Он не спешил. Он знал, что скажет. Он знал это ещё до того, как этот вопрос прозвучал.
— Это не совсем правильная точка зрения, — наконец произнёс он. Голос его был ровен, спокоен, но твёрд.
В комнате стало тише.
Смешки стихли, на него посмотрели внимательнее. Кто-то с любопытством, кто-то с раздражением — как смотрят на того, кто говорит вещи, которые никто не хочет слышать.
— Ах вот как? — лениво протянул тот же голос. — Просвети нас тогда, Миргородский.
Мирослав поднял взгляд.
— У алкоголя нет разницы, кто ты — альфа или омега. Он одинаково влияет на организм каждого.
Комната словно затаила дыхание.
Воздух, насыщенный табачным дымом и тяжёлым запахом спирта, казалось, стал плотнее, гуще, давяще, словно пропитался недосказанными словами. Мирослав чувствовал их взгляды — изучающие, насмешливые, цепкие. Карпов не спешил отводить глаз, на его лице застыла ухмылка, в которой таилось больше, чем просто скепсис.
— А откуда ты это знаешь? — спросил он, прищурившись, и в его голосе скользнула ленца, будто он просто испытывал собеседника, но в этой ленце таилась заточенная, как лезвие, насмешка.
Пауза.
Долгая, медленная, натянутая, будто натянутая до предела тетива, готовая сорваться в любой момент. Мирослав знал, что не может позволить себе медлить. Одна неверная интонация, один лишний жест — и в него вцепятся, как хищники, уловившие слабость.
— Случаем, не из будущего? — Карпов усмехнулся шире, бросая эту фразу, как сеть.
Мирослав замирает.
В груди что-то неприятно сжалось, но он быстро берёт себя в руки, внутренне сминая это ощущение, убирая его туда, где оно не сможет выдать его ни взглядом, ни движением. Нахмуриться? Нет. Отвести глаза? Тем более. Он делает то единственное, что сейчас может спасти ситуацию: улыбается.
Лёгкое движение губ, небрежное, почти ленивое. Он наклоняется вперёд, сцепляя пальцы в замок, пожимает плечами.
— В книжке прочитал, — произносит он тоном, в котором нет ничего, кроме простого, будничного утверждения.
Тишина задерживается на миг дольше, чем должна была.
— Вот оно как, — наконец хмыкает Пётр Сергеевич, качая головой, — ну, раз в книжке написано, то, конечно, правда!
Лёгкий смешок, напряжённость спадает.
Николай, сидящий сбоку, качает головой, но в его взгляде нет ни насмешки, ни злости — скорее, лёгкое, дружеское поддразнивание:
— Да он у нас книжный человек, Карпов. Не любит пить, зато любит учить.
Карпов хмыкает, медленно отводит взгляд, но в уголках его рта всё ещё играет кривоватая усмешка. Он не продолжает тему, но Мирослав знает, что это не означает отступление. Это лишь небольшая передышка, короткая передышка перед следующим выпадом, который, несомненно, последует. Карпов не отступает — он просто ищет новый момент, новую брешь, новый повод вцепиться.
Но не сейчас.
Сейчас он делает вид, что ему неинтересно. Подносит рюмку к губам, отворачивается к другим. Мирослав едва заметно выдыхает.
Он выиграл этот раунд.
Но выиграл ли всю партию?
Комната снова наполнилась голосами.
Табачный дым лениво стелился в воздухе, впитываясь в стены, в ткань халатов, в усталость, что висела здесь так же тяжело, как этот застольный запах. Небольшая пауза — напряжённая, еле уловимая, но всё же реальная. Как воздух перед грозой, когда небо замирает, прежде чем осыпать землю дождём.
Карпов молчал.
Его взгляд задержался на Мирославе на пару секунд дольше, чем следовало бы, но в глазах уже не было злости, только какой-то ленивый, почти сонный интерес. Он чуть дольше, чем нужно, задерживает рюмку в руке, будто раздумывая над чем-то, но затем, словно передумав, фыркает и отворачивается.
— Ну и ладно, — бросает он, пожав плечами, — нам больше достанется.
Его голос звучит обыденно, без напора, без прежнего желания придавить, зацепиться, заставить Мирослава хоть как-то среагировать. Теперь это просто замечание — как факт, который не требует обсуждения.
Николай усмехается, наливая себе ещё:
— Верно, верно!
Кто-то рядом кивает, кто-то подхватывает тему, ещё один тост, ещё один глоток водки, ещё одна история о пациентах, которые приходят с дырками в зубах и убеждают, что не ели сладкого. Разговор сворачивает в сторону, уводя за собой всю прежнюю напряжённость.
Но Мирослав знает — он чувствует это кожей — они не приняли его точку зрения.
Для них он остаётся чужаком — не враждебным, нет, просто тем, кто «немного не такой». Не пьёт, не вписывается в этот привычный ритуал, в этот негласный кодекс мужского вечера. Они не давят, не насмехаются, не отказываются от него — но и не понимают.
Тишина внутри него.
