«Сегодня для меня начинается полное одиночество, — скажет он одному из своих друзей, после расставания с Лу. И горько посетует чуть позже: «Если бы я был Богом, я бы сотворил Лу Саломэ иной». А ещё позже появится эта циничная фраза оскорблённого мужского самолюбия в «Заратустре»: «Идёшь к женщине, возьми с собой плётку». На что правда Лу фон Саломэ отозвалась с присущим ей юмором: «Ага, чтобы она могла тебя ею отхлестать». Ницше так и не смог забыть её в оставшиеся годы жизни. Он то превозносил её до небес, считая добрым ангелом своей жизни, то с ненавистью отзывался о ней как о «воплощении абсолютного зла». А через шесть лет после разрыва с ней он сойдёт с ума. И, заметьте, именно за эти шесть лет он создаст почти все свои самые «взрывоопасные» книги. Именно тогда он окончательно убьёт в себе гуманиста. Уже в лечебнице для душевнобольных, в краткий момент просветления он напишет: «Раз уж небесам было угодно отделить меня от любви всей моей жизни — Лу, — любви, которая и сделала меня настоящим человеком, мне оставалось лишь погрузиться в огонь своего безумия». Мне кажется многие исследователи недооценивают роль этой женщины в его жизни. Вернее тот душевный надлом, который произошёл с ним после расставания с ней. Кстати, Лу Саломэ дожила до того времени, когда к власти в Германии пришёл Гитлер, видела как нацисты воздвигли Ницше памятники и подняли на свои знамёна его философию. Интересно, что она думала тогда, видя всё это? Кто знает, прояви она в годы своей молодости больше участия в его жизни, может быть Гений Любви в её лице уберёг бы его душу от тёмных Сил Зла… Человек без любви ожесточается, знаете ли. А в его жизни было очень мало любви и очень много одиночества и боли.
— Генрих, — сказала Шейла, — мне почему-то сейчас показалось, что вы говорите не о Ницше, а о себе.
— Может быть, может быть, милая фройлян… Все мы одинокие странники в этом мире.
— В лагере смерти Треблинка на территории Польши во время Второй Мировой Войны был один эсэсовец по имени Цепф, — сказал Виктор. — Он специализировался на убийстве детей. Этот монстр обладал огромной силой. Когда мимо него проходила толпа обречённых на смерть людей, он внезапно выхватывал из толпы ребёнка, раскручивал его за ноги в воздухе и бил головой о землю. Или же хватал грудного младенца и одним рывком разрывал его пополам. При этом он дико хохотал… Интересно, что сказал бы наш утончённый, любящий аристократические манеры философ, если бы встретился с этим «сверхчеловеком» и посмотрел бы на его «работу» воочию, так сказать?… А, Генрих?
— Ужас какой! Какие ты страшные вещи рассказываешь, Виктор! — сказала Шейла.
— Ах, милая Шейла, — воскликнул фон Мюллер. — Да, всё это было. И крематории, и газовые камеры, и растерзанные и сожжённые дети… Среди моих соотечественников до сих пор у всех людей, которые имеют сердце и совесть, болит душа за все те зверства, которые совершали нацисты в годы той войны. Вот послушайте, ещё отрывок из моей ненаписанной книги: «Заблистать через 300 лет — вот моя жажда славы» — писал Ницше незадолго до своего безумия. Ну что же, он «заблистал» гораздо раньше. Но это был кровавый отблеск пожарищ двух мировых войн, в которых Германия подняла на свои знамёна его имя как символ «нордической» стойкости и «сверхчеловеческой» жестокости немецкого духа. А его идея «сверхчеловека» дала могучую идеологическую подпитку одной из самых чудовищных диктатур первой половины 20 века. Этот «Зверь», великий Молох, «убив» в себе Бога и избавившись от всех моральных барьеров, выбрался наружу и потребовал своих жертв.
Скорее всего сам Ницше ужаснулся бы, что так нехорошо все получилось, если бы дожил до времён Освенцима и Бухенвальда, до Холокоста и «Lebensraum4» для избранной расы «истинных арийцев», и рвал бы на себе волосы и ползал бы у них в ногах и кричал бы: «Отдайте, я не этого хотел, я не то имел в виду…», и кончил бы свои дни в концлагере. Но… кто знает, кто знает… Может быть все сложилось бы и иначе… Прогуливались бы они под ручку на вилле в Оберзальцберге, в баварских Альпах, с идиллическим видом на горы и долину Берхтесгадена, — великий философ и великий фюрер, — и рассуждали бы непринуждённо об особенностях выведения особой «арийской» породы и вполне поняли бы друг друга.
— Да, это был большой поэт…, — с грустной иронией закончил свой рассказ фон Мюллер, — однако ему весьма не повезло с поклонниками.
Наступило молчание. Ветер гулял в кронах деревьев, жужжали пчёлы в цветах на поляне, пели птицы, но вдали, в городе слышен был треск автоматных очередей и взрывы. Там шла война.
— Спасибо, Генрих, не ожидала, — наконец сказала Шейла. — За толстой полицейской коркой, я вдруг увидела вашу душу. Даже хочется попросить прощения у вас за пощёчину…
— Ну, я просить прощения не буду, — сказал Виктор. — Вы уж не обессудьте, Генрих. Человек умудряется часто совмещать в себе два противоположных начала. На работе, он один, — палачом, к примеру, работает, головы исправно рубит, — а дома, в кругу семьи, совсем другой, — любящий отец и внимательный муж, философ, писатель, мухи не обидит. Но за лекцию спасибо, действительно интересно было послушать.
