— Мне нужно это изменить, — прошептал он себе в ответ, как будто повторял формулу, которая должна была стать законом. — Нужно остановиться и разобраться. Нужно дать себе шанс быть живым.
Он медленно начал записывать планы на завтрашний день. Просто, ясно и по существу.
Купить продукты. Позаботиться о себе. Уделить внимание здоровью.
Обычные вещи, которые казались такими элементарными, но которые он так давно забыл. Это было возвращение к себе. Это был первый шаг в ту реальность, которой он желал жить, а не ту, которую навязывала система.
Он думал о том, что не может всё изменить за один день. Но, по крайней мере, он снова вспомнил, что есть он сам. И это значило уже больше, чем любые обязанности или требования внешнего мира.
Когда его взгляд вновь упал на записанные слова, он почувствовал некое облегчение, хотя и не мог точно понять, что именно это значило. Может быть, это было начало перемен, или может быть — это было всего лишь наивное стремление к чему-то большему. Но в этот момент, сидя в комнате, освещённой только тусклым светом лампы, он почувствовал, как его сердце, которое так долго не знало покоя, стало слегка легче. Он начал понимать, что каждый шаг — это возможность, каждое мгновение — это шанс для изменений. И, возможно, всё будет иначе. Всё будет так, как должно быть.
Мирослав встал, собрался с силами. Он больше не мог позволить себе оставаться в этом странном промежутке между реальностью и желанием перемен. Это была его жизнь, и теперь он был готов вернуться в неё по-настоящему.
Мирослав, стоя перед шкафом, снова взял пальто, которое висело на крючке, неподалёку от тусклого зеркала, отражавшего его силуэт. Он застегнул пальто, не спеша, ощущая вес каждого движения. В воздухе витала странная тишина, и даже шорох ткани казался слишком громким, как будто всё вокруг замедлилось, давая ему время осознать своё положение. Его руки, привычно уверенные в действиях, теперь ощущались тяжёлыми, будто каждое их движение отзывалось в теле каким-то странным сопротивлением, как будто ему не хватало сил на то, чтобы просто идти дальше.
Он снова окинул взглядом свою маленькую комнату, наполненную едва уловимым запахом старых вещей, документов, перегоревших ламп. Эта комната была его убежищем, его убежищем от мира, который он не выбирал, но в котором оказался. Он быстро отвёл взгляд, чтобы не терять времени. Он знал, что жизнь, эта жизнь, которая не была его, требует всё больше и больше. Он был готов сделать шаг, но его мысли о текущем состоянии жизни, о том, как он дошёл до этого момента, не отпускали его.
Затем он подошёл к столу и достал ключи. Их металлический лязг был резким, но не отвлекал. Он слегка стиснул их в руке, ощущая их тяжесть, символизирующую его связь с этим временем, с этим местом. Пальцы дрожали, но не от слабости. Это была реакция его разума, который колебался между обыденностью и осознанием той вины, что он сам на себя возложил, поглощённый обязательствами, забыв, что у него есть своя жизнь.
Его мысли прервались, когда он быстро накинул пальто и подошёл к двери. Он почувствовал её холод, как будто сама дверь была стеной между ним и тем, что могло бы стать нормальной жизнью. Он выдохнул, но всё равно был готов.
Мирослав приоткрыл дверь, и на мгновение почувствовал, как воздух коридора стиснул его, стал ещё тяжелее. У него была чёткая цель — он точно знал, что надо выйти и сделать шаг. Бежать. Но не убегать. Его шаги были уверены, но они не отдавались глухим эхом в пустом коридоре. Всё происходило слишком плавно, слишком тихо. Мирослав, тем не менее, знал, что он должен был идти в магазин. Он знал, что покупки, которые казались ему такими банальными, были теперь важны. Но важны не потому, что он должен был обеспечить себя. Важны потому, что этот шаг был его личным актом воссоединения с реальностью.
Он подумал о пасте, о простых вещах, которые раньше казались малозначительными. Почему он не обращал на них внимания раньше? Теперь ему стало ясно: возвращение к себе было шагом, который мог бы оказаться началом того, что он сам называл переменами. И перемены не в работе, не в забвении себя, а в том, чтобы вернуться туда, где он был живым, и иметь право на простое существование.
Когда он вышел на улицу, холодный вечерний воздух обрушился на него, как напоминание о мире, полном обязанностей, мира, который ему не чужд, но в котором он терял себя. И теперь, когда он выходил, каждый шаг казался осознанным выборо
м.
Глава 47Поход в магазин
Мирослав застегивал пальто, стоя перед дверью общежития. Холодный осенний воздух мгновенно охватил его, как только он переступил порог. Время — поздний вечер. Туманная осень. Ветер проникал сквозь ткань пальто, приносив с собой запах свежего дождя и увядших листьев. Он чувствовал странное смешение тревоги и решимости. Этот шаг был необходим, он знал это. Он должен был выйти в этот мир, поглощённый чем-то незнакомым, не своим.