Вокруг всё так же звучат разговоры — смех, перебивающий сам себя, негромкие тосты, тяжёлый голос Петра Сергеевича, что лениво рассказывает о каком-то пациенте, у которого зубы оказались хуже, чем он сам признавался. Кто-то кивает, кто-то комментирует, кто-то лениво закуривает, выпуская сизый дым в потолок, где он медленно расползается под светом тусклой лампы.
Мирослав молчит.
Он сидит, наблюдает, слушает. Но его будто нет.
Он чужой.
Не в буквальном смысле, нет — он принял их правила, не спорил, не пытался навязывать свою правоту. Но сам факт того, что он не взял рюмку, не чокнулся, не стал частью этого ритуала — это делает его иным. Они не говорят этого вслух, не осуждают, даже больше — не обращают на него внимания, не давят, не пытаются убедить. Но он чувствует это кожей. Отдельность. Разница. Отдалённость.
Они не понимают, но и не отвергают.
Это уже хорошо.
«Я не жду понимания. Оно мне не нужно. Алкоголь — это часть их жизни, но не моей. Они говорят о здоровье, но не хотят задумываться, как всё взаимосвязано. Но я знаю. И этого достаточно».
Он делает вид, что слушает, но на самом деле слышит совсем другое. Свой голос внутри себя.
«Я не буду пить. Никогда».
Тонкий, едва ощутимый миг — что-то внутри него окончательно встаёт на место. Он решает, а не сомневается. Он выбирает, а не ищет оправданий.
Эта жизнь не его.
Мирослав выдыхает, чуть подавшись вперёд. Затем легко кивает Николаю, задержав взгляд на его лиц
е на мгновение дольше.
Тот кивает в ответ. Без слов.
Он встаёт.
Карпов смотрит ему вслед.
Просто смотрит.
Не говорит ничего. Не усмехается, не комментирует. Просто наблюдает, словно пытаясь понять — но не спрашивает.
Мирослав не оглядывается. Он уходит.
Глава 50На грани сомнений
День тянулся вязко, словно застарелая патока, липнущая к сознанию, к движениям, к каждому слову, сказанному вполголоса в гулких коридорах больницы. Мирослав Миргородский склонился над пациентом, привычными движениями наводя порядок в безмолвном хаосе ротовой полости. Его пальцы легко скользили по инструментам, привычно сжимая зеркало, зонд, пинцет, и, казалось, что в этом механическом ритуале нет ни капли усталости, ни секунды промедления, но внутри накапливалась тяжесть — не физическая, а та, что расползается под кожей, тихо, незаметно, пока не осознаешь, что уже глубоко в неё погружён.
В кабинете пахло спиртом, антисептиками, едва уловимой горечью медикаментов, а ещё — ожиданием. Ожиданием чего-то неясного, тревожного, будто напряжённые взгляды, скрытые за закрытыми дверями, чувствовались даже сквозь стены. Мирослав не поднимал глаз на часы, но знал — день перетекал в своё привычное русло, и за этим не было ничего, кроме рутины. Но даже рутина в этом времени казалась чужой.
Пациент на кресле — омега, средних лет, с напряжённой челюстью и взглядом, в котором смешивались страх и покорность. Мирослав знал этот взгляд. В нём было больше чем просто боязнь боли — в нём была привычка к ней, ожидание её, как чего-то неизбежного. Здесь, в этой реальности, омеги не спорили, не жаловались, не возражали. Они просто терпели.
— Всё, можете споласкивать, — ровно сказал Мирослав, отступая и снимая перчатки.
Пациент кивнул, быстро и чуть неловко, будто боялся сделать не то движение. Сполоснул рот, вытер губы и, сдержанно кивнув, поднялся.
— Спасибо, доктор, — голос его звучал тихо, почти безжизненно, словно благодарность была не радостью, а обязанностью.
Мирослав ответил кивком, но не сказал ничего. Он уже слышал этот же благодарный тон много раз. И каждый раз понимал, что за ним нет ничего, кроме привычного молчаливого подчинения системе, порядку, правилам, в которые здесь верили.
Пациент вышел.
Он остался один.
Гул больницы за дверью казался чуть громче обычного. Шёпот голосов, приглушённые шаги, еле слышное бряцанье инструментов в соседнем кабинете. И сквозь этот повседневный шум прорезались чужие слова — негромкие, но наполненные тем настороженным интересом, который не оставлял Мирослава с самого момента его появления в этом месте.
«Миргородский… слишком резво взялся…»
«Ты видел, как он работает? Так никто не работает…»
«Говорят, что у него свои методы…»
Он не пытался вслушиваться, но слова проникали сами, ложились в сознание липкими, тревожными пятнами.
Рука потянулась к инструментам, но замерла в воздухе.
Всё. Ещё один день, ещё один пациент, ещё один случай, который должен был пройти незамеченным, но почему-то не проходил. Почему-то оставался. Почему-то тянул за собой тень вопросов, на которые ему не хотелось отвечать.
Мирослав медленно выдохнул.
Рутина. Обычный день. Работа.
Но почему тогда он чувствовал, что что-то не так?
Дверь в кабинет распахивается с таким резким звуком, что Мирослав автоматически напрягается, словно в груди что-то невидимое сжалось в тугой узел. Он только что снял перчатки, склонившись над лотком с инструментами, и теперь медленно, без спешки, ставит их на стерильную поверхность, прежде чем поднять взгляд.