— Да, Генрих, присоединяюсь к моим товарищам, — сказал профессор. — Похоже, книга у вас действительно получилась бы интересная. О роли, так сказать, недостатка любви в мировой истории. И к чему это может привести. С удовольствием прочитал бы.
Они взяли с собой четыре автомата Калашникова, по четыре магазина к ним в подсумках, по паре гранат Ф-1, гранаты для подствольников. С автоматами пришлось произвести небольшой тюнинг, установить на них тактические фонарики. Ночью, в городе, они были необходимы. Виктор прихватил, на всякий случай, пару альпинистских наборов. Кто знает, что их ожидает в МЕРСе, и где там придётся лазить. Кроме того, в грузовике оказались относительно лёгкие кевларовые бронежилеты. Автоматы у всех были с подствольными гранатомётами. Профессор тоже в своё время служил срочную, и знал, как обращаться с автоматом. А Шейла родилась и выросла в Панамерике и хорошо умела стрелять из пистолета. Виктор объяснил ей как обращаться с автоматом и с подствольником и она быстро всё усвоила.
Шейла надела бронежилет, нацепила ремень с кобурой себе на бёдра, повесила себе на шею автомат. Виктор, профессор, и фон Мюллер захохотали одобрительно и с восхищением. Она выглядела комично и в тоже время непостижимо эротично в своей разорвавшейся по разрезу на боку юбке, в порвавшихся чулках и в туфельках на высоких каблуках. Да, одета для зоны боевых действий она была не совсем подобающим образом. Виктор порылся в кузове грузовика и, о чудо, ему удалось обнаружить комплекты солдатской униформы и берцы. Форма был несколько великовата, но всё же Шейла стала выглядеть сообразно обстоятельствам. И берцы ей подобрали по размеру. Сами они тоже облачились в униформу и берцы. Теперь они и впрямь выглядели как небольшое воинское отделение.
— Ну, что же, друзья, беру командование на себя, — сказал Виктор. — Так как имею опыт боевых действий. Своим заместителем назначаю Генриха фон Мюллера. Надеюсь никто не возражает?
Никто не возражал.
Виктору очень не хотелось брать Шейлу с собой на эту «прогулку» в здание МЕРСа. Скорее всего, придётся брать его штурмом. И именно им самим. Его ирония неожиданно оказалась пророческой и обернулась вдруг суровой необходимостью. И Генриху тоже не придётся курить в сторонке гаванские сигары и пить виски. Но не оставлять же её здесь одну, в лесу, думал он. Из МЕРСа надо же сразу уходить в Зону. Да я и сам её здесь не оставлю. А вдруг сарацинов сюда занесёт нелёгкая. Кроме того, только она знала внутреннее устройство здания и где находятся «бегуны». Так что приходилось рисковать.
— Я вот, что думаю, — сказал фон Мюллер, — форма это, конечно, хорошо, но в наших условиях, в городе, захваченном сарацинами, нам больше подойдёт одежда сарацинов. Для маскировки.
— Согласен, — сказал Виктор. — Так её ещё нужно добыть. Либо с убитых снимать. Либо резать их в темноте, по-тихому.
— Я никогда не надену их шмотки, а особенно с убитых, — решительно заявила Шейла.
Виктор посмотрел на неё и улыбнулся.
— А придётся, радость моя, — сказал он. — И без разговоров. Если мы хотим добраться живыми до МЕРСа и выполнить нашу задачу. В униформе сразу видно, что мы враги и по нам сразу же будут открывать огонь, а так, глядишь, и проскочим.
Шейла фыркнула, но больше возражать не стала.
— Ну, что же, вроде бы всё! — сказал Виктор. — Готовы, гвардейцы?
— Готовы, — отозвались «гвардейцы».
— Тогда, вперёд, мушкетёры, нас ждут великие дела.
— Тогда уж либо гвардейцы, либо мушкетёры, — смеясь возразил профессор, — у Дюма были гвардейцы кардинала, и мушкетёры короля. И между ними всё время происходили дуэли.
— Ничего, профессор, не придирайтесь к словам, у нас перемирие. Все они были французами, в конце концов, и во время войн, которые вела Франция, сражались бок о бок на одной стороне! — ответил Виктор.
И, смеясь, они двинулись через лес к городу, в сторону внешней кольцевой дороги.
1 Несколько переделанная эпиграмма Игоря Губермана. Прим. Автора.
2 Так говори Заратустра, одно из центральных произведений Ницше. Прим. Автора.
3 Немецкий философ. Прим. автора
4 Нем. Жизненное пространство.
11
Они лежали в кустах, на опушке леса и ждали наступления темноты. Прямо перед ними проходила внешняя кольцевая дорога. Около часа назад проехали последние отступающие ооновцы и сейчас мимо них шли, ехали на захваченной у ооновцев технике, сарацины, с автоматами, гранатомётами, обвешанные подсумками с магазинами, с чёрными флагами, на которых были видны надписи на арабском языке, сделанные белой краской. Почти все были одеты во всё чёрное, чёрные шаровары и приталенные халаты. У многих головы перевязаны зелёными ленточками. Виктор ещё с войны знал, что такие ленты у сарацинов надевают смертники. Многие в кроссовках. Уже сообразили, что в кроссовках воевать сподручнее. Морды у многих тоже закрыты чёрным, только с прорезями для глаз. Вот уж, действительно, бесы.