Но он ведь смог. Смог вырваться. Смог ударить. Смог показать, что не будет позволять обращаться с собой так, как привыкли. В этом ли вся суть? В этом ли смысл его нового существования? Что дальше — каждый раз озираться, ожидать повторения, готовиться к сопротивлению?
Мирослав закрыл глаза, на мгновение возвращаясь в темноту, но это не принесло облегчения. Образы вспыхивали один за другим: резкий поворот кисти, чужое лицо, искажённое неожиданностью, мгновение решительности, страх, который он отбросил, но который всё же поселился где-то внутри, глубоко, на самом дне сознания. Страх, который не исчезнет просто так.
Он глубоко вдохнул, наполняя грудь холодным воздухом, застоявшимся в комнате. Нужно вставать. Нужно двигаться дальше. Но прежде чем встать, прежде чем принять неизбежное начало дня, он задержался на секунду, позволяя себе последнее мгновение тишины.
«Я здесь. Я ещё здесь».
Мирослав сел на кровати, медленно, с приглушённым стоном преодолевая сопротивление напряжённых мышц. Тело отзывалось на каждое движение тупой, глубокой болью, не такой сильной, чтобы стать невыносимой, но достаточно ощутимой, чтобы напоминать: ночь прошла, но следы её не исчезли. Он машинально провёл пальцами по запястью, изучая рельеф собственной кожи, выискивая подтверждение тому, что случилось. Лёгкая отёчность, едва заметные следы давления — ничто по сравнению с тем, что могло быть.
Он стиснул зубы и, медленно разминая кисть, сделал глубокий вдох, словно пытался вдохнуть вместе с воздухом уверенность. Движение давалось с трудом, но он не позволил себе отдёрнуть руку, не позволил себе поддаться наваждению боли, словно признать её значимость означало признать своё поражение. Никаких уступок. Никакого сожаления.
«Как далеко я зайду?».
Мысль прозвучала в голове глухо, с каким-то внутренним эхом, будто уже давно зрела на задворках сознания, но только сейчас смогла пробиться наружу. Вчерашний вечер не был чем-то необычным. Просто ещё один эпизод, ещё одно столкновение, ещё одно подтверждение того, что его существование здесь — вызов. Вызов укладу, вызов привычному порядку вещей, вызов самому себе.
Он должен был ожидать этого. Должен был понимать, что никто не примет его так просто, что этот мир, эта эпоха, этот порядок не терпят тех, кто отказывается подчиняться. Кто отказывается быть удобным, быть предсказуемым, быть тем, кем его хотят видеть. И если он решил остаться, если он решил выжить, то должен быть готов ко всему.
Но как далеко он готов зайти?
Он разжал пальцы, позволив крови вновь свободно циркулировать по венам, и на мгновение замер, наблюдая, как лёгкое покалывание пробежало по коже. Боль — это просто часть пути. Преграда, которую можно преодолеть.
Однако сомнения не уходили.
Неужели такие эпизоды станут частью его жизни?
Мысль кольнула, неприятно, неожиданно. Если принять это, если привыкнуть к этому, если позволить этому стать нормой, тогда что останется? Каким он станет? Сможет ли удержать самого себя в этой борьбе, или однажды обнаружит, что уже не видит разницы между собой и теми, кто пытался заставить его опустить голову?
Он провёл рукой по лицу, задержался на висках, потерев их пальцами, словно надеясь таким образом разогнать этот гул неотвеченных вопросов. Он не мог сбежать.
Сейчас уже не мог.
Не тогда, когда уже сделал выбор, когда подписал бумаги, когда вписал себя в этот мир. Он должен принимать решение — здесь и сейчас. Не тогда, когда будет поздно. Не тогда, когда реальность окончательно сломает его.
Он глубоко вдохнул, выпрямил спину и поднял голову.
Сегодня — новый день. А значит, он должен продолжать.
В комнате было тихо, если не считать еле слышного потрескивания батареи и далёкого гула города за окном. Мирослав сидел на кровати ещё несколько минут, разминая запястье, слушая собственное дыхание, прежде чем заставил себя встать. Движение далось с усилием — тело ныло, но он не позволил себе задержаться в этом ощущении.
Общежитие встречало его холодом. Узкий коридор, слабый свет лампы, доносящийся издалека запах табака — кто-то из соседей уже проснулся и, вероятно, готовился к очередному дню, такому же рутинному, как и все предыдущие. Мирослав шел по коридору бесшумно, привычно, избегая скрипящих половиц, чтобы не разбудить тех, кто ещё мог позволить себе лишний час сна.
На небольшой кухне пахло вчерашним ужином, остатками чьего-то дешёвого кофе, выдохшейся махоркой. Он молча включил чайник, механически поставил свою фарфоровую кружку на стол, насыпал заварку, затем на автомате потянулся за сахарницей — но, заглянув внутрь, заметил, что она пуста.
Какое-то мгновение он просто смотрел на неё, словно не веря, словно в голове ещё не уложилось: ещё вчера здесь было полно сахара, а теперь — пусто. Он провёл пальцем по краю керамической банки, будто надеясь, что внутри случайно осталась хотя бы пара крупинок, но нет.
