Почтовые поезда теперь можно было отправлять в Эстонию через день: все остальное человечество отсылало в Таллин писем меньше, чем он нагружал эту службу один. А потом нашел оправдание и своей выдержке в их обоюдном молчании: тогда, школьником, он влюбился не в саму Кадри, а в белый, не тронутый загаром полумесяц на левой груди. Да-да, на левой, Кадри открыла дверь левой рукой, и вслед за дверью стал распахиваться халатик. Он таких никогда больше не видел – в синюю полосочку…
Зачем она полезла в политику!!!
Спустя несколько лет он прочел в спортивной хронике об ее удачном выступлении на чемпионате Европы, искренне порадовался медали и даже позвонил в Таллин. Номер не ответил, и он согласился с тем, что было давно известно: молчала не Кадри. Это не откликалось его прошлое. Отгородилась новыми границами уже с настоящей колючей проволокой его юность…
А вот его разряд по стрельбе вкупе с дипломом репортера сотворили с ним кульбит, когда задребезжал в резонансе Кавказ.
Первая волна журналистов потрудилась в этой «горячей точке» во вред России славно, восхваляя гордых сынов гор в их стремлении к свободе и независимости. На собственной же армии потоптались бесконечными телерепортажами, журнальными разворотами и газетными передовицами. Примолкли, лишь когда очередь дошла до них самих, когда стали гибнуть и попадать в заложники, несмотря на лояльность к боевикам. Когда стали взрываться дома в Москве и никто не давал гарантии, что их собственные семьи не окажутся под руинами.
Желающих ехать на Кавказ поубавилось, и стали искать тех, кто хоть каким-либо образом был связан с армией. Тогда-то его школьные занятия в тире и показались кадровикам Агентства новостей едва ли не службой в спецназе.
Так он оказался в Чечне.
С него запрашивали не просто информацию, а обязательно эксклюзив. Если не получалось сработать в одиночку, требовалось хоть на десять секунд, но раньше собратьев по перу выстрелить информацию на ленту новостей. Если и здесь шло чье-то опережение, оставался так называемый «контрольный выстрел»: дать такую аналитику с места события, после которой остальным журналистам там становилось нечего делать.
Однако таких, первых, каталось под ногами у командиров с десяток, при этом каждый доказывал значимость и – шепотом! – особую приближенность к Кремлю именно их редакции. Офицеры плевали на это надувание щек и потому на первый план в добыче информации стали выходить дружеские отношения.
У него наладились связи с начмедом. Не прогадал: пока все толкались у штабных карт и краем уха ловили обрывки радиопереговоров, ему позволительно было отлавливать раненых в медсанбате и получать картинки боев из первых уст. Взамен он давал начмеду пользоваться редакционным аппаратом с космической связью и не жадничал на командировочных, хотя поехал на войну как раз из-за двойного оклада и повышенных гонораров – хотел все же достроить дачу на Клязьме. Только все равно стенографистка, пусть и через спутник, но шепнула: ему ищут замену. Похоже, на Кавказе назревали какие-то события, и на его оперативность не очень-то надеялись. Так что кровь из носу требовалось выдать такой репортаж, чтобы в Москве ахнули и дали хотя бы доработать срок.
В этот момент медик и завернул на своей «санитарке» к их редакционному бытовому домику, нетерпеливо кивнул в кузов – быстро и никаких вопросов.
«Таблетка» понеслась вслед за «бэтром» начальника разведки в сторону гор, и это предвещало как минимум абзац на ленте новостей в 100 рублей штука. А чутье подсказывало, что союз разведки и медицины может потянуть на сенсацию. Эксклюзив и контрольный выстрел в одном флаконе. Боясь спугнуть удачу, старался думать о второстепенном – как поедет на базар выбирать подарки в Москву, как станет отмываться в Сандунах…
Затормозили резко, и первое, что услышал, – зычный приказ начальника разведки:
– Всех посторонних убрать.
Он к посторонним относиться не мог и спрыгнул на землю. Однако разведчик при виде его взревел, изничтожив попутно взглядом начмеда. И было отчего: в бронетранспортере до поры до времени скрывалась его собственная пассия – корреспондентша с радио.
– Всем оставаться на местах, – уточнил полковник предыдущую команду, сам направляясь с начмедом к группе бойцов, собравшихся у огромного валуна близ дороги.
– Снайпера взяли.
– Не взяли, а растерзали.
– И не снайпера, а бабу.
Охрана уже поймала все слухи и значимо делилась ими меж собой, хоть косвенно, но привязывая себя к событию.
– Под скалой пряталась…
– Ага, домкратом приподнимала валун, потом опускала. Трое суток выслеживали…
– Говорят, «белые колготки»…
Про «белые колготки» – снайперш из Прибалтики – он слышал не раз, но относил эти разговоры к разряду слухов. Во-первых, чеченцы сами неплохо стреляли, во-вторых, женские бытовые неудобства для боевиков были совсем ни к чему, в-третьих, еще ни разу никто не видел «колготок» – ни живых, ни мертвых.
– Эстонка.
Имя, затертое временем, тем более ни в коем разе не обязанное всплывать в памяти именно на войне, вдруг словно считалось с последнего ее письма: «Кадри». Из эстонок только она стреляла так, чтобы стать снайпером. Но против своих? Впрочем, чеченцы тоже вроде свои…
Она?
