Мирослав был готов идти вперёд, но не мог не заметить лёгкого движения сбоку. Тень, шаг, задержка дыхания — и вот уже тонкий голос, неуверенный, но старающийся скрыть дрожь.
— Доктор, вас ждут в операционной. Сергей Петрович хочет присутствовать при вашей работе.
Юноша-санитар — омега, совсем молодой, с бледным лицом, в котором едва угадывалась внутренняя тревога, стоял напротив, сжимая в руках полотняные перчатки. Он, кажется, пытался выглядеть спокойным, но что-то в нём всё же выдавало напряжение — лёгкое движение век, короткие, почти незаметные вдохи, взгляд, который сначала цеплялся за пол, прежде чем подняться выше.
Мирослав кивнул. Непривычная сдержанность в голосе санитара говорила о том, что в операционной действительно ожидали чего-то значительного. Или кого-то. Сергей Петрович явно решил, что сегодняшняя работа станет для него проверкой, испытанием, в котором любое неверное движение может быть замечено и отмечено в чьём-то молчаливом отчёте.
Он не спрашивает «Почему?» — не нужно. Он просто берёт собранные инструменты, проверяя их привычным, автоматическим движением. Сталь холодная, стекло гладкое. Всё как должно быть. Всё, кроме осознания, что его ожидают не просто пациенты, а взгляд, способный измерить его точность, опыт, профессионализм — и, возможно, вынести приговор.
«Весь коридор замер в ожидании. Или это только я так чувствую? Нет, дело не во мне. Дело в месте. В этой странной паузе перед чем-то важным. В ощущении, что шаг, который я делаю сейчас, будет звучать дольше, чем все остальные».
Он глубоко вдыхает, выпрямляется, поправляет рукава.
— Хорошо. Я готов.
И идёт вперёд, оставляя за спиной неуверенность, но забирая с собой решимость.
Глава 55Цена согласия
Просторный кабинет встретил Мирослава тяжелым, вязким воздухом, в котором смешались запахи старого дерева, бумаги и слабого табака. В высоких окнах дрожал рассеянный свет, пробиваясь сквозь тонкие занавеси, оставляя на полу длинные полосы серого блеска. Массивный дубовый стол занимал почти половину комнаты, его тёмная лакированная поверхность была безупречно чиста, за исключением стопки аккуратно сложенных документов, плотно подогнанных друг к другу, как будто хозяин кабинета не терпел ни хаоса, ни неопределённости.
За столом, в кресле с высокой спинкой, сидел Сергей Петрович. Альфа, чьё лицо, казалось, носило на себе печать неустанной работы, словно каждое решение оставляло новую складку на лбу, каждый прожитый день становился ещё одной незаметной бороздой у рта. Он выглядел уставшим, но не расслабленным — как человек, для которого даже отдых является частью какой-то незримой стратегии. Когда Мирослав вошёл, заведующий лишь коротко кивнул, не произнося ни слова, лишь жестом указал на стул напротив.
Тик-так. Тик-так.
Часы на стене мерно отсчитывали секунды, и этот размеренный звук заполнял паузу, растягивая её, делая воздух в комнате ещё тяжелее. Мирослав уселся, почувствовав, как спинка стула отзывается лёгким скрипом под его движением. Внутри него будто ожило какое-то первобытное ощущение: стоило оказаться наедине с альфой, который смотрел на него не просто с профессиональным интересом, но с чем-то, что сложно было назвать открытым доверием, — и организм сам напрягся, предугадывая исход встречи ещё до того, как она началась.
Взгляд Сергея Петровича был изучающим, но не торопливым. Он не перелистывал бумаги, не делал лишних движений, лишь смотрел, как человек, который хочет, чтобы его собеседник заговорил первым, чтобы дать ему возможность проявить себя, показать, как он держит напряжённую тишину.
«Что это? — мелькнула у Мирослава мысль. — Испытание? Предупреждение? Или просто ещё одна игра власти, в которой я должен занять свою позицию?».
Но он не опустил взгляд. Не отвёл глаз. Он был здесь не для того, чтобы быть ведомым.
Тик-так.
Тишина в кабинете становилась всё гуще, и в ней чувствовалось напряжение, как перед бурей, которая ещё не началась, но уже заставила воздух сгуститься, сделав его почти осязаемым.
Сергей Петрович медленно, с почти методичной неторопливостью откладывает бумаги в сторону. Лёгкий скрип старого дубового стола, шелест страниц, сухое потрескивание пергамента — всё это, казалось, длится дольше, чем должно было. В воздухе повисает тяжелая, гнетущая тишина. Она не давит, не угрожает, но накатывает с той неотвратимостью, с какой поступь времени замедляет себя в момент, когда на кону нечто большее, чем просто работа. Мирослав чувствует, как в груди на миг становится пусто, как будто сердце дало сбой и отказалось работать.
— Доктор Миргородский, — голос заведующего звучит ровно, но за этим спокойствием чувствуется нечто большее, нечто, что вызывает в Мирославе тревожное предчувствие. — К вам поступил необычный запрос.
