Стол был небольшим, по-советски простым, с облупленной краской на краях. На нём лежала нарезанная колбаса, чёрный хлеб, несколько засоленных огурцов в общей тарелке. Посередине возвышалась бутылка водки, её стекло мутновато отражало свет лампы. Казалось бы, обычный вечер, ничего необычного. Но Мирослав чувствовал: здесь, в этих посиделках, было что-то большее, чем просто привычка пропустить рюмку после смены. Здесь решались вопросы. Здесь определялось, кто свой, а кто — нет.
Карпов тоже был здесь. Он сидел напротив, в полутени, молча сжимая в пальцах сигарету. Их взгляды ещё не пересекались, но Мирослав чувствовал его присутствие, как чувствуют натянутую до предела струну, готовую лопнуть. В этот раз между ними было затишье. Пока что.
В комнате отдыха пахло чем-то терпким, давно въевшимся в стены—смесью табака, разлитого спирта и многолетних разговоров, которые пропитали этот уголок так же, как скупой свет лампы пропитывал усталые лица собравшихся. Это было пространство, где время замедлялось, где привычные границы размывались под влиянием общего ритма — циничного смеха, небрежно брошенных реплик и почти обречённой усталости.
Карпов уже держал рюмку, приподняв её с ленивой неторопливостью, будто это был не просто жест, а ритуал, за которым скрывалось что-то большее — то ли необходимость подтвердить собственную принадлежность к этому миру, то ли желание утвердить власть над моментом. На его губах играла знакомая полуулыбка, лишённая тепла, но наполненная некой тенью иронии, той самой, что сгущается в долгих дежурствах и бесконечных сменах, когда все слова теряют смысл, а остаётся только сухая, усталая констатация:
— Ну, стоматологи, за нас! Чтобы руки не дрожали, а пациенты не орали.
Николай подхватил, его голос прозвучал чуть громче, чем требовалось, будто пытался пробить невидимый барьер между утомлением и этим искусственным, но всё же необходимым облегчением.
— И чтобы начальство вспомнило, что мы тоже люди, а не машины! — ухмыльнулся он, покачивая рюмку в руке.
Где-то в углу кто-то хмыкнул, кто-то коротко рассмеялся — но смех был суховат, в нём ощущалась доля правды, слишком очевидной, чтобы её обсуждать всерьёз.
Пётр Сергеевич, старший среди них, человек с лицом, на котором годы работы оставили тонкую сеть морщин, вздохнул, чуть прикрыв глаза, словно измеряя в уме будущий день, и пробормотал, не без толики мрачного юмора:
— Чтобы хотя бы завтра никто не жаловался на «неправильную» пломбу.
Смех стал громче. Звякнули рюмки, кто-то уже пригубил, кто-то одним движением отправил в себя прозрачную жидкость, тут же кривясь от крепости, но затем быстро закусывая — тонким ломтем чёрного хлеба, солёным огурцом, чем-то ещё, что было под рукой. В этом коротком, небрежном движении таилась та же суть, что и в этом вечере — привычная обречённость, замешанная на осознании, что всё это повторится завтра, и послезавтра, и через месяц.
Только Мирослав не притронулся к рюмке.
Он сидел в стороне, чуть сдвинувшись к краю стола, словно случайный наблюдатель в театре, где пьеса давно отрепетирована, а роли распределены задолго до его появления. Он не сделал никаких резких движений, не выдал себя ничем, кроме этой едва заметной паузы, этого крошечного зазора между действиями других и его собственной неподвижностью.
Но Карпов заметил.
Конечно, он заметил.
Он всегда замечал.
Тяжёлый, застоявшийся воздух комнаты отдыха, пропитанный перегретым спиртом, табачным дымом и чем-то ещё — чем-то неуловимым, но таким знакомым, навязчивым.
Голос Карпова прорезал этот воздух, словно лезвие, с ленцой, но с очевидным интересом, с этим особым оттенком, который означал: я вижу тебя, я вижу, что ты не такой, как все. И мне это интересно.
— Миргородский, ты чего? В трауре?
Мирослав поднял взгляд. Карпов смотрел на него пристально, с лёгкой полуулыбкой, но не той, что выражает добродушие, а той, в которой читалась насмешливая проверка, скрытый вызов.
Николай усмехнулся, но без яда, скорее, просто поддерживая тон:
— Да, Мирослав, что не так? Сегодня не твой день?
Вокруг уже звучал приглушённый смех, стаканы глухо стукались о столешницу, кто-то рядом сдавленно кашлянул, кто-то откинулся на спинку стула, а кто-то с шумом вдохнул дым, будто перед долгим разговором. Обычные посиделки, обычный вечер. Всё так, как должно быть.
Но Мирослав не поднёс рюмку ко рту.
— Я не пью.
В воздухе на секунду повисла тишина.
Не та, что давит. Не та, что раскалывает. Но та, что цепляется за уши, становится заметной.
Пётр Сергеевич вскинул бровь. В его взгляде было скорее любопытство, чем непонимание:
— Совсем?
Карпов хмыкнул, всё так же покачивая рюмку в пальцах, и склонил голову набок:
— Что, врачебная совесть не позволяет?
