Майор не был стервятником, но и его встретили огнем на распахе, едва тот раскрылся в своем стремительном орлином рывке.
Надломился комбат. Опрокинулся сначала в небо, потом неловко упал на бок. С усилием, еще при памяти и силе, перевалился на спину: так и впрямь надо делать при ранении в живот, он не зря мысленно подсказывал это девушке.
И стих.
Зато заорал матом начштаба, выпустив смертельное содержимое автоматного рожка по роще. И когда в оглохшем небе беззвучно клацнула за последним патроном затворная рама, вдруг все замерло. Нет, в далеком поднебесном Пекине зажигали олимпийский огонь, через Рокский перевал рвалась подмога от 58-й армии, сталкивая в пропасти заглохшие и перекрывшие дорогу машины. Утихало все на нейтральной полосе для майора и девушки. Земная жизнь начала течь уже без них, и, осознав эту отрешенность, они вдруг потянулись навстречу друг другу липкими от крови пальцами. Словно уверовав, что спастись они могут только вместе. Что ближе, чем они, на этой пыльной дороге и в белесом горячем небе никого нет. Только бы солнце не перевалило за валун и не ослепило девушку. Если она прикроет глаза, открыть их вновь сил уже не хватит…
Подтянув свое обмякшее, переполненное кровью тело, майор с усилием выбросил его вперед. Бросок получился никчемный, зряшный, потому что все равно его не хватило дотянуться до девушки, хоть и было того расстояния ровно на ствол автомата, лежавшего между ними.
И перевалило солнце через валун. И сдалась девушка, прикрывая веки. И оставшийся в одиночестве майор тоже понял: все! С этого момента ни ему, ни соседке не требовалось ни подтягивать под свои раны земной шар, ни отталкиваться от земли – та сама замерла перед тем, как принять рабов божьих к себе.
И тогда встал с белым платком в руке начальник штаба. Из-за листвы тут же, словно боясь опоздать, торопливо скатился грузинский офицер. Сделали навстречу шаги. И словно перезагрузился пораженный вирусами страха блок памяти у дневального: неожиданно даже для самого себя солдат вытащил, поднял свою пудовую тень из дорожной выбоины и пошел, пусть и на деревянных ногах, но рядом с начштаба. А со склона в ответ тоже появился в помощь своему офицеру спецназовец в черном.
Четверка, все убыстряя шаг, словно торопясь в последнюю секунду исправить непоправимое, начала сближаться. В конце концов побежала, боясь опоздать. И выбежали им на подмогу другие солдаты, да с обеих сторон, да уже не высчитывая равного количества – доверились среди войны и ненависти друг другу. Хорошо все-таки, что был Советский Союз.
И упали на колени живые перед погибавшими, оторвали их от слишком гостеприимной земли. Подняли, осторожно понесли, сдерживая шаг и пряча взгляды от пульсирующих ран. Каждого в разные стороны, в окопы, ощетинившиеся друг против друга оружием.
Тот, кто стреляет первым, умирает все же вторым.
Но здесь, на цхинвальском склоне, с обеих сторон молились, чтобы остались живы раненые.
Оба.
Тузы бубновые
Сталин, прикрываясь от окружающих приподнятым плечом, подслеповато пересчитывал деньги. Отделив несколько купюр, оглядел Манежную площадь.
На глаза попался Карл Маркс, топтавшийся около знака «Нулевой километр российских дорог», и вождь народов поманил его пальчиком. Тот с готовностью подбежал, выслушал указания и, получив деньги, заспешил в «Макдоналдс». Ленин, подпиравший от безделья музей своего имени, одобрительно пощипал бородку – это правильно, что за обедом бежит самый молодой. Предчувствуя скорый пир, покинул свой пост у входа в Александровский сад Николай II. Прижимая шашку к генеральским лампасам, заспешил в тень, падающую от памятника Жукову.
Ее, тени от маршала Победы, потом хватило, чтобы накрыть всю компанию двойников, суетливо деливших гамбургеры и прикрывающихся от фотографов растопыренной пятерней. А может, выставляли ее как таксу: снимок вместе со всеми стоит пятьсот рублей. Пятьсот рубликов постоять рядом с историей, ее тузами. Кто первый?
– Кто готов? – Командир оглядел пограничников.
Когда строй в одну шеренгу – первые все.
Но на этот случай в шеренге есть еще и правый фланг.
Там оказались Пашка и Сашка, и командир указал им на машины с бубновыми тузами на лобовых стеклах. Тузы в зоне боевых действий – всего лишь дополнительный пароль и пропуск. Символ меняется в штабе непредсказуемо и может быть кругом, треугольником, квадратом, любой абракадаброй, придуманной писарем.
Но сегодня Пашка и Сашка – тузы. И им выпадало вывозить отпускников с горного плато на нижнюю вертолетную площадку. Аэродром есть и вверху, но на календаре тринадцатое число, да еще пятница, а суевернее летчиков народа нет. Хотя сами они и списали невылет на ветер, который якобы может свалить «вертушки» в ущелье.
У пехоты тринадцатых чисел нет.
Вывесили бронежилеты на дверцы кабин: погибнуть от случайной пули в бок на войне считается почему-то глупее, чем от выстрела в упор. Распределили счастливчиков с отпускными билетами по пять человек в каждый кузов. Снялись с ручников, покатили с плато вниз, до самодельных щитов с надписью «Стой! Заряди оружие».