Мирослав не сразу отвечает. Он сидит неподвижно, чуть плотнее сжимая пальцы на подлокотниках кресла, будто заранее готовясь к тому, что придётся выдерживать натиск. Он видел этот взгляд у альф, этот пристальный, оценивающий взгляд хищника, который уже сделал свой ход, но наблюдает за жертвой, ожидая её реакции.
— Запрос? — он старается, чтобы голос звучал спокойно, но чувствует, как внутри медленно растёт напряжение.
Сергей Петрович кивает, на этот раз чуть заметно, будто даёт себе секунду, чтобы выбрать слова.
— Ваша работа вызывает интерес на самом верху, — продолжает он, выговаривая слова с нажимом, будто смакуя их скрытый смысл. — Товарищ Сталин хочет, чтобы вы провели экспериментальное лечение для одного из его людей.
Эта фраза обрушивается, как ледяная вода. Мирослав невольно напрягается, его взгляд на секунду застывает на лице собеседника. Ему кажется, что кабинет стал теснее, что воздух вдруг сделался густым, как туман, что даже часы на стене замедлили свой бег.
— Экспериментальное лечение? — его голос звучит чуть тише, чем он ожидал. Он прокашливается, словно стараясь выровнять дыхание. — Но я…
— Не волнуйтесь, — Сергей Петрович слегка отклоняется назад, но его взгляд не теряет остроты. Он не улыбается, но в его голосе слышится что-то похожее на насмешку. — Вас не просят сделать что-то, чего вы не умеете. Но это задача повышенной сложности. И вам нужно принять решение: либо согласиться, либо… отказаться.
Он делает короткую паузу, давая Мирославу возможность осознать смысл сказанного.
Мирослав ощущает, как его пальцы медленно сжимаются в кулаки. Его ладони холодные, но в висках уже слышится тяжёлый, давящий пульс. Он не смотрит на заведующего сразу, сначала переводит взгляд на стол, где всё так же аккуратно сложены бумаги, документы, записи, оставленные после предыдущих встреч.
«Экспериментальное лечение. Это значит риск. Это значит, что ошибка будет стоить слишком дорого. Это значит, что за мной наблюдают».
Он чувствует, как в груди поднимается странное, двусмысленное ощущение — не то чтобы страх, но и не совсем решимость. Скорее осознание того, что эта дверь, эта возможность, этот вызов… он может стать не просто важным, но судьбоносным.
Но что, если это ловушка? Что, если ошибка перечеркнёт не только его работу, но и саму возможность продолжать этот путь?
— Это слишком внезапно, — наконец произносит он, заставляя себя говорить ровно.
— Миргородский, — Сергей Петрович чуть подаётся вперёд, сложив руки на столе. Его глаза всё так же внимательно, почти изучающе смотрят на него. — Время сейчас такое. Внезапное.
Мирослав невольно сглатывает.
«Я уже подписал бумаги. Уже взял на себя обязательства. Внедрение новых методов лечения — это одно. Это моя работа, моя специальность. Но теперь речь идёт о чём-то совсем другом. Это не просто медицина, а политика. Смогу ли я сказать „нет“, если пойму, что не хочу в этом участвовать?».
Он смотрит на заведующего и видит, что тот уже знает ответ.
Секунду назад у него ещё был выбор. Но теперь он осознаёт, что выбора не было с самого начала.
Сергей Петрович медленно наклоняется вперёд, упираясь локтями в массивную поверхность стола. Свет из окна освещает лишь половину его лица, оставляя другую в тени, и это придаёт его взгляду ещё большую тяжесть. Мирослав замечает, как его губы чуть поджаты, как пальцы сомкнуты в замке, и как в каждом движении чувствуется сдержанная настойчивость. Это не просьба. Это приказ, завуалированный под обсуждение. И Мирослав это понимает.
— Я знаю, что вы сомневаетесь, — голос заведующего остаётся ровным, но теперь в нём звучит больше нажима. — Но здесь нет времени на раздумья. Товарищ Сталин ожидает ответа сегодня.
«Сегодня. Не завтра, не через неделю, а именно сегодня».
Мирослав чуть прищуривается, наблюдая за тем, как выражение лица Сергея Петровича остаётся неизменным. Альфа. Логичный, уверенный, привыкший к власти. Он не сомневается, он уже сделал свой выбор, а теперь ждёт, когда сделает его и Мирослав.
Но Мирослав не мог быть таким же. Он никогда не был. Он не мог просто сказать «да», не зная, к чему именно его ведут.
— Это слишком внезапно, — произносит он, едва заметно выдыхая. — Я хочу знать, для кого именно предназначено лечение.
Сергей Петрович на секунду замирает. Затем медленно, почти лениво откидывается на спинку кресла. Его пальцы постукивают по подлокотнику, взгляд становится чуть более тяжёлым. В воздухе возникает пауза — тягучая, напряжённая, полная невысказанных слов.
— Вопросы здесь не приветствуются, — наконец произносит он, и голос его звучит почти отстранённо. — Товарищ Сталин ценит профессионализм и исполнительность.
Мирослав медленно моргает. Тишина в кабинете становится оглушительной, даже приглушённое тиканье часов на стене кажется слишком громким. Альфа смотрит на него, ожидая ответа, но не торопит. Дает время.