Вот оно.
Лёгкий укол, ни к чему не обязывающий, но цепляющий.
Мирослав ощутил, как его пальцы на мгновение сжались, но тут же расслабились. Он не был наивным, не был тем, кто не понимает, что от него хотят услышать. Вопрос был не в том, почему он не пьёт. Вопрос был в том, насколько уверенно он не пьёт.
Именно это Карпов хотел понять.
Мирослав не отвёл взгляда.
— Генетика не позволяет.
Карпов замер на долю секунды.
Не так, чтобы заметно для окружающих, но достаточно, чтобы Мирослав это увидел.
А потом усмехнулся, склонил голову чуть глубже и поиграл бровями, будто наткнулся на что-то интересное:
— В смысле — генетика?
Николай приподнял бровь, сжав губы, словно переваривая ответ:
— Это ты как?
И Мирослав почувствовал, как воздух в комнате стал плотнее.
Как будто он, сам того не желая, дал им загадку, ответ на которую они теперь должны были получить.
Густой, насыщенный воздух комнаты, пропитанный запахом спирта, горячего хлеба и тяжёлого дыма, повис над ними, словно густой, осязаемый занавес.
Разговоры стихли на миг, будто собравшиеся сами не осознали, что произошло.
Мирослав не отводил взгляда. Он видел, как в глазах Карпова мелькнуло что-то мимолётное — насмешка, которая не смогла сразу закрепиться, застряв где-то между раздражением и сомнением. Остальные не спешили вмешиваться.
— Алкоголь влияет на ДНК, разрушает клетки, нарушает обмен веществ.
Говорил он без запинки, спокойно, но твёрдо, так, словно произносил не что-то личное, а выведенную формулу, очевидную для каждого, кто умеет сложить два и два.
— Это не просто вредная привычка, это цепная реакция. Пьёшь ты — страдает твой организм. А если пьёшь постоянно, то твои будущие дети рискуют родиться с проблемами.
Эти слова, несмотря на свою простоту, пронзили воздух, который и без того уже был натянут, как тонкая струна.
Наступила пауза.
Тонкая, едва ощутимая, но более ощутимая, чем смех, чем обычные разговоры, чем любые пустые тосты.
Врачебная среда. Рациональность. Логика. Но алкоголь был их традицией, их способом сбрасывать напряжение, привычной нормой, не требующей объяснений.
Мирослав чувствовал их молчание. Оно было не согласием, но и не протестом. Это был момент, когда у собеседников в голове что-то сдвигалось, как едва слышный скрип не до конца задвинутого ящика.
Но он не оставил им времени на возражения.
— Врачи должны понимать, что у алкоголя нет «безопасной дозы».
Он произнёс это с той же бесстрастной уверенностью, как если бы утверждал, что дважды два — четыре.
— Он разрушает сосуды, ослабляет нервную систему. Вы же знаете, что любой наш пациент с плохими дёснами — скорее всего, пьёт.
Пётр Сергеевич повёл плечами, но не возразил.
Карпов фыркнул, сдержанно, но уже не так уверенно.
— Что, ты думаешь, что одна рюмка кого-то убьёт?
Голос был всё ещё насмешлив, но в этом смехе уже не было прежней лёгкости.
Мирослав посмотрел ему прямо в глаза. Без тени сомнения.
— Вопрос не в одной рюмке, а в привычке.
Его голос был ровным, уверенным, таким, каким говорят люди, которым не нужно ничего доказывать.
— Одна рюмка — это начало. Мы же не видим болезни сразу, но знаем, как они развиваются. Почему с этим должно быть иначе?
Наступила вторая пауза.
На этот раз тишина была иная.
Она не висела в воздухе, она разливалась по нему, словно густая тень.
Тишина разлилась по комнате густым, невидимым туманом.
Мирослав не торопился отвечать. Он видел, как кто-то кивнул, кто-то неопределённо пожал плечами, соглашаясь с произнесённым как с непреложной истиной. Разве не так было всегда? Разве не так говорили? Омегам нельзя, потому что они рожают, а альфам можно, потому что они не несут на себе этой «ноши». Простая, удобная логика.
Карпов молчал. Он смотрел на Мирослава с привычной насмешкой, но в этот раз не спешил вставлять свою реплику. Вместо него голос подал другой — кто-то из старших врачей, человек с годами опыта, возможно, Пётр Сергеевич, возможно, кто-то ещё из тех, кто давно привык к укоренившимся истинам и не привык их оспаривать.
— Ну, это вам, омегам, нельзя пить, — сказал он с лёгкой усмешкой, словно подмечая очевидный факт. — Это же вам детей рожать, а мы, альфы, можем. Нам-то чего бояться?
Несколько человек коротко усмехнулись, кто-то хмыкнул, соглашаясь.
Возможно, для них это действительно не было вопросом. Скорее, данностью, в которой никто и не думал сомневаться. Питьё — часть культуры. Употреблять алкоголь — значит быть частью коллектива. И если для омег это ещё можно оправдать, если для них могут существовать ограничения, то альфы — это другое. Им будто бы полагается больше свободы, больше возможностей. Даже в том, что разрушает.
Мирослав медленно провёл пальцами по краю стола.