Улица покрыта мокрыми листьями. Дома старые, и их унылая архитектура словно смотрела на него сквозь призму времени. Прохожие спешат по своим делам, их шаги сливаются с едва слышимыми разговорами, но для него это — чужое. Он — всего лишь тень. Тень времени, которое ему не принадлежит. Звук его шагов глухо эхом отдается на морозном тротуаре. Лица прохожих размыты в своей бесцельности, в их неясности. Все здесь, в этом времени, представляются чуждыми, даже сами его шаги, как будто он больше не может осознать, куда направляется.
«Когда я ходил по этим улицам в своём времени, всё было совсем иначе», — думает Мирослав, чувствуя, как мрак городской улицы поглощает его.
Всё кажется таким чуждым, как будто это не его мир. Этот холод, эти лица, эти запахи. Всё чуждо. И, возможно, даже он сам — чужой. Сколько раз он задавал себе этот вопрос: как я оказался здесь, в этом времени, с этими людьми?
Он знает, что не принадлежит этому времени. Но в то же время осознаёт, что если он не сделает этот шаг сейчас, если не выйдет, не попробует сдвинуть с места свою жизнь, он останется здесь навсегда, между мирами. Мир, в который он попал, напоминает его собственный, но при этом не имеет никаких связующих нитей. Он не может стать частью этого, как не может стать частью этого времени. Но что ему остаётся делать?
Мирослав делает шаги, не задумываясь, куда они ведут. Он ощущает, как инстинктивно избегает взгляда прохожих, как тело само подстраивается под тяжесть времени. Он — омега. В этом обществе его место не столь очевидно, как у альф. Даже несмотря на то, что он здесь, в теле, которое не может полностью принять свою роль, его душа остаётся на границе между мирами, между ролями, которые ему не даны, но которые от него требуют. Место омеги в этом мире — это не место силы, это место подчинения. Он не может себя вернуть в тот мир, который был ему знаком.
Но теперь, что он будет делать? Поставит ли он на весы свою судьбу и шагнёт в этот мир, который с каждым шагом становится для него всё более чуждым? Мир, в котором ему не хватало ни того, что он потерял, ни того, что ему предстоит обрести? Мир, где его роль больше не определена, а каждый шаг обостряет его одиночество. Одиночество в толпе. И, несмотря на эту тяжесть, он продолжает идти, не зная, куда.
Магазин встретил его тишиной, наполненной отголосками чужих голосов, шелестом шагов по старому деревянному полу, едва уловимым запахом муки, кислого молока и чего-то ещё — возможно, сырости, осени, неизменного времени. Он остановился на пороге, позволяя глазам привыкнуть к тусклому свету, пробивающемуся сквозь мутное стекло окон. За прилавком стоял омега — невысокий, с сухими чертами лица, в фартуке, который когда-то был белым, но теперь обрёл невыразимый сероватый оттенок повседневности. Он бросил короткий взгляд на Мирослава, но ничего не сказал — здесь не задавали вопросов, если ты сам их не задавал.
Мирослав сделал шаг внутрь, ощущая, как скрип досок под ногами будто подчёркивает его чужеродность. На полках вдоль стены стояли ряды одинаковых банок — консервы, вероятно, с чем-то наподобие тушёнки или рыбы, этикетки поблёкли, но товар, казалось, оставался неизменным. Дальше — овощи, не слишком привлекательные, слегка увядшие, но всё ещё пригодные в пищу. А вот и молоко, расставленное в тяжёлых стеклянных бутылках, в которых свет отражался мутными бликами. И, наконец, хлеб.
Он задержался перед прилавком, опустив взгляд на буханки серого хлеба. Они выглядели плотными, грубыми, с тёмной коркой, которая, казалось, могла бы хрустнуть, если её разломить, но внутри он наверняка будет тяжёлым, влажным, с чуть кисловатым запахом ржаной муки. Мирославу не нужно было пробовать, чтобы это понять — он уже знал.
Он протянул руку, но в последний момент остановился, словно осознав, что в этом времени никто не берёт товары сам. Здесь всё выдавали, здесь ждали, пока продавец достанет нужное, заворачивая его в серую бумагу, безликую, как сами товары.
«Хлеб… Он такой простой. Такой незначительный. Не как в моём времени. Но мне нужно привыкнуть. Я не могу выбрать что-то лучшее. Это и есть жизнь здесь. Это не просто еда, это часть их жизни. И моя теперь тоже».
Он слегка кивнул продавцу, делая выбор, который в другом времени был бы бессознательным жестом, а здесь — осмысленным решением.
Продавец, пожилой омега с худощавым лицом и усталыми глазами, которые, кажется, уже давно видели слишком много одинаковых дней, чуть наклонился вперёд. Его фартук был завязан крепким узлом, на рукавах засохли следы муки, а в движениях сквозило что-то лениво-отработанное — не спешка, но и не замедленность, а просто привычка существовать в этом ритме, в этом мире, где ничего не менялось уже десятилетиями. Он слегка приподнял бровь, задавая вопрос не столько из вежливости, сколько по долгу службы, по тем незыблемым правилам, которые устанавливались здесь не словами, а самой тканью реальности.