Он молчит какое-то время, словно обдумывает слова, прежде чем наконец произнести:
— Посмотрим, что ты за врач, Миргородский, — он смотрит прямо, сдержанно, будто взвешивая каждое слово. — Пока всё идёт… интересно.
И это звучит почти как признание. Почти.
В кабинете стоит глухая тишина, наполненная призрачным эхом прошедших часов. В воздухе ещё ощущается слабый запах спирта, тонкой ниточкой проникающий в лёгкие, смешиваясь с усталостью, которая давит на плечи, заполняет тело вязким, тяжёлым ощущением, как будто день забрал больше, чем Мирослав был готов отдать.
Он проводит рукой по лицу, пальцы касаются кожи — прохладной, напряжённой, будто застывшей в ожидании. Он чувствует, как его мышцы ещё держат внутри напряжение, как в сознании вспыхивают обрывки воспоминаний: бледное лицо пациента, страх в его глазах, капля крови на металлическом лотке, тяжёлый взгляд Михаила Григорьевича, оценивающий, скептический, но уже не презрительный, а другой — настороженный.
«Я привлекаю слишком много внимания».
Эта мысль гулко отзывается в голове, пробегает вдоль позвоночника ледяной дрожью. Не страх — нет, страх был бы проще, он был бы понятнее. Это что-то другое — осознание, тяжесть понимания, что его существование здесь становится опасно заметным.
Он разжимает пальцы, смотрит на ладонь, на бледную кожу, на линии, прорезающие её, словно они могли рассказать, что будет дальше. Но они молчат. Всё здесь молчит.
«С каждым днём я всё больше забываю, что не принадлежу этому времени. Всё больше вживаюсь в роль».
Слова звучат в голове, но не находят отклика. Он не знает, прав ли он, и пугает даже не это, а то, что ему уже не так важно, прав ли он. Это время, этот мир, его законы, его люди — всё это уже стало не просто фоном, не просто сценой для чужой пьесы. Оно проникает в него, под кожу, в мысли, в жесты.
Когда он начал задумываться не только о выживании, но и о том, как лучше работать? Когда успел привыкнуть к этим коридорам, к этим голосам, к тому, что его называют «доктор Миргородский» — будто он всегда был здесь, будто он не был никем иным, кроме врача этого времени?
«Но что будет дальше? Как долго я смогу сохранять осторожность?».
Где та грань, которую он ещё может удержать? Где точка, за которой он окончательно перестанет быть собой, а станет тем, кем хочет видеть его этот мир?
Его взгляд медленно поднимается.
Зеркало.
Отражение смотрит на него. Тусклый свет лампы прорезает пространство, ложится на его лицо неровными тенями, и на секунду он не узнаёт себя.
Человек в зеркале не тот, кем он был. Не тот, кем он должен быть.
«Они уже начали замечать, что я отличаюсь».
Но неужели только они? Неужели только им бросается в глаза этот оттенок инородности? Или же он сам уже больше не принадлежит ни одному из миров?
Он вглядывается в своё лицо, в свои глаза, в едва заметные тени усталости под ними.
Но ответа там нет. Только тишина. Тишина, которая уже не кажется пустой, а словно знает что-то большее.
Глава 51За гранью обязательств
В кабинете царит тишина, и даже ветер за окном, гуляя между серыми стенами больницы, кажется приглушённым, как будто боясь потревожить того, кто здесь работает. Мирослав сидит за столом, его пальцы привычно сжимают перо, чернила растекаются по бумаге. Карточки пациентов, ровными стопками сложенные перед ним, создают ощущение упорядоченности, но в голове — хаос. Тонкий свет настольной лампы очерчивает его силуэт, отбрасывает длинную тень на стены, словно пытаясь подчеркнуть, насколько мал он в этом мире, где всё подчинено строгому порядку, где каждая подпись в документе имеет вес, а каждое сказанное слово может изменить судьбу.
Запах спирта и медикаментов висит в воздухе, холодный и стерильный, словно напоминание, что здесь, в этом месте, человеческая боль превращается в бумажные отчёты. Он заканчивает заполнять последнюю карточку, ставит точку, откладывает ручку в сторону и на мгновение закрывает глаза, позволяя себе выдохнуть. День был длинным, пациенты приходили один за другим, жаловались на зубную боль, на воспаления, на неудачные пломбы, на неснятые вовремя зубные камни. Обычная стоматологическая рутина, но сегодня, почему-то, ощущалась иначе.
Он не сразу понимает, что кто-то стоит у двери.
Глухой, размеренный стук.
Мирослав поднимает голову, интуитивно выпрямляется, его взгляд скользит по кабинету, как будто проверяя, всё ли на месте. Он уже знает, что пришли не пациенты, не коллеги, не кто-то из знакомых. Этот стук — чужой, официальный, наполненный весом власти.
Дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы дать возможность увидеть фигуру человека в тёмной форме. Лицо его почти скрыто тенью, но металлический блеск пуговиц на кителе говорит сам за себя.
Офицер НКВД.
