«Нет! Это невозможно!», — мысленно закричал он, чувствуя, как сама ткань реальности ускользает из его рук, как его разум распадается, а перед ним появляется пустота, необъяснимая и страшная.
Но что-то в глубине сознания мешало ему принять это как истину. Он не мог поверить, не мог осознать, что его мир, его жизнь, его представление о нормальности просто исчезают. Как так может быть? Как же так? Его реальность рушилась, но он всё ещё стоял там, словно привязанный к этому моменту, пытаясь понять, что происходит.
Отчаяние переполняло его, и это ощущение было одновременно знакомым и чуждым. Он был омегой, но это не давало ему ощущения стабильности, как когда-то. Все его инстинкты, его воспитание, его сама природа не могли дать ему уверенности в этом моменте. Он ощущал, как в нём начинает бурлить та самая потребность в защите, которую он всегда подавлял, пытаясь быть сильным. Но вот, в этой ситуации, на пороге безумия, он был просто беспомощным. Он пытался что-то контролировать, держать в руках, но чем сильнее он пытался, тем быстрее всё ускользало.
«Что происходит?», — его мысли метались, теряли смысл.
Он ощущал, как его тело начинает утопать в этом неведомом потоке, как будто реальность, сжимая его, затягивала его в какой-то внутренний вихрь. Он был слабым, беспомощным, и эти чувства подавляли его, лишая всякой надежды.
«Я должен проснуться, это просто сон. Кошмарный сон!» — мысли рвались, путаясь в голове.
Он хотел закрыть глаза, чтобы вырваться, уйти от этого кошмара, но не мог. Он не мог найти спасения в себе, потому что был застрявшим здесь, в этом моменте.
Тогда наступил момент, когда его мысли оборвались. Это был рывок вперёд, словно его бросили в ледяную реку, захватывающую его сознание. Вся реальность вокруг него сжалась в одну точку, и, несмотря на все его усилия понять, что происходит, Мирослав чувствовал, как его сознание обрывается, и его реальность исчезает, растворяясь в потоке света.
Он ощущал, как его тело, словно бесформенная масса, пролетало сквозь воздух, в котором не было ни порядка, ни смысла. Все было хаотично, как буря, поглотившая его сознание, и он, кажется, был лишь маленькой частицей в этом вихре. Звуки сливались, как жидкость, расплываясь и исчезая, цвета превращались в серую, неразборчивую кашу. Чувства — зрение, слух — утратили всякое значение, не зная, что захватывает их в этот момент: сами ли они существовали, или же стали просто абстракцией, созданной беспокойным, надрывным сознанием?
Всё вокруг его тела крутилось и вертелось, неслышно, но с безумной скоростью, как если бы мир стремился увековечить его мучение, сделать его частью этого невообразимого хаоса. Не было больше времени, не было пространства. Он не мог понять, как давно он двигался, как долго его тянуло в этом кошмаре, но вдруг, как если бы его самого рвануло на землю, всё резко прекратилось.
Тело, безжизненно падающее вниз, встретило твёрдую поверхность. Мостовая оказалась холодной и твердой, как застывшая в невидимой тирании реальность, на которой, казалось, был весь мир. Мирослав почувствовал, как ударил по земле, и его тело словно потеряло все силы. Головокружение накрыло его, и боль пронизывала всё существо. Он лежал, не в силах понять, что происходит. Тело не слушалось, его мышцы сжались в болевой спазм.
Сколько времени прошло? Он не знал. Только его дыхание, неровное и глубокое, напоминало о том, что он жив. Он лежал, пытаясь привести себя в порядок, пытаясь понять, что случилось. Разум, словно окутанный туманом, не мог успокоиться, не мог сосредоточиться. Звуки, до этого смутные и далёкие, стали более чёткими и разделёнными. Гул машин, но они звучали странно — не так, как те автомобили, которые он знал, не так, как те, что катались по улицам его города. Эти машины звучали как-то иначе, с тяжёлым, хриплым шумом, с металлическим эхом. Разговоры людей — знакомые голоса, но не те, что он мог бы услышать на своём обычном пути. Это были голоса другого времени, и всё, что его окружало, говорило о том, что он в другом месте. И, возможно, в другом времени.
Он с трудом открыл глаза, и его взгляд скользнул по неведомой улице, не похожей на ту, которую он знал. Перед ним лежала улица, усеянная неровными камнями, с низкими, серыми зданиями, старинными вывесками и облупленными стенами, как будто всё вокруг было поглощено временем. Мирослав почувствовал, как его внутренний мир сжался. Это был не просто новый город — это была улица, принадлежащая прошлому. Это было место, которое не имело с ним ничего общего, и здесь он был чужим. Люди, суетившиеся вокруг, двигались в старомодной одежде, а их взгляды не были похожи на те, что встречал он в своём мире. Это были другие лица, другие движения, и его внутренний мир, словно отчаянно пытаясь понять, что происходит, стремился найти в этом знакомое, чтобы хоть как-то сохранить связь с реальностью.
