Но время сейчас не играет на стороне Мирослава.
— Но если я даже не знаю, что за лечение… — его голос звучит жёстче, чем он ожидал.
Сергей Петрович слабо усмехается, но в этой усмешке нет лёгкости. Он выпрямляется, чуть наклоняется вперёд, заставляя Мирослава почувствовать давление.
— Это стандартная процедура, — произносит он с тем же неторопливым нажимом. — Вам всё объяснят, когда придёт время. Сейчас важно понять, готовы ли вы принять вызов.
Вызов.
Мирослав ощущает, как в животе холодеет. Это не медицинский случай. Это не просто пациент. Это нечто большее.
И он должен решить прямо сейчас.
Мирослав молчит. Тишина в кабинете становится осязаемой, как плотный слой снега, приглушающий все звуки. Он чувствует её тяжесть, холод, давление, но не торопится с ответом. Сергей Петрович не сводит с него взгляда — не требовательного, не угрожающего, но наполненного чем-то, что делает воздух в помещении вязким, лишённым лёгкости. Альфа ждёт. В нём нет нетерпения, нет раздражения — только уверенность в неизбежности этого решения.
«Что я делаю?».
В голове Мирослава шумит. Его мысли скачут от одного к другому, сталкиваются, дробятся, рассеиваются. Он уже поставил свою подпись, уже стал частью этой системы, но теперь всё принимает совершенно другой оборот. Это больше не просто внедрение методов лечения, не просто работа с пациентами, не просто медицинская практика. Это шаг в сторону, которую он не просчитывал, не предвидел. Это новый путь, по которому ему ещё только предстоит пройти. И остановиться на полпути будет невозможно.
«А если я скажу „нет“?».
Может ли он сказать «нет»? Есть ли у него такая роскошь? Или отказ станет чем-то, что закроет перед ним все двери, сведёт на нет его положение, его достижения, его будущее?
— Хорошо, — тихо произносит он, чувствуя, как эти слова выходят не по его воле, будто сорвавшиеся с губ раньше, чем он успел их осознать. — Я сделаю это.
Сергей Петрович чуть заметно кивает, принимая его ответ так, словно сомнений в нём не было с самого начала. Будто бы это было предрешено.
— Отлично. Я передам наверх, что вы готовы.
Готовы.
Готов ли он? Внутри всё сжимается от осознания, что назад дороги уже нет. Но внешне он остаётся спокойным — ровная осанка, сдержанное выражение лица, голос без намёка на колебания. Он делает всё правильно. Всё так, как ожидают.
Он поднимается. Ему кажется, что воздух вокруг стал плотнее, как вода, в которой он должен двигаться, чтобы не утонуть. Тело тяжелеет, словно его груз ответственности уже тянет вниз, но он не показывает этого. В глазах Сергея Петровича мелькает одобрение — едва заметное, не нуждающееся в словах. Альфа встаёт следом, его движения неспешны, размеренны.
— Если мне понадобятся дополнительные ресурсы… — голос Мирослава звучит ровно, но в нём проскальзывает что-то новое. Что-то, что не было там прежде.
— Все ресурсы вам предоставят, — уверенно отвечает Сергей Петрович. — И не беспокойтесь. Если вы сделаете всё, как умеете, это станет для вас прекрасной возможностью показать себя.
Показать себя. Проявить себя. Доказать свою ценность. Он уже слышал эти слова раньше, но теперь в них звучит нечто большее, нечто, что давит на него невидимой силой.
Он лишь кивает. Это самый безопасный ответ. Не слова, не эмоции, просто движение головы, которое говорит больше, чем тысячи реплик.
Он выходит из кабинета, не замедляя шаг. Коридор встречает его приглушённым светом, гулкими звуками чужих голосов, шелестом шагов по полу. Мирослав идёт вперёд, но ощущает, как его спина всё ещё ощущает взгляд Сергея Петровича. Будто за ним наблюдают. Будто следят, как он справляется с этим грузом.
С каждым шагом давление становится ощутимее, но он не останавливается.
Глава 56Обеденный перерыв
Больничная столовая встречает его запахом разогретого супа, дешёвого чая и чего-то неуловимо стерильного, словно даже пища здесь насквозь пропитана антисептиками, словно сам воздух — густой, тёплый, пропитанный влагой, в которой растворились ароматы лекарств, пота, уставших тел и нерушимой рутины. Он знает этот запах, знает его слишком хорошо. Он принадлежит не конкретному месту, а самой системе: заклинившимся механизмам коек, тяжёлым шагам санитаров-омег, которые сгибают спины над неподъёмными носилками, глухим, неторопливым голосам хирургов-альф, привыкших командовать с ленивой властностью, не прикрикивать, не проявлять агрессию, а просто говорить так, чтобы слова сами опутывали и сковывали пространство.
Разговоры здесь — такие же, как везде. То размеренные, наполненные уставшим безразличием, когда речь идёт о расписании операций, нехватке бинтов и неправильных дозировках. То чуть оживлённые, с оттенком вымученного сарказма, когда кто-то из молодых врачей пытается рассказать анекдот, который был смешным неделю назад. Мирослав слышит их, но не слушает. Всё это не имеет к нему отношения. Или, по крайней мере, не имело, пока он не почувствовал это едва уловимое изменение в самом воздухе.
