Голос Николая прозвучал в ночной тишине неожиданно, но не грубо, не резко — скорее, с оттенком ленивого размышления, как если бы он не планировал говорить, но слова вышли сами.
Мирослав чуть повернул голову, взглянул на него.
— Это я-то?
Николай хмыкнул, глядя куда-то в пространство перед собой.
— Да. Ты вроде с нами, но будто не совсем. Как будто всегда держишь в голове что-то ещё.
«Если бы ты только знал, насколько ты прав».
Мирослав не ответил сразу.
Просто усмехнулся — легко, коротко, так, что выражение его лица не изменилось, но в этом было что-то почти честное.
Ответа не требовалось.
Они продолжили идти дальше, и ночь рассыпалась под их шагами, растекаясь в фонарных бликах, в шорохе ветра, в медленных, затянувшихся мыслях.
Москва перед рассветом тянулась глухими улицами, промозглыми переулками, влажным блеском мостовой, в которой отражался бледный свет редких фонарей. Тишина не была полной — где-то гулко отдавались шаги ночных прохожих, где-то над крышами проносился ветер, а где-то, далеко, почти у самой окраины слышался звук подъезжающего трамвая, словно слабый эхометрон, отбивающий время.
Мирослав шёл рядом с Николаем, молча вдыхая прохладный воздух, слушая, как гулко раздаются их шаги по камню.
Слова прозвучали неожиданно.
— Как думаешь, мы всю жизнь вот так будем? Врачами? В этих больницах, в этих коридорах?
Голос Николая был неожиданно серьёзен. Не шутливый, не ленивый, каким был до этого, а какой-то усталый, почти задумчивый, как если бы он спрашивал не у Мирослава, а сам у себя, не ожидая ответа.
Мирослав замирает на секунду.
Вопрос слишком простой. Слишком привычный.
Но в нём звучит что-то большее, что-то, от чего невозможно просто отмахнуться.
Как он может ответить?
Как сказать, что он знает?
Что будущее не такое. Что в будущем будут частные клиники, другие технологии, что появятся методы лечения, которые здесь сочли бы чудом, что медицина перестанет быть борьбой с нехваткой всего и станет чем-то иным — инструментом, а не отчаянным жонглированием того, что есть.
Он не может сказать правду.
«Всё, что я скажу, будет звучать либо как ложь, либо как бред».
Поэтому он отвечает осторожно.
— А ты хотел бы чего-то другого?
Николай не сразу отвечает.
Затягивается папиросой, выдыхает дым, смотрит куда-то вперёд, в редкие, пустые окна, за которыми давно потушили свет.
— Да кто его знает.
Короткая пауза.
— Иногда кажется, что мы вообще ни на что не влияем. Врачи, учителя, инженеры — работаем, а всё остаётся так же. Те же стены, те же проблемы, та же нехватка всего. Как будто круг замкнулся, и выхода из него нет.
Круг.
Замкнутый.
«Так и есть».
«Для них — так и есть».
Для Николая, для всех, кто родился в этом времени, будущее предопределено. Они могут мечтать, но не выбирать.
А он — может?
Эта мысль ударяет его сильнее, чем он ожидал.
Он идёт рядом, слышит, как ветер поднимает края пальто, как куртка Николая чуть потрескивает, когда тот встряхивает пепел с папиросы, но в этот момент всё кажется чем-то слишком далёким, как будто они идут не по этим улицам, а где-то за их пределами, между временем, между реальностями.
«Если бы он знал, что я знаю…».
Но Николай не знает.
Как и все остальные.
Они просто живут.
Без выбора.
А он — имеет ли он выбор?
Он хотел бы убедить себя, что да. Но тогда почему он до сих пор здесь?
Москва ночная, тёмная, влажная, будто укутанная в старый, выцветший плащ, шагала рядом с ними. Шла в ритме их шагов, дышала в спину холодом, плескалась в лужах, отражала фонари, дробила свет на куски, точно старое стекло. Было поздно, но ночь здесь не спала — где-то слышался отдалённый гул, где-то дальние шаги, где-то негромкий голос, словно кто-то, не желая разрывать тишину, говорил шёпотом, боясь, что город услышит слишком много.
Они шли молча.
Тема разговора уже иссякла. Или, возможно, зашла в тупик, из которого не было простого выхода.
Но Николай всё же спросил.
Просто, прямо, почти небрежно, как будто этот вопрос был случайным.
— А ты чего боишься, Миргородский?
Вопрос обрушился резко.
Словно кто-то потянул за нитку, не зная, насколько она натянута, не понимая, что под этим слоем тишины может скрываться целая бездна.
Мирослав на секунду замер.
Но только на секунду.
Он повернул голову, посмотрел на Николая. В глазах его мелькнул короткий проблеск улыбки — не настоящей, но привычной, той, что сглаживает углы, но не даёт ничего по-настоящему понять.
— Слишком много всего.
Ответ лёг между ними легко, почти невесомо, но в этой лёгкости было что-то неуловимо тяжёлое.
