Но он ничего не говорит.
Глядит в сторону, морщит брови — не из-за боли, а из-за чего-то другого, чего-то, что он, возможно, и сам не осознаёт.
— Ладно. Спасибо.
Это звучит резко, почти через силу, как слово, которое он выдавливает, потому что не сказать его было бы неправильно.
Мирослав не отвечает.
Только слегка кивает, уже не глядя в его сторону.
Шаги удаляются. Дверь приоткрывается. Холодный воздух из коридора скользит по полу кабинета, задевает края стола, струится по ногам, приносит с собой приглушённые звуки больничной суеты: голоса, шарканье ног, звон металла о стекло.
Щелчок двери.
Тишина.
Мирослав садится.
Его пальцы медленно скользят по обложке журнала, но он не открывает его сразу.
Выдыхает.
Долго, тяжело, так, словно вместе с воздухом выпускает что-то ещё — раздражение, усталость, глухое ощущение бессмысленности, которое время от времени накатывает в такие моменты.
Он закрывает глаза на секунду.
«Он не поверил мне сразу».
«Но поверил».
Не потому, что понял.
Не потому, что осознал свою ошибку.
А потому, что в конечном итоге важны не слова, а результаты.
Люди не хотят слушать объяснения. Они не хотят разбираться в том, кто перед ними. Они хотят просто получить нужный им ответ, нужное лечение, нужный исход.
И когда они его получают, их прежние сомнения уже не имеют значения.
Но всё равно…
Глубоко внутри остаётся горечь.
«И всё равно завтра придёт новый такой же».
«И послезавтра. И через неделю».
Мирослав знает это.
Знает, что каждый раз будет одно и то же.
Новые лица, новые пациенты, новые предвзятые взгляды, новые насмешки, новые сомнения, новые попытки поставить его под вопрос.
Каждый раз ему придётся доказывать.
Доказывать не только свою профессию, но и сам факт своего присутствия здесь.
Доказывать, что он не случайность.
Что он имеет право носить этот халат, сидеть за этим столом, писать в этом журнале.
Что он не ошибка в системе, не аномалия, не неудачная шутка судьбы.
Что он такой же врач, как и все остальные.
А может, даже лучше.
Но кому это нужно?
Он медленно открывает журнал, пробегает взглядом по строчкам.
Следующий пациент.
Следующий разговор.
Следующий бой.
Он глубже вдыхает, заставляя себя сосредоточиться.
Привычка — лучшая защита от усталости.
Но привычка не заменяет пустоты.
Когда Мирослав выходит в коридор, воздух кажется чуть более густым, чем прежде — наполненным больничными запахами, утомлённым голосами, которые звучат везде и сразу, растворённым в общей суете, в шарканье ног, в перешёптывании санитаров-омег, несущих подносы с лекарствами, в шелесте бумаг, в тихом, еле слышном звуке металлического пера, выводящего очередные записи в приёмных журналах.
Но он не слушает этого.
Внимание сосредоточено на другом.
Дмитрий Иванович стоит у стены, неторопливо потягивает чай из старой эмалированной кружки. Тёплый пар поднимается вверх, растворяется в прохладном воздухе больницы, но его почти не замечают. Николай, молодой врач, чуть расслабленно прислонился к дверному косяку, наблюдая за уходящим пациентом.
Оба замечают Мирослава одновременно.
— И что, сдался? — Дмитрий Иванович говорит лениво, без особого интереса, но с той едва уловимой ноткой насмешки, которая слишком хорошо знакома тем, кто давно работает в таких местах.
Мирослав только пожимает плечами.
— Просто я работаю лучше, чем он думал.
Николай фыркает, усмехаясь.
— Умный пациент. Долго думал, но всё-таки дошло.
«Умный?».
«Или просто не смог отвергать очевидное?».
Трудно сказать.
Но, возможно, разницы и нет.
Мирослав не хочет продолжать этот разговор. Он знает, что стоит сделать ещё шаг — и они перейдут к обычным шуткам, к обсуждению пациентов, к тем коротким, отстранённым комментариям, что позволяют врачам не терять голову в бесконечном потоке лиц, диагнозов, симптомов, ошибок и смертей.
Но разговор, к его облегчению, поворачивает в другую сторону.
Из кабинета напротив выходит ещё один врач, раздражённо хлопает папкой по ладони.
— У нас опять инструментов не хватает! Я уже три раза отправлял заявку!
Эти слова падают в коридор как камень в воду, но волны от него не расходятся — они просто исчезают в глубине, как будто все уже знают заранее, что этот разговор не приведёт ни к чему.
Из угла кто-то лениво бросает:
— Отправь ещё раз. Может, сверху кто-нибудь вспомнит, что у нас тут пациенты, а не куклы.
Смех.
Тягучий, пустой, без настоящего веселья, как сухая скорлупа, внутри которой ничего нет.
Все понимают: сверху никто не вспомнит.
Заявки, бумаги, просьбы, требования — всё это отправляется туда, где оно может неделями лежать под другими такими же бумагами, в канцелярских папках, на чужих столах, теряясь в коридорах власти, которые редко пересекаются с коридорами больниц.
Дмитрий Иванович вздыхает, качает головой, снова прикладывается к кружке.
— До нас доходит только то, что само у них на голову падает. И то — если громко стукнет.
«Правда. Ироничная, тягостная, неизменная».
Больница работает не потому, что есть условия.
А вопреки.
Вопреки отсутствию инструментов.
Вопреки старому оборудованию.
Вопреки бюрократии, которая захлёстывает врачей не хуже, чем болезни их пациентов.
«Как долго это может продолжаться?».
«Как долго люди могут лечить без нужных инструментов?».
«Как долго можно работать, зная, что тебя не слышат?».
Но Мирослав ничего не говорит.
Он уже знает: этот вопрос задают здесь все.
И все уже знают на него ответ.
Никто не услышит.
Никто не поможет.
И всё равно — завтра они придут на работу.
Как и всегда.
Мирослав стоит, слушает коллег, но не вмешивается. Слова о нехватке инструментов, о бесполезности заявок, о вечной борьбе с теми, кто никогда не узнает, как здесь работают, с теми, кто сидит в кабинетах далеко от больничных коридоров, звучат как нечто привычное. Как приглушённый шум дождя, который идёт так долго, что перестаёшь его замечать.
Он смотрит на них — на Дмитрия Ивановича, который уже столько лет здесь, что перестал верить в возможность изменений, на Николая, который пока ещё шутит, но через несколько лет, возможно, тоже будет говорить всё это не с усмешкой, а с той же сухой констатацией факта. На других врачей, санитаров, омег, которые проходят мимо, не слушая этот разговор, потому что слышали его уже десятки, сотни раз.
«Ничего не изменится».
«Ни завтра, ни через неделю, ни через год».
Эта система не сломается, потому что держится на таких, как они.
Тех, кто приходит вопреки всему, потому что если они не придут, не останутся, не будет никого, кто займёт их место.
«И всё же… кто-то же должен».
Мирослав не говорит этого вслух.
Просто кивает, бросает короткое:
— Ладно. Я пойду работать.
И возвращается в кабинет.
Всё остается на своих местах.
Как всегда.
Глава 59Открытый разговор
Мирослав зашёл в комнату, и первое, что его поразило — несоответствие обстановки тому образу власти, который он привык видеть. Здесь не было тяжёлого дубового стола, уставленного папками с документами, не было бесконечных стопок бумаг и строгих кресел для подчинённых. Вместо этого — небольшая, но удивительно уютная комната, наполненная приглушённым светом и запахом заваренного чая. На низком столе кипел самовар, по полкам ровными рядами стояли книги в кожаных переплётах, а за окном в ночной тьме едва заметно мерцал фонарь, отбрасывая на стену зыбкие, неясные тени. Всё в этом пространстве дышало продуманным спокойствием, но это спокойствие было лишь иллюзией. Мирослав не обманывался: здесь, в этой тщательно обставленной комнате, всё было устроено так, чтобы собеседник чувствовал себя расслабленно, но оставался под полным контролем.
Тишина. Только мерный, глухой тик старинных часов, которые отмеряли время, напоминая о его неизбежности. Этот звук казался почти насмешкой, скрытым намёком на то, что у каждого мгновения есть свой вес, своё предназначение, своя неумолимость.
В центре комнаты, в глубоком кресле, сидел Сталин. Он курил трубку, лениво выпуская кольца дыма, и смотрел на Мирослава с лёгкой, едва уловимой улыбкой. Его поза казалась расслабленной, даже чуть небрежной, но Мирослав знал — это было ложное впечатление. Ни один его жест, ни одно движение не было случайным. В этой лёгкой манере чувствовался холодный расчёт, стальная власть, которая не нуждалась в громких словах. Это была тишина, наполненная весом. Напряжённая, густая, тяжёлая.
Мирослав остановился у порога, и в этот момент ощутил, как что-то невидимое меняется в воздухе — словно невидимая рука переворачивает страницу, открывая новый виток истории.
«Это не просто встреча. Это проверка. И я не знаю, что именно он хочет услышать».
Этот человек не задавал вопросов просто так. Любое слово здесь имело значение. Любая пауза была продуманной. Любое неверное движение могло стоить слишком дорого.
Сталин поднял взгляд, и в этом взгляде было нечто глубже обычного интереса. Он словно изучал Мирослава, разглядывая в нём что-то невидимое, но важное.
— Проходите, Мирослав. Присаживайтесь.
Голос его был ровным, спокойным, но не терпящим возражений.
Мирослав шагнул вперёд, ощущая, как его пальцы сжимаются в кулаки. Каждый шаг отдавался гулким эхом в его сознании. Каждый новый вдох казался тяжелее.