— Не прикидывайся, Миргородский, — ухмыляется он, опираясь локтём на стол, наклоняясь ближе, не теряя ленивого выражения лица, но уже начиная эту игру. — Уже весь госпиталь знает, как к тебе ходят не просто лечиться, а… скажем так, с интересом.
И теперь это уже не просто слова, а утверждение.
Мирослав напрягается, но лишь внутри. Внешне он не подаёт виду, не меняет выражения лица, только чуть сжимает пальцы, едва заметно, так, чтобы только он сам знал об этом движении.
— Если кто-то хочет вылечить зубы, это моя работа. Всё остальное не имеет значения.
«Но так ли это?».
И он знает, что в этом ответе звучит не только формальность, но и что-то большее. Не попытка убедить их — попытка убедить себя.
Николай хмыкает, чуть откидывается назад, скрещивает руки на груди. Дмитрий Иванович продолжает мешать суп, не торопясь, словно в этом действии заключается особая философия ожидания.
— Конечно, конечно, — кивает он, не отрывая взгляда. — Но вот говорят, один пациент тебя уже второй раз за неделю ищет.
И это не вопрос. Это констатация.
Мирослав поджимает губы, ощущая, как слова, рассыпанными костями, складываются в нечто большее.
Он чувствует, как внутри начинает зарождаться ощущение чего-то неизбежного. Это не страх. Это не раздражение. Это — понимание.
«Меня заметили. Теперь это не остановить».
Игра началась. И он не уверен, что сможет в ней победить.
Дверь столовой распахивается, и внутрь врывается поток холодного воздуха, взбалтывая тяжёлый, прелый запах горячего супа, чая, дешёвого хлеба, усталых голосов, запах больницы — смеси лекарств, крови и антисептика. Это внезапное вторжение делает воздух ощутимым, словно на секунду кто-то встряхнул реальность, порвав её привычную плавность.
Омега-санитар входит торопливо, взъерошенный, с замятым передником, на котором темнеет мокрое пятно, вероятно, кровь или раствор для дезинфекции. Его движения резкие, будто он не совсем успел скинуть с себя напряжение операционной — там, где всё происходит в другой скорости, где каждый жест может стать последним, где время, кажется, течёт иначе.
— Вы слышали? — его голос звучит чуть громче, чем позволяет этот зал, чуть резче, чем следовало бы.
Мирославу не нужно поднимать голову, чтобы понять: этот вопрос адресован в том числе и ему.
Дмитрий Иванович лениво качает головой, его ложка с приглушённым звуком касается стенок тарелки, он не спешит проявлять живой интерес, но всё в его движениях говорит: он уже слушает.
— Что случилось? — в голосе хирурга слышится тягучее любопытство, тот самый тон, в котором скрыто знание, что впереди что-то значимое.
Санитар сглатывает, оглядывается, будто проверяет, кто ещё его слышит, затем быстро переводит взгляд на Мирослава, и этого короткого движения достаточно, чтобы стол вдруг стал центром разговора.
— Пациент из третьей палаты снова требует к себе Миргородского.
Мирослав чувствует, как слова ложатся на его кожу, как холодная вода, впитываются в неё, вызывая дрожь, едва заметную, внутреннюю, которую нельзя выдать.
Он ставит чашку на стол с нарочито неторопливым жестом.
— Что с ним?
Санитар пожимает плечами, но в этом движении есть что-то неуловимо странное — будто он не просто передаёт информацию, а сам пытается осознать её, будто он не уверен, как именно её трактовать.
— Не знаю, но он отказывается, чтобы кто-то другой его лечил. Говорит, что хочет только вас.
Молчание.
Тишина становится тяжёлой, густой, как мёд, но в ней нет ни капли сладости. Она вязкая, липкая, заполняющая собой пространство между взглядами, между недосказанными словами, между выдохами, которые вдруг стали чуть глубже, чем нужно.
Николай хмыкает, проводит ладонью по подбородку, словно сдерживая ухмылку.
— Ну вот, Миргородский. Теперь ты точно местная знаменитость.
Дмитрий Иванович откладывает ложку, его пальцы медленно сжимаются на краю стола. Он чуть подаётся вперёд, но не сразу говорит, словно давая вес каждому следующему слову.
— Это, конечно, хорошо, когда пациент доверяет врачу, но…
Он делает паузу, ту, которая всегда создаёт пространство для сомнения, ту, после которой разговор уже не может быть таким же, как прежде.
— Ты уверен, что всё именно так?
Голос у него ровный, но Мирослав слышит под этим ровным тоном что-то другое.
«Ты уверен, что это просто благодарность?».
Он не отвечает сразу.
Один вдох. Второй.
Вопрос застывает внутри него, тянется чем-то липким, холодным, словно затянувшаяся пауза перед хирургическим разрезом.
Он чувствует, как в этой тишине сжимается что-то невидимое, но ощутимое — как если бы в комнате вдруг стало меньше воздуха, как если бы они все ждали чего-то, чего не могут назвать.
