицы, которые невозможно отложить в сторону. Вода стекала по ладоням, шершавое ощущение от чистящего средства обостряло внимание, но все эти ощущения были мимолетны, как дымка, исчезающая сразу же, как только взгляд отворачивается.
Он взглянул в мутное зеркало. Прерывистые разводы на стекле не скрывали его отражения, но при этом всё выглядело таким чуждым, таким ненастоящим. В его глазах отразился строгий, но пустой взгляд — взгляд, в котором скрывалась постоянная борьба с самим собой. И вот, несмотря на все эти внешние мелочи, несмотря на холодные стены, несмотря на этот мир стерильности, он вдруг ощущал себя более одиноким, чем когда-либо.
Его руки вновь заскользили по краям раковины, дезинфицируя, вытирая, очищая. Он чувствовал, как всё вокруг медленно, но неизбежно уходит из-под его контроля. И несмотря на это, в нём была какая-то усталость. Но она была не физической. Это была усталость от постоянного напоминания себе, что ему нужно быть идеальным, что ему нужно быть чистым — от всего. Но что если эта чистота была всего лишь иллюзией? Чистота, которую ему приходится удерживать, не зная, что она ему даёт.
Пока вода стекала по его ладоням, он вдруг осознал, как часто повторяется этот процесс. Почему он делает это? Почему снова и снова совершает один и тот же ритуал, который в какой-то момент становится неполным, не завершённым, пока он не выполнит его до конца? Он стоял и продолжал мыть руки, отчётливо слыша, как капли воды тихо падают в раковину.
Этот мир, этот процесс, кажется, требует от него больше, чем он способен дать. Но он не может остановиться.
Мирослав стоял у раковины, с мылом в руках, и ещё раз, как и всегда, тщательно размягчал его в ладонях, стараясь почувствовать каждый миллиметр поверхности. Каждое движение, каждый сантиметр, каждый палец был важен. Он словно пытался стереть не только грязь, но и остатки всего того, что могло бы отразиться в его душе. Вода стекала по его рукам, а руки продолжали двигаться с удивительной методичностью. Он знал, что должен быть чистым — не только в физическом смысле, но и в каждом поступке. Эти ритуалы, эти повторяющиеся действия становились для него необходимостью, подобно дыханию. Мыл руки, будто это было его единственным способом обрести утешение в этом мире, который, казалось, поглощал его целиком.
Взгляд его сосредоточился на пальцах. Он знал их каждый изгиб, каждую линию, каждый шершавый участок кожи. Время теряло значение. Впечатление от окружающего мира растворялось в повторении простого действия, которое он должен был выполнить снова и снова, до тех пор, пока не почувствует, что всё в порядке. Всё должно быть идеально — это стало его девизом, его непроизвольным состоянием. И каждый раз, когда он завершал этот процесс, он ощущал, как невидимая нить прерывается, как будто он снова возвращается в этот мир с чистыми руками, но и с ощущением, что этот мир не способен его очистить, не способен вернуть ему ту утраченную невинность, которую он потерял, вступив сюда.
Он втирает мыло в руки, раз за разом, с удивительной усидчивостью, с настойчивостью, которая даже ему самому порой кажется странной. Он чувствует, как постепенно эта простая процедура превращается в нечто большее — в акт контроля, в акт борьбы с тем, что невозможно контролировать. Почему так долго? Почему снова и снова? Эти вопросы были не для него, они не имели смысла. Он продолжал повторять движение, зная, что, может быть, никогда не найдёт ответа. Но ответ так и не приходит, и, возможно, никогда не придёт.
Тишина комнаты, где только слышен шум воды и скользящий по коже мыльный раствор, внезапно нарушается. Дверь умывальной комнаты слегка скрипит и открывается. Мирослав не сразу обращает внимание, продолжая свой ритуал, но какой-то инстинктивный взгляд заставляет его оторвать глаза от своих рук. Пётр Сергеевич стоит на пороге, а за ним, чуть отставая, Николай. Пётр Сергеевич, хирург, с хмурым выражением лица, видимо, зашёл без всякой цели, но заметил странность, с которой Мирослав продолжал свой процесс. Николай, с лёгким удивлением в глазах, наблюдает за этим сценарием, как зритель, который не понимает, что происходит, но чувствует, что что-то выходит за пределы нормы.
Пётр Сергеевич обводит взглядом Мирослава, а затем с едва заметной усмешкой спрашивает: