— Спасибо, доктор, — голос пациента прозвучал сдержанно, но в нём сквозила искренняя благодарность. Он на мгновение помедлил, словно хотел сказать что-то ещё, но передумал. — Говорили, что вы хороший специалист. Похоже, не врали.
Мирослав кивнул, без лишних эмоций, без попытки выжать из этого момента что-то большее, чем он был. Слова пациента не вызывали у него гордости, но в то же время он чувствовал в них определённую тяжесть. Это была не просто похвала — это было признание того, что он здесь, что он существует в этом мире, что его работа имеет значение.
— Рад, что смог помочь, — произнёс он ровным голосом, в котором не было ни капли пафоса, ни ложной скромности. — Берегите зубы, приходите на осмотр раз в полгода.
Ему казалось, что эти слова — просто формальность, но он знал: для кого-то они могли стать началом новой привычки, чем-то, что однажды убережёт их от ненужной боли. Маленький контроль над своей жизнью, пусть даже в такой незаметной, бытовой вещи.
Пациент поднялся, бросил короткий взгляд на кабинет — привычный, такой же, как все прочие, но в этот момент наполненный особенной атмосферой. Оглянувшись, он коротко кивнул и вышел, оставляя за собой лёгкий скрип двери и ощущение некой завершённости.
Но тишина, оставшаяся после, была не долгой.
Едва Мирослав успел перевести дух, в дверь снова постучали.
Он не вздрогнул, но что-то внутри напряглось. Этот стук не был случайным. В нём не было нерешительности, как у пациентов, которые не знали, можно ли входить. Он был уверенным, чуть требовательным, наполненным чем-то, что предвещало новую, пусть даже небольшую, но неизбежную встречу.
Мирослав медленно поднял голову, бросил последний взгляд на стол, где лежали инструменты, и, чуть прищурившись, посмотрел на дверь.
Кто бы это ни был, он уже знал: отдыхать ему пока не придётся.
Дверь открылась без лишнего стука, мягко, но настойчиво, как это всегда бывает, когда человек не собирается спрашивать разрешения. Мирослав, ещё не успевший сложить инструменты, машинально повернул голову в сторону звука и увидел Николая. Тот стоял на пороге, ухмыляясь, слегка опираясь на косяк, а его руки были глубоко засунуты в карманы халата — жест, который говорил о небрежной уверенности, о том, что Николай здесь, потому что хочет быть здесь, а не потому, что его кто-то звал.
В кабинете ещё пахло спиртом и медикаментами. Свет настольной лампы отбрасывал резкие тени на стены, отчего комната казалась ещё более замкнутой, чем обычно. После долгого дня, наполненного чужой болью, тревогами и короткими вспышками благодарности, наступала неизбежная тишина, которая, казалось, уже начала растекаться по углам кабинета. Но с появлением Николая она треснула, будто ломкий лёд под ногами.
— Ну что, Миргородский, работаешь? — Николай ухмыльнулся шире, заходя внутрь, словно был здесь хозяином. — А мы тебя ждали.
Мирослав медленно поставил инструмент на стол, потом выпрямился, опустил плечи, глубоко вдохнул, словно проверяя, насколько он устал. Устал. Но недостаточно, чтобы отмахнуться от Николая, который, судя по всему, пришёл с какой-то определённой целью.
— Кто это «мы»? — голос его был ровным, без тени раздражения или интереса. Просто факт. Просто вопрос.
Николай хмыкнул, как будто ожидал именно такой реакции.
— Все, — он сделал неопределённый жест рукой, будто охватывал этим движением сразу всех — коллег, начальство, случайных людей, которые по какой-то причине тоже могли бы его ждать. — Коллектив. Сегодня вечером — неофициальное собрание. Встречаемся в комнате отдыха, посидим, поговорим. Ну, как полагается.
В этом «как полагается» было что-то почти ироничное, но в то же время — непреложное. Здесь, в этом месте, среди этих людей, были свои правила, свои негласные обязательства, которые не вписывались в устав, но всё же существовали. И Николай, конечно, знал об этом лучше других. Он знал, что нельзя просто работать — нужно быть частью чего-то большего, чем кабинет и пациенты. Нужно вписаться. Нужно стать своим.
Мирослав выдержал паузу, затем, слегка склонив голову, произнёс:
— И это… обязательно?
Его голос прозвучал с лёгким оттенком напряжения, но не оттого, что он испытывал страх или неуверенность. Скорее, от осознания, что ему, вероятно, придётся выбирать: сохранить дистанцию или сделать первый шаг в сторону того, чтобы стать частью этого мира, хотя бы внешне.
Николай пожал плечами, легко, почти безразлично, но взгляд его был цепким, внимательным, оценивающим.
— Ну, если хочешь сразу прослыть чудаком — можешь не приходить.
Он сказал это почти небрежно, но в словах его звучало больше, чем просто шутка. Это было предупреждение. Это было что-то вроде маркера, границы, которую можно либо переступить, либо остаться за ней.
Мирослав посмотрел на него долго, потом отвёл взгляд, вновь задержался на столе, на инструментах, которые уже не были нужны в этот вечер. Они были привычны, понятны. Работа — это то, что он умел. Это то, в чём он был уверен. А вот этот новый шаг — нечто совсем другое. Неизвестное. Непривычное.
Он медленно выдохнул, чувствуя, как напряжение перекатывается внутри него, не находя выхода.
Мирослав провёл ладонью по столу, будто проверяя, насколько прочно он стоит в этой реальности. Ему хотелось сосредоточиться на завершённом приёме, на чёткости своих движений, на спокойном дыхании. Но воздух уже пропитался чем-то чуждым, едва уловимым, но ощутимо нависающим над ним.
Коллектив.
В Советском Союзе работать означало не просто выполнять свои обязанности. Надо было быть частью чего-то большего. Улыбаться, когда улыбаются другие. Вовремя кивать, не молчать слишком долго, но и не говорить слишком много. Оставаться в стороне означало становиться подозрительным.
— Ладно, посмотрю по времени, — нехотя произнёс он, не поднимая взгляда.
Он почувствовал, как Николай ухмыльнулся, даже не глядя на него.
— Вот и отлично. Только ты не задерживайся. Карпов уже ставки делает, придёшь ты или нет.
В голове Мирослава что-то щёлкнуло. Имя, которое всегда звучало, как предостережение.
Он приподнял бровь, медленно повернув голову.
— Карпов?
Николай расхохотался, беспечно, будто это была всего лишь очередная дежурная шутка, не стоящая внимания.
— Да не переживай, просто ему интересно, кто ты такой. Вся больница о тебе судачит.
Судачит.
Слово прозвучало неприятно, липко, оставляя ощущение, будто он только что случайно дотронулся до чего-то грязного.
Мирослав не ответил.
Он знал, что если Карпов заинтересовался им, то это не было простым любопытством. Тот не упускал шанса следить, проверять, провоцировать. И теперь, если он не придёт, если отвергнет приглашение, это может обернуться чем-то большим, чем простое «судачат».
Тишина повисла между ними. Николай усмехнулся, небрежно махнул рукой.
— Только не уходи в раздумья, доктор. Приходи. Это же просто разговоры.
Мирослав кивнул.
Разговоры.
Но в этом мире даже простые разговоры могли стоить слишком дорого.
После ухода Николая тишина в кабинете приобрела странный, плотный вес, словно стены впитали чужие слова и теперь оседали ими в воздухе. Мирослав машинально протирал инструменты, слушая, как ткань скользит по холодному металлу, как мельчайшие частицы пыли исчезают под его руками. Он любил этот процесс — механический, простой, не требующий мыслей. Но сегодня даже он не мог отвлечь его от главного.
Посиделки.
Это слово цеплялось за сознание, извивалось, принимая формы куда более сложные, чем просто «вечер с коллегами». Это не было дружеским жестом, не было просто приглашением. Он уже понял, что в этой стране, в этом времени всё, что выглядело неформальным, всегда имело скрытый смысл.
Коллектив был не просто людьми, работающими вместе. Это была сила, от которой зависело слишком многое. Свой или чужой. Не просто работник, а часть механизма, который должен двигаться синхронно со всеми.
Он медленно выдохнул, ощущая, как грудь наполняется тревогой.
Если не пойти — вызову подозрения.
Это даже не было догадкой, это было знанием. Здесь каждый шаг значил больше, чем можно было подумать. И он уже знал, что Карпов не просто так интересуется им. Уже пытался подставить, уже следил за ним, уже старался найти слабое место. Мирослав не мог позволить себе допустить ошибку.
Он положил инструмент на стол, выпрямился.
Что-то внутри него спорило — противилось этому. Он никогда не любил навязанные обстоятельства, никогда не принимал давления, даже если оно было неявным, незримым. Но сейчас он был не в своём мире. Здесь отказ означал больше, чем просто нежелание участвовать в чужих разговорах.
«Мне просто нужно туда зайти. Немного послушать. А потом уйти».
Решение принялось само собой. Не потому что он хотел этого. А потому что другого выбора не было.
Глава 49Один за столом
Поздний вечер. Воздух в комнате отдыха стоял тяжёлый, с привкусом табачного дыма и дешёвого спирта, смешиваясь с теплым запахом хлеба и солёных огурцов. Свет настольной лампы, слишком жёлтый, слишком резкий, разливался по столу, оставляя в полумраке углы помещения, где тени людей растворялись в густоте вечера. Разговоры были глухими, ленивыми, слова вытекали медленно, сдержанно, как будто у каждого за спиной лежала усталость долгого дня, и никто не торопился нарушить её.
Мирослав не планировал оставаться. Он знал, чем заканчиваются такие вечера: сползающими с губ пьяными истинами, смехом, который в определённый момент становится слишком громким, взглядами, в которых появляется туман невысказанных мыслей. Но Николай настоял — почти потащил его за собой, махнув рукой, мол, «Да ладно тебе, Миргородский, хоть раз побудь нормальным человеком».