— Доктор Миргородский.
Голос ровный, без оттенка агрессии, но в нём есть что-то, что заставляет сжаться мышцы спины.
Мирослав медленно откидывается на спинку стула, наблюдает за ним, пытаясь прочитать в его выражении лица хоть что-то. Но лицо офицера неподвижно, взгляд твёрд.
— Вас ждут.
Он не спрашивает, он сообщает. Это не приглашение.
— Кто ждёт? — спрашивает Мирослав, голос его спокоен, но внутри всё сжимается.
На этот раз пауза тянется чуть дольше. Как будто офицер специально даёт время осознать, прежде чем произносит:
— Товарищ Сталин.
И всё становится ясно.
Знание опускается в него тяжестью, холодом.
Он выдыхает, но делает это медленно, почти незаметно. Внутри нет паники, нет ужаса — слишком многое произошло за последние недели, слишком часто он чувствовал себя человеком не на своём месте, человеком, который шагнул за черту дозволенного.
Он знал, что этот момент наступит.
Кто-то наблюдал за ним. Отмечал его успехи. Отмечал, как он изменил подход к лечению, как предлагал методы, которые не могли принадлежать врачу его времени. Он был осторожен, но не мог не выделяться.
И вот он здесь.
Он медленно встаёт, выпрямляется, взгляд его твёрд.
— Понял.
Он не спрашивает, зачем его вызвали. Не уточняет деталей. Он просто берёт пальто с вешалки, надевает его ровными, отточенными движениями и выходит в коридор, ощущая за спиной присутствие офицера.
Дверь за ними закрывается.
Кабинет встречает его холодной тишиной. Это не просторный зал для приёмов, не помпезное помещение, где звучат речи, воспевающие будущее страны, — здесь царит иная, приглушённая власть. Здесь принимаются решения, которые не нуждаются в громких словах. Здесь ставят подписи, меняющие судьбы.
Стены строгие, голые, без излишеств, и даже тяжёлые портьеры, казалось бы, призванные делать обстановку уютнее, не могут скрыть этого гнетущего ощущения. В воздухе висит запах дешёвого табака, смешанный с чуть уловимой горечью бумаги и чернил. На столе — стопка документов, пепельница, наполненная окурками. Как долго он здесь сидел? Сколько человек прошло через этот кабинет, прежде чем настала его очередь?
Мирослав входит ровно, шаги его чёткие, но внутри что-то настораживается, словно зверь, выброшенный в чуждую среду.
В дальнем конце кабинета, за массивным столом, сидит Иосиф Виссарионович Сталин.
Он не сразу поднимает голову. Листает бумаги, и этот скрип страниц кажется оглушающим в тишине. Это не игра, не театральная пауза — нет, просто дела важнее личных встреч. Или же сама встреча — одно из дел, которые требуют внимательного осмысления.
Мирослав замирает на месте. Ждёт.
— Доктор Миргородский.
Голос ровный, негромкий, но в нём есть та самая тяжесть, которую невозможно игнорировать.
— Товарищ Сталин.
Короткий кивок, и вновь — ожидание.
Последняя страница перевёрнута, шорох бумаги исчезает. Глаза Сталина, наконец, поднимаются, и этот взгляд — нечто большее, чем простая оценка. В нём нет ни дружелюбия, ни враждебности, но есть то, что всегда трудно выдержать — сосредоточенное внимание.
— Как продвигается работа?
Это не вопрос, на который можно ответить уклончиво. Не вопрос, в котором можно потеряться в деталях, надеясь завуалировать суть.
Мирослав делает вдох, удерживает себя в равновесии.
— Я внедряю новые методы. Пациенты получают лечение быстрее, осложнений меньше.
Прямо. Чётко. Без ненужных подробностей, но с фактами.
Сталин медленно кивает. Его лицо остаётся всё таким же непроницаемым, но в глазах появляется что-то вроде легкого одобрения — неулыбка, не явное признание, а скорее, констатация: слова были услышаны. Однако напряжение в воздухе не исчезает.
— Вы подписали документы. Теперь Вы часть этого проекта.
Голос Сталина звучит всё так же спокойно, но Мирослав улавливает в нём нечто, заставляющее его внутренне напрячься.
— А я не люблю, когда проекты дают сбой.
Фраза падает в тишину, как камень в глубокую воду.
Что-то холодеет внутри.
Проект.
Ему уже не принадлежат его знания. Они стали частью системы. Часть государства.
А государство не терпит ошибок.
Сталин слегка подаётся вперёд, сцепляя пальцы в замок, и движение это кажется размеренным, почти ленивым, но в его взгляде сквозит намерение. Он изучает Мирослава, как смотрят на сложную шахматную комбинацию, в которой фигуры уже расставлены, но окончательного хода ещё не сделано.
— Вы теперь не просто врач, Мирослав.
Тон его всё так же спокоен, но каждое слово ложится в воздухе тяжело, с чётким очерчённым смыслом.
— Вы — государственный ресурс.
Он замолкает, выдерживая паузу.
Мирослав не шевелится.