За спиной раздался зевок.
— Доброе утро, Миргородский, — в дверях стоял Николай, растрёпанный, с помятым лицом, потягиваясь после сна. Он лениво провёл рукой по волосам, приглаживая торчащие пряди, затем скользнул взглядом по кухне и ухмыльнулся. — Сложный выбор: пить горький чай или ждать, пока в магазине появится сахар?
Мирослав пожал плечами, безразлично.
— Привык к горечи.
Николай усмехнулся, покачав головой. Не сказав ни слова, он взял свою кружку, вытащил оттуда кусочек сахара и положил на стол перед ним.
— Держи. Только не умри от сладости.
Мирослав посмотрел на него с лёгким прищуром — едва ли в этом жесте было что-то особенное, но он заставил его задуматься. Всё здесь — от обшарпанных стен до тусклого света, от горечи чая до чужих, порой бесцеремонных, но тёплых жестов — было не таким, каким он привык это видеть. Этот мир, эта эпоха, люди, окружавшие его… всё было другим. Но стоило ли привыкать?
— Ты сегодня особенно мрачный, — Николай прислонился к столу, разглядывая его с прищуром. — Впрочем, тебя всегда нелегко назвать весёлым.
— Просто не выспался, — отозвался Мирослав, помешивая чай.
— Да, вижу, — Николай наклонил голову. — Глаза у тебя такие, будто всю ночь пересчитывал потолок.
Мирослав лишь хмыкнул.
— Привык к бессонным ночам.
— Да уж, — усмехнулся Николай. — Ты вообще ко всему привык, а?
Он ничего не ответил. Только сделал первый глоток, чувствуя, как чай, всё-таки с сахаром, разливается по телу теплом.
Мирослав поставил кружку в раковину, бросил последний взгляд на кухню, где Николай уже занял его место, отхлёбывая свой чай. Уголки губ привычно дёрнулись в насмешливом выражении, но сам он ничего не сказал. Просто развернулся и ушёл, словно этого утреннего разговора никогда не было.
Коридор встретил его той же тишиной, что и раньше, но теперь в ней было что-то особенное — будто пустые стены внимательно всматривались ему в спину, будто тени, отбрасываемые узким светом ламп, знали о нём больше, чем он сам.
В комнате пахло бумагой, чуть выветрившимся табаком — чей-то запах, уже въевшийся в обои, смешанный с ночной прохладой. Мирослав привычно прикрыл дверь, не зажигая свет, на ощупь двинулся к умывальнику. Взял ладонями холодную воду, зачерпнул и резким движением плеснул в лицо.
Свежесть обожгла кожу, пронзила, как лезвие, заставив на мгновение задержать дыхание. Он провёл рукой по щекам, по скулам, по вискам — кончики пальцев чувствовали, насколько напряжены мышцы, как крепко стиснуты зубы. В зеркале отражался тот же человек, что и вчера, но теперь с лёгкой тенью усталости под глазами, с едва заметной жёсткостью в изгибе губ.
«Всё в порядке. Просто утро. Просто новый день».
Пальцы привычно разгладили волосы, жест точный, выверенный — он делал это каждый день, и всё же сегодня движения были чуть резче. Словно старался стереть последние воспоминания о ночи.
Он протянул руку к стулу, где висела рубашка, накинул её, застёгивая пуговицы до самой верхней — так, как привык, как делал всегда. Ткань холодила кожу, но это даже к лучшему.
Мирослав застегнул последнее отверстие на рукаве, смахнул ладонью едва заметную складку на груди и выпрямился, словно проверяя, как сидит на нём одежда, насколько ровно лежит ткань на плечах, насколько привычно облегает запястья. Пальцы автоматически провели по застёжке пальто, но надевать его он пока не спешил. Он смотрел на него с лёгкой отстранённостью, как смотрит человек на вещь, которая недавно была просто предметом гардероба, а теперь стала символом чего-то большего.
Он не знал, чего именно. Может, власти над своей судьбой. Может, наоборот, доказательства, что власти у него не было и никогда не будет.
Вчера его тронули.
Вчера он был вынужден доказывать — не словами, не позицией, а действиями, — что он не просто объект, не беззащитный, не слабый, не «красивый» в том смысле, который альфы привыкли вкладывать в это слово.
«И что?».
Он тихо выдохнул, ощущая, как внутри растекается холод, глухой и вязкий, будто дождь в осеннем переулке.
«Будут ли другие?».
Вопрос висел в воздухе, словно едва заметная пыль в свете лампы.
Мирослав медленно опустился на стул.
Настольная лампа отбрасывала тусклое пятно света на стопку бумаг. Её стеклянный абажур давно утратил былую прозрачность, покрывшись микротрещинами и налётом времени, а жёлтоватая лампочка внутри горела неярко, создавая иллюзию уюта.
Но ему было неуютно.
Он провёл рукой по записям, словно проверяя, всё ли на месте. Сглаженная шероховатость бумаги, запах чернил, едва уловимый аромат лекарства, застывшего в складках рукавов. Всё казалось привычным, неизменным.
Кроме него самого.
«Я не изменился. Просто впервые столкнулся с этим».