Отпускникам тянут карманы проездные и боевые, оружие только у Пашки и Сашки. Передернули затворы, загоняя патрон в патронник. Теперь для стрельбы хватит одной секунды – лишь нажать пальцем на спусковой крючок. От случайного выстрела тоже есть защита – поднятый вверх флажок предохранителя. Тонкая такая пластинка, способная блокировать любое движение внутри оружия. Приучил командир, переслуживший все звания мужиковатый капитан, что они здесь не воюют, а охраняют и защищают. А потому оружием не бряцать! Предохранитель вверх.
Лишь после этого «бубновые» начинают сматывать с колес горный серпантин. Крутой, извилистый, он был пробит в свое время для ишаков. Затем пленные русские солдаты чуть расширили его для проезда машин: у боевиков на плато располагалась школа смертников, а те забирались высоко, прятались надежно, на пятерку. Сюда даже орлы не долетают, слабаками оказались они в сравнении и с боевиками, а потом и с пограничниками, которые эту школу смертников разыскали и с горы всех отличников вышвырнули. А орлы и сейчас невесомо парят крестами далеко внизу.
Настоящий крест, сваренный из металла, лежит на плато рядом со строящейся православной часовней. Тут же, на земле, в короткой тени от часовни расположился и латунный купол, вблизи больше похожий на шелом русского богатыря. Часовня, призванная укреплять дух православного воинства на Кавказе, без маковки и креста пока словно сама нуждалась в защите и потому жалась к складу боеприпасов, под охрану часовых.
Самым занятным оказалось то, что половина отпускников заработала себе поощрение за усердие при восстановлении мечети, пострадавшей в бою между пограничниками и смертниками. Ремонтировать, конечно, легче, чем строить, но почему начальник заставы столь рьяно чтил местные законы, солдатам неведомо.
И впрямь: в аулах затвором ему не клацни, по улице выше второй скорости не проскочи, яблоко с ветки, даже если оно само падает в рот, не сорви. Словно не война здесь, а курорт.
«Бубновые» машины жались к скалам, подальше от могильных головокружительных провалов, наполненных парящими крестами из орлов. Прослужи здесь хоть год, хоть два, но ни за что не поймешь, что легче – подниматься на плато или спускаться вниз. А тут еще в самом деле пятница, тринадцатое…
Но зря вспомнилось Пашке под руку это число, ох, зря-а-аааа!!!
Застонал об этом, когда нога провалилась вместе с педалью тормоза до самого пола и машину плавно, но неотвратимо, всем ее многотонным весом и весом пяти пока еще живых, счастливых отпускников, потащило вперед. А через мгновение уже не стонал – орал от безнадеги Пашка, потому что больше ничего не мог предпринять, потным лицом через окно чувствуя усиливающийся шелест ветерка. Самое опасное в горах – это скорость. Глупцы, вешали какие-то бронежилеты на дверцу…
Почувствовав неладное в разбеге машины, заорали и счастливчики в кузове. Единственное, что они успевали – это выпрыгивать на ходу, падать в новенькой форме на острую пыльную крошку, сбивая в кровь колени и локти.
Но Сашка, – что за чудо оказался Сашка, стоявший на правом фланге еще правее Пашки и потому выехавший на серпантин первым! Он тоже жался своим «КамАЗом» к скалам, тоже упирался в дорогу всеми «копытами» – обвязанными цепями колесами, спуская свою душу с небес на первой скорости.
Но при этом он еще смотрел и в зеркало заднего вида. В нем, дрожавшем от потуги вместе с машиной, и увидел, как упирались в идущий следом «КамАЗ», скользя и падая, стараясь остановить его на уклоне, Пашкины пассажиры. Ему самому еще можно было увернуться от тарана, спасти хотя бы себя и своих отпускников, но ударил Сашка по своим нормальным, прокачанным тормозам. Зеркало вздрогнуло, наполняясь клубком из пыли старенького «КамАЗа», идущего следом, и падающих на обочину человечков-лилипутиков.
Когда длинное, нестандартное для солдатского грузовика, купленное на рынке зеркало от «БМВ» готово было лопнуть от переизбытка информации, Сашка все же дал своей машине возможность чуть прыгнуть вперед. Удар сзади достал, но мягкий, вдогонку, как и планировалось. Уже больше не отпуская впившийся в него «КамАЗ» друга, Сашка стал притормаживать, сдерживая второй грузовик и своей многотонной громадиной, и весом своих пяти ошалевших, сжавшихся внутри кузова отпускников.
Но слишком крут оказался склон. Слишком большую скорость развил Пашка на своем тарантасе, чтобы удержаться в одной сцепке и не пасть мимо орлов на дно ущелья. И тогда, спасаясь от совместного падения, Сашка направил вытянутую, дымящую от перегрева морду своего «КамАЗа» на горный выступ. А тот и рад был выставить каменный клык аккурат в радиатор.
От удара выщелкнуло из пазов приклеенное дешевым «ПВА» зеркало от «БМВ», полетело оно первым в пропасть, раскидывая, словно сигнал «SOS», солнечные блики по горным склонам. С шумным облегчением вырвалась через рваную рану на свободу перекипевшая вода, – да только чтобы сразу испариться в еще более перегретой пыли. А сзади слышался нескончаемый скрежет вминаемого капота Пашкиной барбухайки.