Он знает, что они думают.
Знает, что думает сам.
Знает, что это больше, чем просто просьба пациента.
Знает, что это не просто «доверие».
И всё же отвечает спокойно, даже слишком спокойно:
— Я посмотрю, что с ним.
Санитар кивает. Он не говорит ничего лишнего, но во взгляде — что-то непонятное.
Мирослав поднимается, гладит ладонями складки на халате, поправляет манжеты, словно это может вернуть привычное ощущение реальности, но ощущение не возвращается.
Он идёт, и ему кажется, что после его ухода за столом разговор оживится.
Но слышать его он уже не будет
Глава 57Возвращение пациента
В больничных коридорах привычный хаос — звуки шагов, обрывки разговоров, запах стерильных бинтов и слабый привкус лекарств в воздухе. Омеги-санитары сновали туда-сюда, неслышно, почти незаметно, скользя вдоль стен, расторопные, но всегда подчинённые. Врачи-альфы говорили размеренно, кто-то отдавал распоряжения, кто-то обсуждал очередной случай с лёгким оттенком усталости в голосе. Здесь всё подчинялось порядку, но порядку хаотичному, в котором каждый звук, каждый жест, каждый взгляд существовал не просто так, а потому что должен был существовать.
Мирослав привык к этому ритму. Он не пытался бороться с ним, не стремился изменить — он просто двигался в нём, плыл по течению, принимая его таким, каким оно было. И это течение вело его обратно в кабинет, в пространство, где можно было на секунду отгородиться от мира, где между ним и окружающей действительностью была деревянная поверхность стола, кипа бумаг, перо, чернильница, где можно было создать иллюзию контроля над этим неумолимым механизмом.
Он вошёл, с привычным жестом потянулся за медицинскими записями, уже успев забыть об обеде, о словах коллег, об омеге-санитаре, который слишком торопливо передавал новость, о молчании, что повисло после. Всё это было вне кабинета. Здесь же была только работа.
Но, как оказалось, не только.
Дверь распахнулась без стука, резко, слишком уверенно, и по коже пробежал знакомый холодок. Не от страха. От понимания.
«Ну вот, опять он…».
Высокий, широкоплечий, в безупречно сидящей военной форме, он заполнил собой дверной проём, будто создавая невидимую преграду, запирая кабинет, перекрывая выход.
— Доктор Миргородский.
Голос звучал ровно, но слишком непринуждённо. Не как у человека, пришедшего за медицинской помощью, а как у того, кто давно решил для себя что-то большее.
Мирослав отложил ручку, взглянул на него без намёка на приветствие, без удивления, без раздражения. Только короткий, изучающий взгляд, словно за секунду он пытался просчитать, зачем этот человек здесь.
— У вас назначено?
Это был ритуал. Вопрос, который задаётся не для ответа, а для обозначения границ.
Альфа чуть прищурился, и уголки его губ дрогнули в той насмешке, которая не требует слов, потому что в ней уже содержится ответ.
— Конечно. Разве можно отказаться от возможности ещё раз попасть в руки к такому врачу?
Мирослав не ответил. Не потому что не знал, что сказать. Просто не видел смысла.
«Он испытывает меня».
Слишком открыто. Слишком уверенно. Слишком… вызывающе.
Он видел таких людей. Не тех, кто роняет взгляды, не тех, кто приходит, чтобы просто получить помощь, а тех, кто приходит, чтобы проверить.
«Проверить, кто ты. Проверить, на что ты способен. Проверить, сломаешься ты или нет».
Альфа прошёл в кабинет, сел в кресло, закинул одну ногу на другую — слишком свободно, слишком расслабленно, так, как не садятся пациенты, ожидающие осмотра. Он не был в обороне. Он был в нападении.
Мирослав чувствовал это. И поэтому не торопился заговорить.
Он глубже вдохнул, отпустил напряжение, которое едва ощутимо начало копиться где-то под рёбрами. Он не позволит этому человеку задать тон. Не позволит навязать игру, в которой не хочет участвовать.
Он просто сделает свою работу.
— Что вас беспокоит?
Голос Мирослава остаётся ровным, профессиональным, но не холодным, потому что холодность в таких ситуациях — это уже реакция, уже ответ на чужую игру. Он делает вид, что не замечает взгляда, направленного прямо на него, делает вид, что перед ним просто очередной пациент, что он не чувствует, как пространство кабинета вдруг стало меньше, как воздух в нём стал гуще, насыщеннее, будто наполненный невидимым электричеством.
Альфа улыбается шире, чуть склоняет голову, наблюдая, изучая, оценивая.
— Да так, ничего особенного. Просто решил проверить, как дела.
— Проверить?
Мирослав медленно поднимает глаза, чуть сужает взгляд, но не столько с недовольством, сколько с лёгким, едва уловимым недоумением, как человек, который пытается понять чужую логику, но никак не может сложить её в понятную картину.