Николай хмыкнул, закуривая новую папиросу. Вдох, пауза, выдох — клуб дыма подхватило ветром, растворило в воздухе, и на секунду запах табака стал ощутимо резким, заполняя лёгкие быстрее, чем воздух.
— Знаешь, мне кажется, что ты вообще не боишься. Ты такой, будто всегда готов к любому удару. Как человек, который уже прошёл самое страшное.
Гулкая тишина.
Мирослав не отвечает.
Он просто смотрит вперёд, на блеск мокрых улиц, на растянутые тени, на дальний свет редких окон.
«Если бы ты только знал, насколько ты прав».
Если бы Николай знал.
Если бы мог представить, что значит жить с тем, чего никто вокруг не может понять.
Жить в месте, где всё тебе чужое, даже время, даже сами стены, даже воздух, который будто бы тяжелее.
Жить с пониманием, что ты знаешь то, чего не знает никто.
Что ты можешь назвать события, которые ещё не случились.
Что ты можешь сказать, когда исчезнет этот город, эти дома, эти улицы, эти люди, что ты можешь открыть рот — и уничтожить мир, каким он знает его сейчас.
Но ты молчишь.
Потому что не можешь иначе.
Или можешь?
«Чего я боюсь?».
Он знает ответ.
Но он его не говорит.
Ночь снова затягивает их в тишину.
Москва перед рассветом выглядела иначе. Тише, медленнее, будто город сам устал и теперь позволял себе выдохнуть, хотя бы на несколько часов. Тени на мостовой вытянулись длинными, рваными линиями, словно нарисованными небрежной кистью. Свет фонарей казался слабее, а редкие силуэты прохожих терялись в глубине улиц, оставляя за собой лишь гул шагов, который исчезал, стоило только остановиться и прислушаться.
Они возвращались медленно.
Никто не торопился.
И не потому, что устали — хотя усталость тоже была, но другого рода, та, что оседает в плечах, в мыслях, в молчании, которое внезапно перестаёт казаться неловким.
Здание общежития уже было видно впереди. Серый фасад, тёмные окна, редкие жёлтые квадраты света, в которых кто-то всё ещё не спал. Оно казалось чужим и родным одновременно — пристанищем, в котором можно закрыть за собой дверь, но не сбежать от себя.
— Спасибо, что вытащил.
Голос Мирослава звучал глухо, но в нём не было ни тяжести, ни насмешки.
Николай ухмыльнулся, легко, почти лениво, бросая на него короткий взгляд из-под полуприкрытых век.
— Ну, не мог же я позволить тебе умереть там от скуки.
Пауза.
Смеха не последовало, но он и не был нужен.
Каждый из них понимал, что речь шла не только о прогулке.
Николай первым зашёл в здание.
Поднялся по ступеням, прошёл в коридор, чуть помедлив на секунду у входа — то ли в ожидании ответа, то ли просто машинально, не осознавая. Потом исчез за дверью, и лишь приглушённый скрип половиц под ногами напомнил, что он ещё там, внутри, рядом.
Мирослав остался стоять.
На пороге.
Вдыхая ночной воздух, ощущая его на губах, на щеках, в пальцах, которые слегка покалывало от холода.
Город за его спиной продолжал дышать.
Но теперь тишина была другой.
Не той, что давит.
Не той, что ложится грузом на грудь.
Просто тишиной.
Он медленно повернулся, открыл дверь, вошёл.
Закрыл за собой.
И позволил себе, наконец, выдохнуть.
Глава 61Тени за спиной
Москва всё ещё спала. Тёмные стены общежития были пропитаны ночной сыростью, тишина висела вязко, настойчиво, будто не хотела отпускать, будто сама понимала — этот день будет долгим.
Мирослав проснулся раньше, чем обычно.
Не потому что выспался — скорее наоборот. Сон был разорван, как старая простыня, лоскутами, в которых невозможно разобрать цельную картину. Мысли приходили обрывками, короткими вспышками: голоса без лиц, тени без форм, вопросы без ответов.
«Почему я?».
«Что именно он хочет?».
«Как себя вести?».
Глубокий вдох.
Но воздух — тяжёлый, густой. Как будто даже он был другим.
Он медленно сел на кровати, потер шею. Спина затекла, мысли — нет. Они всё ещё копошились в голове, не давая ни ясности, ни облегчения.
Лёгкий скрип половиц.
Общежитие уже начинало просыпаться. За стеной кто-то кашлянул, на другом конце коридора прошаркали шаги, затем тишина, снова тишина, слишком наполненная, слишком давящая.
Он встал.
Движения механические.
Каждое утро одно и то же: натянуть халат, босыми ногами пройти к умывальнику, нагнуться, включить кран.
Вода ледяная.
Она хлещет по лицу, ударяет в виски, стекает по щекам. Но не даёт ожидаемой бодрости.
Не пробуждает.
Просто даёт ощущение чужого холода на коже.
Он смотрит в мутное зеркало.