Фраза звучит просто, буднично — почти как формальность, но внутри что-то сжимается. Он думает о своих руках, о скальпеле, о тонкой работе с тканями, где каждое неверное движение может привести к последствиям. О том, как привык видеть себя только врачом. И вот теперь — ресурс. Инструмент.
Как долго это продолжится?
— Вы должны показать результаты.
Голос Сталина остаётся ровным, но в нём звучит что-то почти неуловимое — оттенок предупреждения, требовательности, ожидания.
— Люди ждут. Государство ждёт.
Каждое слово отрезает возможности для манёвра.
— И мне не нравится, когда ожидания не оправдываются.
Тишина.
Мирослав чувствует, как пересыхает горло. Он знает, что ответить нужно, но слишком многое сейчас происходит внутри, и каждое слово, которое он подбирает, кажется неправильным.
Сталин смотрит на него внимательно, оценивая, словно хочет понять, как тот переваривает сказанное.
— Вы же умный человек, доктор Миргородский.
Голос чуть смягчается, но от этого не становится легче.
— Понимаете, что отступать некуда?
Мирослав кивает.
— Понимаю.
Тихо, но твёрдо.
Возможно, слишком быстро.
Возможно, слишком медленно.
Но Сталин удовлетворён. Он медленно вытаскивает трубку, закуривает, в воздухе тут же растворяется терпкий, густой дым.
— Тогда продолжайте. Впереди ещё много работы.
И только сейчас Мирослав осознаёт, что их разговор подошёл к концу.
Ночной воздух обжигает кожу, но Мирослав не чувствует холода. Он идёт медленно, размеренно, будто отмеряя шаги с той же точностью, с какой накладывал швы или рассчитывал дозировку анестезии. Пальто тяжело давит на плечи, и даже ткань кажется чужой — слишком плотной, слишком грубой, не такой, какой он привык её ощущать.
Город перед ним раскинулся, как безмолвный свидетель. Тени от фонарей удлиняются, и каждый его шаг вытягивает из тьмы новые очертания — мостовые, стены, вывески магазинов, фигуры редких прохожих. Все они живут своей жизнью, не зная, что несколько минут назад в одном из кабинетов правительственного здания произошло нечто, что, возможно, изменит не только его, но и этот мир.
«Это не просто разговор».
Эти слова давят на виски, оседают в груди тяжёлым осадком.
«Это обязательство».
Он знал, на что идёт, подписывая бумаги. Но одно дело — понимать это в теории, и совсем другое — осознавать, что тебя поставили перед фактом: теперь ты часть системы, и выхода нет.
«Я уже подписал эти бумаги».
Он думает о том, сколько раз в своей жизни оставлял подписи на документах. Медицинские отчёты, истории болезней, заключения о проведённых процедурах — там всегда была строгая, холодная объективность. Он фиксировал факты, утверждал реальность. Но эта подпись была другой. Она не просто зафиксировала его участие — она сделала его частью чего-то большего.
«А значит, пути назад нет».
Шум шагов по мостовой. Далёкий голос на углу улицы, спор двух мужчин, запах гари и сырости. Всё кажется привычным, и в то же время не таким, каким было раньше. Он проходит мимо витрины, и на секунду его взгляд ловит собственное отражение.
Чужой человек.
Он смотрит в свои же глаза, но не узнаёт их. Взгляд слишком тяжёлый, слишком острый, с той глубиной, которая бывает только у тех, кто осознаёт: судьба больше не принадлежит им.
Мирослав медленно моргает.
Фонарь над головой моргает вместе с ним, и на секунду его лицо исчезает в темноте.
Глава 52Темная улица
Ноябрьский вечер давил влажным холодом, пропитывал ткань пальто, пробирался под воротник, оставляя на коже тонкую дрожь. Дождь давно прекратился, но воздух ещё хранил его запах — тяжёлый, сырой, с примесью асфальта и мокрых листьев. Фонари отбрасывали редкий, неверный свет, превращая улицу в полосу теней, прерывисто сменяющихся пятен тусклого свечения.
Мирослав шёл размеренно, погружённый в собственные мысли, неслышно ступая по мокрому асфальту. Разговор со Сталиным продолжал звучать в его голове — отрывистыми фразами, твёрдыми интонациями, обещанием будущего, из которого уже не было дороги назад. Он сделал выбор. Подписал бумаги. Отныне не просто врач, не просто стоматолог, а часть системы, на которую смотрят, за которой наблюдают, от которой ожидают результатов.
Его пальцы невольно сжались в карманах пальто, ощущая прохладный металл зажигалки, но курить не хотелось. Напряжение в висках отдавалось мерным эхом, шаги казались глухими, оторванными от реальности. Вдали, где улица изгибалась, свет фонарей становился редким, улица казалась почти пустой.
Но что-то было не так.
Лёгкое движение в тени переулка, почти незаметное, но инстинктивно уловленное краем сознания. Шаги за спиной — едва слышные, но отчётливые. Мирослав замедлил шаг. Не оглядываясь, сосредоточился на звуке. Два, может, три человека. Идут несинхронно, но уверенно.