Он сидит за дальним столом, вытягивая паузу, сосредоточенно рассматривает суп — тёплый, мутноватый, с мелко порезанными кусочками картофеля, которые должны создавать иллюзию насыщенности, но только усиливают ощущение пустоты. Он делает глоток чая, уже остывшего, не замечая, как машинально сжимает пальцы на ложке, словно на рукояти инструмента, словно готовится к чему-то, хотя сам ещё не осознаёт к чему.
«Наблюдают. Я это чувствую».
Не напрямую, не открыто, но украдкой, как ощущение движения в тёмной комнате, как тень, которую замечаешь краем глаза, но сто́ит посмотреть прямо — она исчезает. Ему это не нравится. Не потому, что это опасно. Потому, что это неизбежно.
Он поднимает взгляд, медленно, словно нехотя, словно заставляя себя. И видит — за соседним столом несколько санитаров-омег, низкоголосые, вяло перешёптывающиеся между собой, но их взгляды, хоть и украдкой, всё же направлены в его сторону. Один из них, самый молодой, с небрежно закатанными рукавами, вдруг осекается, когда их глаза встречаются. Мирослав не отводит взгляда первым, но и не давит, просто изучает, словно на мгновение выходит за рамки собственной личности и превращается в кого-то другого — беспристрастного, равнодушного, того, кто оценивает положение дел так, будто держит в руках диагноз. Санитар быстро опускает голову, но уголки его губ чуть дёргаются — не от смущения, нет, скорее от удовлетворённого предвкушения.
«Меня обсуждают».
Но не так, как обычно обсуждают врачей. Не как профессионала, не как коллегу, а как объект чего-то другого. Это не удивление, не уважение, не страх — это внимание, пропитанное чем-то личным, пусть пока и расплывчатым, как неясная догадка.
Он знает, что слухи в таких местах распространяются быстрее, чем инфекции. Кто-то что-то сказал, кто-то подслушал, кто-то домыслил, и вот уже люди, которые ещё вчера даже не знали его имени, сегодня смотрят на него с новым интересом. И, может быть, дело даже не в словах. Может быть, всё гораздо проще.
«Неизвестность раздражает».
Омега, который не спешит угождать, который не склоняется инстинктивно, не бросает быстрые взгляды вниз, а отвечает, если к нему обращаются, сухо и по существу. Омега, которого нужно разгадывать.
В его мире это не остаётся незамеченным.
Мирослав делает ещё один глоток чая, ставит кружку на стол и медленно проводит пальцами по краю тарелки. Он уже не ест, только смотрит в пустоту, сосредотачиваясь на странном ощущении внутри. Оно неприятное, но не пугающее. Он слишком хорошо знает этот тип внимания.
«Не отступят».
Вопрос в том, как далеко зайдут.
В больничной столовой царит вялотекущая беседа, сопровождаемая звоном ложек о фаянсовые тарелки, приглушёнными голосами, мерным, почти гипнотическим постукиванием пальцев по деревянным столам. Здесь нет спешки, но есть усталость — глубоко укоренившаяся, не та, что приходит после бессонной ночи, а та, что въедается в кости с годами, делая движения врачей чуть медлительнее, голоса — чуть более хриплыми, а взгляды — тяжёлыми, лишёнными ненужных иллюзий. Это место, где альфы, привыкшие командовать в операционных, позволяют себе расслабиться, не повышать голоса, не требовать, не доминировать, а просто быть — без необходимости доказывать силу. Здесь можно просто есть, забывая, что за дверью всё равно ждёт работа.
Мирослав чувствует, как ритм разговора меняется. Слова становятся липкими, цепляются друг за друга, наполняются скрытыми смыслами. Он знает, что его имя уже прозвучало в чужих беседах, вдалеке, в приглушённых полушёпотах, в коротких взглядах, которые отводят слишком быстро, чтобы это было случайностью.
— Миргородский, а ты, оказывается, у нас не только зубы лечишь, но ещё и знаменитость среди пациентов? — голос Дмитрия Ивановича раздаётся лениво, чуть насмешливо, но за этой игривостью скрывается нечто иное.
Это голос человека, который уже всё понял, просто даёт шанс самому рассказать.
Мирослав медленно откладывает ложку, чувствуя, как еда становится тяжёлой, непроходимой, как что-то вязкое оседает в желудке. Он поднимает глаза — пожилой хирург-альфа, седые брови приподняты в лёгкой усмешке, но сам взгляд остаётся цепким, выжидающим, изучающим, как скальпель, который вот-вот разрежет плоть, чтобы заглянуть внутрь.
— Не знаю, о чём вы, Дмитрий Иванович, — отвечает он ровно, почти машинально.
Но он знает.
Знает и то, что этот разговор неизбежен, что слухи в закрытых системах распространяются быстрее, чем гангрена, что даже если бы он попытался отстраниться, исчезнуть, слиться с фоном — это бы уже не сработало.
Негромкий смешок с другой стороны стола. Николай. Молодой, ещё не успевший обрасти жёсткостью и разочарованием, альфа, которому не нужны долгие взгляды, чтобы понять, кто в помещении главнее. В нём всё ещё есть та лёгкость, что бывает у тех, кто верит, что мир можно победить.