Вернувшийся разведчик еще раз поскрежетал зубами возле него, потом поманил из «бэтра» фигуристую блондинку. Они скосили друг на друга глаза, одинаково сожалея о присутствии конкурента.
– Значит, так, господа журналисты. Снайперша…
Это еще ни о чем не говорит!
– Из Эстонии…
Конечно нет. Просто не может быть, потому что не может быть никогда!
– Вашего возраста…
Ну и что? В Эстонии жило более миллиона человек, а из них половина мужчин, плюс старики, дети…
– Охотились за ней полгода. О ее виде просьба ничего не писать, а тем более не фотографировать: ребята патронов не жалели, но их понять можно – на прикладе двадцать одна зарубка. Прошу.
Словно к обеденному столу, пригласил жестом к расступившимся спецназовцам. Сейчас он увидит… Кого? Все же ее? Какой?
– Прошу, – повторил полковник для него лично, потому что «протеже», ломая ножки на каблучках, уже спешила к сенсации.
А он не трогался с места. Боялся увидеть растерзанную, изуродованную пулями Кадри. Судьба не имела права готовить им такую встречу, поэтому там, у валуна, не она. Но даже если есть сотая, тысячная доля такой возможности…
– Вы идете или нет? – терзал разведчик.
Он не знает. Ноги не идут. Душа противится. Глаза не желают видеть. Сердце не готово знать.
Махнул рукой друг-начмед – иди же!
Сделал несколько шагов. К Кадри, своей Кадри…
Или все же не к ней?
Остановился.
Да. Лучше не знать. Ему не надо идти туда, где, возможно, расстреляна в упор омоновцами его первая любовь. Девочка, у которой однажды распахнулся халатик. А тем более он не имеет права делать из этого сенсации. И сколько раз в своей репортерской работе он не обращал на подобное никакого внимания! Гнал строку. Делал «контрольный выстрел». 100 рублей за абзац…
…Я уволил его из агентства в тот же день, перечитав шквал сообщений о прибалтийском снайпере на сайтах наших конкурентов. Мне не нужен был толстый и ленивый корреспондент на острие событий – несмотря на то что ему надо было что-то там где-то достраивать.
Я не пожелал встречаться с ним по возвращении с войны, потому что отвечал в своем Агентстве за оперативность и достоверность информации и не имел права выслушивать оправдания своих подчиненных.
Однако к вечеру зашел к нашей лучшей стенографистке, вдруг написавшей заявление об уходе. Путаясь пальцами в кавказской вязаной шали, она попыталась рассказать о девочке Кадри и о том, что Москва лежит под ногами только в молодости и на Останкинской телебашне, а не когда смотрит наши новости, с этой самой телевизионной наркотической иглы распространяемые. И отказалась забирать заявление обратно.
Я ничего не стал менять в предыдущем приказе – просто издал новый. О назначении только что уволенного, самого толстого и неповоротливого репортера, на должность начальника отдела. Морали и права. Именно там дольше всего оставалось вакантное место, на которое я никак не мог найти руководителя: очень боялся ошибиться в чем-то главном, коренном, основополагающем в журналистике…
Вера. Надежда. Война
Их подогнали к лагерю на рассвете, по холодку, упрятав от лишних глаз за палатки. И выстроили не по ранжиру, не по номерам или списочному составу, а скопом, лишь бы вместились на косогоре.
Лишь одна, Любаша из новеньких, оказалась явно без царя в голове и выбилась из общей массы остренькой грудью, уже залапанной пыльными солдатскими пальцами: я здесь, куда бежать, с кем целоваться?
Нацелуешься. Ох, намилуешься еще, дуреха…
Гарантию давал Ушастик, идущий к солдатскому гарему с фляжкой в руках. Улыбается батальон: у командира не только обгоревшие на солнце уши, но за ними он постоянно носит и два карандаша, которые нужны ему для работы с картой. Нужны-то нужны, но если смотреть со стороны, то ни дать ни взять – рожки выросли. Майору плевать на приметы, потому что еще не женат, а значит, не обманут. Да и надо ли обманываться? Вон, батальонные девочки все как на подбор, даже еще неклятая-немятая Любаня в ожидании команды только что не пританцовывает на бугорке: вперед и с песней?
Будет ей и песня!
Глянул из-под выцветших бровей на остальных женщин. За время службы каждую изучил как свои пять пальцев. Пардон, три: мизинец и безымянный на правой руке комбату срезало осколком еще зимой, остались где-то в горах внутри упавшей варежки. Вот будет загадка для археологов через пару сотен лет, если найдут пропажу!..
Тряхнул головой майор, теряя из-за левого уха один «рожок», вернулся в реальность, к своему гарему. Проверенные в боях и походах девочки, в отличие от Любы, вперед батьки в пекло не лезли. Маша отступила за Раю, Надя сиамским близнецом стоит впритирочку с Верой, а Зоя – та вообще откровенно спряталась за молоденького лейтенантика, в первый же день пребывания на войне потерявшего собственный «лифчик». Кто-то сунул ему замену, и взводный под усмешки солдат торопливо пытался застегнуть его до того, как станет в строй. Вот лейтенант точно дурак, похлеще Любани, потому что всеобщий бардак войны – это прекрасная возможность улучшить личное материальное положение, а не терять свою амуницию…