Он сделал несколько шагов, тяжело вставая на ноги, ощущая болезненное головокружение. Пронзительное чувство растерянности и одиночества накрывало его, но внутри этого чувства была и невообразимая тревога. В этот момент Мирослав понял, что здесь, в этом мире, он был абсолютно один. Он не мог найти никаких признаков его прежней жизни, никаких ориентиров, которые могли бы вернуть его назад. И в этом осознании, в этом ужасе, он осознал, что не просто потерял ориентиры. Он потерял себя.
Глава 5Невозможная реальность
Мирослав Миргородский стоял посреди улицы, врезаясь взглядом в пейзаж, который не мог, не имел права быть настоящим. Холодная мостовая под его ногами была пугающе твёрдой, реальной, будто сама реальность издевалась над ним, заставляя признать её безоговорочную подлинность. Сердце билось глухо, тяжело, точно отбивая тревожный ритм его замешательства. Он не знал, сколько времени прошло с того момента, как он очнулся здесь — секунды? Минуты? Или вечность? Вокруг, словно декорации к давно забытой пьесе, развернулась Москва, которая не могла существовать.
Люди спешили по своим делам, омеги и альфы, одетые в строгие пальто и кепки, неспешно шагали вдоль улиц, кое-где появлялись телеги, запряжённые лошадьми, но большая часть транспорта всё же представляла собой автомобили, громоздкие, угловатые, непривычно старые, но, несомненно, исправно работающие. Вывески на магазинах были выведены старым, довоенным шрифтом, улицы несли в себе атмосферу другого времени — оно текло здесь иначе, неторопливо, размеренно, в нём чувствовалась непреклонная уверенность.
Мирослав чувствовал, как его дыхание становится сбивчивым. Это была Москва. Но не его Москва. Она была другой — слишком далёкой, слишком чужой. Словно кто-то вырвал его из привычного течения жизни и бросил в реку, которая никогда не должна была пересекаться с его судьбой. Он невольно прикоснулся к груди, будто ища спасительную опору, но в карманах не было ни телефона, ни документов, ни даже вещей, которые могли бы дать ему хотя бы тень уверенности.
Голова кружилась. Внутренний голос отчаянно твердил, что это невозможно. Возможно ли? Человек не может просто взять и очутиться в прошлом. Не может проснуться в реальности, которой не должно быть.
Он осторожно поднял руку к виску, словно проверяя, на месте ли он сам, но ощутил только холодный пот. Всё было по-настоящему.
Где-то вдалеке слышались разговоры, размеренные, с лёгким гулом, характерным для городских улиц, но среди них не было знакомых звуков. Ни музыки из магазинов, ни назойливых звонков телефонов, ни привычных рекламных объявлений. Здесь был другой мир.
Он посмотрел вперёд, на проезжую часть, где машины плавно двигались мимо него. Водители выглядели сосредоточенными, пассажиры в салонах беседовали друг с другом, будто ничего странного не происходило. Лишь изредка кто-то из прохожих бросал на него внимательный взгляд — то ли из-за странного выражения на его лице, то ли из-за его одежды, которая явно не соответствовала эпохе.
Мирослав сделал неуверенный шаг вперёд, и его ноги, словно натянутые струны, дрогнули под собственным весом. Он чувствовал, как его тело охватывает нервное напряжение, как мышцы становятся ватными.
— Что… Что это за место?.. — едва слышно сорвалось с его губ.
Голос показался ему чужим, будто принадлежал не ему, а кому-то другому, кому-то, кто говорил изнутри его разума.
Он знал ответ. Понимал, что это Москва. Но не его.
Где-то глубоко внутри заворочался первобытный ужас. Ужас от осознания, что то, что произошло, уже не изменить. Что реальность, в которой он существовал, исчезла так же, как исчезают сны при пробуждении.
«Это не Москва… Это не может быть Москва…».
И воздух, и свет, и даже сама земля под ногами — всё подтверждало одно: его Москва, его дом, его эпоха остались позади.
Мирослав Миргородский стоял посреди незнакомого города, всё ещё не веря в реальность происходящего. Его руки дрожали, дыхание сбивалось, а сердце стучало в груди с болезненной настойчивостью, требуя понять, осознать, найти хоть какое-то объяснение этому безумию. Москва? Да, но не та. Не его. Слишком чужая, слишком далёкая, слишком… живая в своей неподдельной историчности.
Прохожие двигались мимо него, кто-то оглядывался, кто-то с любопытством замедлял шаг, но большая часть людей просто продолжала идти, увлечённая своими делами. Мирослав чувствовал себя не просто чужим, а вырванным из реальности, выдранным из привычного мира и брошенным в пространство, где его не должно было быть.
Он сделал шаг вперёд, вглядываясь в лица людей, отчаянно пытаясь найти хоть что-то знакомое, хоть одно подтверждение тому, что это — кошмарный сон, глупая иллюзия, плод его уставшего разума. Но реальность не спешила его утешать.
Недалеко от него, чуть в стороне, стоял пожилой омега, неспешно листавший газету. Его одежда — простое серое пальто, кепка, потёртый шарф, аккуратно завязанный вокруг шеи — казалась до боли аутентичной, словно сошедшей с фотографии тридцатых годов. Мирослав не знал, что двигало им в тот момент — паника, надежда, отчаяние или всё сразу, — но он решился.