Темнота переулка жила своей жизнью — недвижимой, застывшей, как смазанный на холсте фон, почти неразличимый на фоне влажного ноябрьского воздуха. В этом мраке возникло движение — не резкое, не грубое, но выверенное, словно человек, шагнувший в свет фонаря, не сомневался, что ему позволено выйти вперёд.
Мирослав остановился.
Альфа был высоким, массивным, его силуэт заполнил пространство между стенами домов, перекрыл проход, оставляя только один очевидный вариант — отступить. Но Мирослав не отступил. Лицо незнакомца появилось в пятне слабого света: тёмные волосы, резкие черты, чуть прищуренные глаза, в которых скользнуло что-то ленивое, насмешливое, но оттого не менее опасное.
— Ты куда так спешишь? — голос был хриплым, с хищной ноткой удовлетворения, как у человека, который заранее знал, что добыча у него в руках. — Быть таким красивым опасно.
Мирослав не ответил сразу. Не вздрогнул. Не позволил себе резких движений. Только глаза его оставались холодными, синими льдинками под светом фонаря.
Альфа склонил голову, ухмыльнулся.
— Что, молчишь? Или ты слишком гордый, чтобы поговорить?
Прежде чем Мирослав успел сделать шаг в сторону, мужчина уже тянулся к его запястью. Не торопливо, не грубо — уверенно. Как будто так и должно быть. Как будто он имел на это право.
Сжатие пальцев — тёплых, чужих, с лёгкой тяжестью уверенности, что их не оттолкнут.
— Не трогайте меня, — Мирослав заговорил спокойно, ровно, но в этом спокойствии была сталь.
Альфа усмехнулся.
— Да ладно, зачем такие формальности? — он чуть сильнее сжал запястье, как будто проверяя, насколько далеко можно зайти.
Мирослав почувствовал, как холод в груди разливается по телу, собирается в точке напряжения между рёбрами. Ему приходилось сталкиваться с подобным и раньше — в другом мире, в другой жизни. Но здесь, в этом времени, ситуация была иной. Здесь он был не просто человеком, но омегой. А в глазах альфы, что стоял перед ним, омега не мог быть угрозой.
Вот только тот, кто так думал, ошибался.
Время замедлилось.
Запястье Мирослава, сжатое грубыми пальцами альфы, было тёплым, но чужим. В этот миг он не просто ощущал прикосновение — он чувствовал под кожей тяжесть чужого намерения, уверенность, с которой этот человек взял его руку, не ожидая сопротивления.
Но Мирослав не был из тех, кто подчиняется бездумно.
Резкий поворот кисти — и он освобождается. Движение выверенное, не лишнее ни на секунду, словно каждое мгновение уже было просчитано до него. В этот же миг, не давая противнику времени осознать произошедшее, он делает следующий шаг — локоть находит цель, врезается точно под рёбра, сбивая дыхание.
Тяжёлый, короткий удар — достаточно сильный, чтобы оглушить, но не убить.
Альфа дёргается, резко выдыхает, его тело скручивается в непроизвольной реакции на боль. Он явно не ожидал отпора. В его представлении омега должен был дрожать, пытаться вырваться, звать на помощь, но не атаковать.
А Мирослав не просто атаковал. Он вывернул ситуацию так, что теперь альфа остался на секунду безоружным — уязвимым, не понимающим, что только что произошло.
Мирослав отступает на шаг назад, не давая себе расслабиться. Это не бегство, это стратегическая дистанция — он стоит так, чтобы видеть каждое движение нападавшего, контролировать ситуацию. Глаза его холодны, дыхание ровное, лицо без тени эмоции.
Альфа, всё ещё держась за рёбра, поднимает на него ошеломлённый взгляд.
Он не верит. Не понимает.
Потому что в его мире всё устроено иначе. Омега не должен был быть угрозой. Омега не должен был бить. Омега не должен был смотреть вот так — с ледяным спокойствием, без малейшего страха.
И вдруг, в этом взгляде альфы — не только злость.
В нём мелькает короткое, острое осознание: этот человек — не тот, за кого его приняли.
Андрей Захарченко стоял в тени, чуть поодаль, где свет фонарей не касался его лица. Он шел по улице, не особо спеша, и лишь случайность привела его к этому моменту — или, может быть, какая-то злая закономерность. Вдалеке, между склонившимися крышами, вдоль сырых стен, он увидел знакомую фигуру.
Мирослав.
Захарченко сразу понял, что что-то не так. В таких сценах не бывает лишних движений — всё выстраивается в напряжённую, выверенную паузу. Один из них нападал, другой защищался. И всё бы пошло по привычному сценарию, где альфа добивается своего, а омега беспомощно отступает. Так должно было быть.
Но нет.
Андрей уже было сделал шаг вперёд, когда увидел, как Миргородский вырывается из хватки.
Чётко, уверенно.
Не как тот, кто привык подчиняться.
Не как тот, кто рассчитывает на защиту со стороны.